Оперный театр

Надо идти проходными дворами со стороны Большой Красной мимо осыпающегося одышливого дома и через лопоухий пустырь пролететь к зелёной калитке. В сенях схватить огромное звонкое ведро и побежать на колонку - надоить в него с верхом тяжёлой, с ледяным дымком, воды. Скрючившись, нести неподъёмный груз двумя руками промеж ног и расплёскивать морозные колодезные иглы себе в сандалии и вокруг - на земляную тропинку с рёбрами насмерть вмурованных в неё булыжников и на зелёные шатры подорожников, лихо останавливающих молодецкую кровь…

Не забыть зайти в Оперный театр и позвонить на Тельмана.

Там мне десять лет. Там восьмидесятилетняя даваника учит меня болеть за нашу хоккейную сборную. Мы вместе с ней радостно приветствуем забитые голы неприятелям и до хруста костяшек огорчаемся подлым и предательским шайбам в наши широченные ворота…

Не забыть зайти в Оперный театр.

Там в фойе, на противоположной стороне касс, стоят телефонные автоматы, из которых можно позвонить бесплатно. Это мало кто знает, но я, маленький проныра, пользуюсь ими постоянно. Оперный театр строили пленные немцы. Раньше на этом месте был Державинский сад. А театр располагался напротив. Там, где сейчас щурится Ильич на постаменте из алого мрамора. Вождь смотрит на угловой домик по улице Пушкина. Туда он заходил играть в шахматный клуб, но, видимо, в пух и прах проигрался и решил устроить революцию. Чего не игралось? Ставил бы на белых - рано или поздно выиграл…

Надо зайти в Оперный театр.

Я был там только один раз. В глубинном детстве. Там жива мама. Она привела меня на детский балет. Обтирает платком вспотевший лоб. Мне неинтересно. Я верчусь с маленьким белым биноклем в руках и хочу поскорее домой. Папа ещё жив. Завтра он умрёт. 8 марта. Такой вот подарок маме.

Надо зайти и позвонить.

Провернуть прозрачные пластмассовые кругляшки телефона и услышать…

Чёрное озеро

Когда домашние ложились, из окна второго этажа я перелезал на козырёк соседнего подъезда и по газовой трубе спускался во двор.

Все слова уже засыпали, и бодрствовали только ночные звуки. По их следам я шёл на Чёрное озеро и забирался в Деревянный замок. Там, у восточной башенки, я ловил ветер на ржавый флигель, а потом спускался к Каменному театру. В нём жили другие звуки - влюблённые охи, бутылочные бульканья и свистящие огоньки курящихся сигарет.

Непролазный лес вокруг дарил шевелящееся щёлканье шишек и хруст сухой листвы. По аллеям бесшабашно разгуливали лягушки. Ящерки в непонятной игре перебрасывались своими изломанными тенями…

Арка хранила эхо дневного шёпота. Чугунные пики витого ограждения улетали к звёздам. Хрустальное дребезжанье ящиков с молоком, разгружаемых на Лобачевского, возвращало меня домой.

Ночные звуки умирали. Просыпались первые человеческие слова.

Фамилии

27 минут идти от Лобачевского до Вишневского. Проходишь по Карла Маркса, почтительно шлёпаешь по Пушкина и сворачиваешь на Горького. Через Лядской сад выходишь на Щапова. Слегка задевая Толстого, полукругом скользишь по Волкова и уклоняешься на Груздева. Интеллигентно фланируешь по Чехова и через Аксёновский сквер по Лесгафта - подходишь к убежищу трудовых подвигов.

Ни одной безжизненной улицы. Ходишь по таким фамилиям, и даже как-то в обуви неудобно…

Бутлеров

Бутлеров спиной чувствует налившуюся музыкой рябину. Как родился в 1978 году, так и сидит на стуле в Ленинском садике. Когда скашивает левый глаз - видит торец консерватории. Раньше оттуда всё больше скрипели скрипки. Звуки эти, казалось бы, совсем подрубали и без того хилое деревце, росшее между ним и нотами. А вот кровяные ягоды трепетали и набирали плоть. Когда они краснели до предела - то сами собой выстреливали ему в спину и звонко хохотали, скользя по плитке. А он в ответ добродушно улыбался чугунным затылком. Смотрел прямо - вдыхал чугунными же ноздрями горячий и щиплющий запах только что привезённых рогаликов в хлебный на углу Галактионова. К этому запаху примешивался жиденький дух блинной, осевшей на другой стороне улицы, напротив травяных часов. Хлебного теперь нет. Блинной нет намного раньше.

Направо и вовсе смотреть незачем. Наверху - вырубленный университетский сад. Внизу - дуб Джалиля. Дуб дубом. Ни цепи. Ни кота. А учёный - он сам.

Раньше, если не скрипели скрипки, то обязательно урчало фортепьяно. Рябина колыхалась от рулад. Ягоды переливались на солнце и отбивались от беснующихся птиц.

А теперь тишина. Только по утренним воскресеньям не выспавшиеся и зачуханные нумизматы раскладывают у него на коленях керенки и вяло обсуждают субботний проигрыш «Ак Барса».

Бутлеров в этих диалогах участия не принимает. Только колечки пара вьются из чугунного рта. Хорошо быть чугунным. Хорошо быть каменным. Лучше памятником, чем быть бессовестно и беспросветно живым.

Адмиралтейская слобода

Кировская дуга уцепилась за адмиралтейский берег и укрыла хеопсовскую часовенку памяти воинов, бравших Казань. Египетская фантазия архитектора Алфёрова - в корсете строительного забора. Закрыта на реставрацию. Казанка плещет в камни на берегу и хлещет по щекам рыбаков. Вброд через протоку голыми пятками, чтобы это узнать…

А потом мы ныряем под паровозный мост и идём по «Кларе, которая Цеткин» к другой часовенке - уже Зилантьева монастыря. Открытая дверь упирается ручкой в икону, дверь в испуге закрывается, бабушка чертыхается, я запинаюсь и лечу к улице Серп и Молот. Молод и слегка безумен.

Женщина с ребёнком в гипсовом приветствии пытается схватить воздух над головой, но он сначала трескается, а потом крошится под ноги наглым и жирным голубям…

Вытянутый парк вдоль шоссе прячет в своих глубинах ангельский фонтан, трубящий во все стороны тяжёлыми струями подказанных вод…

После Красной Армии ур. совершенно логично сзывает к себе пешеходов розовая часовня при адмиралтейской больнице. Гламур рюшечного авангарда начала XX века.

Подбираемся к хлыщу Брюсову, холодному мастеру изящных форм. О, кто бы закрыл его бледные ноги деревянных избушек и эпатажные ногти блескучих окон дворцов нуворишей?..

Заброшенное мусульманское кладбище, уходящее своими косточками в Волгу - мы выслушали твои молитвы и оплакали твоих жильцов далеко за бакеном, где всё ещё ходят, грузно переваливаясь с боку на бок, ржавые баржи.

На Иовлева поит всех жаждущих уцелевшая колонка. Железная челюсть-рычаг по-старушечьи шамкает и выплёвывает жидкую прохладу в пластиковые баллоны. Кожевенная - встречает нас красной мордой армейского здания и расшитым полотном советской героики. Заколоченный Горбатый мост навис над болотом старого русла Казанки и гнётся под тяжестью усевшихся на него многотонных птиц.

Гладилова красна алафузовским театром и переливчата римской мозаикой Льнокомбината. «Требуются швеи!» - верещит настенное объявление, ш-в-е-и - рассыпаются осколки этой самой цветной мозаики по искорёженному асфальту, эпоха Москво­швея тяжко вздыхает давно погасшими фабричными трубами, казанские иглы перекованы на мечи…

Лукницкий смотрит на пушки. Пушки, ожидающие приказа жахнуть, уставились на Владимира Ильича. Казанский казённый пороховой завод в упор и немигающе смотрит на улицу 1 Мая… Пока пушки молчат - грохочут мурзы…

Сталинки с питьевыми фонтанчиками на дворовых оградах окружают парк Петрова. Петрову плевать. Он погиб в 18-м.

Триумфальная арка двухсотлетней выдержки с недоумением косится на катюшу, которая собирается разнести один из барельефных халтуринских домов…

За катюшей растут из земли каменные изваяния наших татаро-монгольских предков. Они тянутся в небо молча и сосредоточенно…

Переправа к Зилантьеву монастырю. Небольшая рельса заброшенного моста без опор на будущее и увязнувшая в болоте настоящего. К монастырю - по Архангельской и одноимённому переулку. Дракон Зилант дремлет за булыжниками на горе. Июльский Громвал ждёт своего часа. Битва неминуема…

Нижнезареченская дамба. Герцена впадает в Павлика Морозова. Песчаная буря. Ленинский мост. 9 пешеходных часов без права переписки в ФБ, но с правом на галеры Адмиралтейской слободы.

…так брести как грести по воде…

Остров Вороний куст

От речпорта мы двинулись к Локомотиву. Зелёная вода и двухметровая линия песка извивались к горизонту, но не прочь были проглотить и нас. Придушить болотным смрадом, сдавить искристыми чешуями волн, разверзнуть мокрую бездну.

Мы пошли узнать, что же дальше за пляжем. Земля покачнулась, будто пьяная, и повела влево. Потянулась узенькой полоской вдоль лодочных станций. Драконовский хохолок камышей щекотал нервы. Появилась собака, на конце которой громыхала будка. Утки по-крокодильи торили путь в ряске. Впереди, словно гриб после дождя, могуче рванул к небу дуб. В нерасчёсанных ветвях затерялась табличка с кривой стрелкой указателя: «Впереди нудистский пляж!»

Мы не поверили, но стало тревожно. Из-за угла леса вынырнул первый казанский эллин: наг и ленив. Посверкивая икрами и ягодицами, вихлясто побрёл к противоположному берегу и исчез в чистых водах средиземной Волги.

Второй эллин (из одежды - только рюкзачок на плече) задорно промчался по кромке прибоя на велосипеде и, объехав нас, заскользил в сторону причалов. Гигантский кран, разгружавший баржу на соседнем острове, схватил его серой клешнёй и поволок на пески...

Решив всё же пойти до конца и во всём дойти до самой сути, мы двинулись далее.

Солнце било лучами так, что, казалось, заколачивало в затылок солнечные гвозди.

Оставалось упасть на жёлтом мелководье и, раскинув руки, растворяться в реке, словно кусочек рафинада в стакане чая. Слегка дуя на лицо, тебя прихлёбывает небо.

Ты счастлив и вечен.

Голубые озёра

Голубые озёра и Казанка, живущие у посёлка Щербаково, собираются на юг вместе с утками. Но поскольку озёра незамерзающие - никуда они не полетят. Опять останутся на зиму купать человеческих моржей...

Голубое озеро так радостно стискивает человека в своих объятиях и колет крещенской бородой, что становится нечем дышать. Февраль тянет за пятки ко дну. Кровь и сердце изумлённо сопротивляются. Ивовое дерево подставляет спину и ветвями подгоняет на берег...

Приют аквалангиста - дальнее Голубое озеро. Здесь бесстрашные ныряльщики вступают в схватку с яростными бобрами. Сверкают гарпуны и клыки выдр. А по ночам русалки зализывают раны и поют боевые гимны, приветствуя кровь нового рассвета...

Архиерейское подворье

Едешь на рогатом, а вокруг всякие кукольные театры, филармонии, ярмарки. Но впереди уже смертельно сжимается эстакадами Танковое кольцо. Оренбургский тракт уводит за собой большинство железяк, но мой непокорный электролось непреложно несётся себе вперёд - теперь уже по Фермскому шоссе.

Архиерейское подворье, или Воскресенский Новоиерусалимский мужской монастырь, основанный в XVII веке, растёт куполами в небо сразу же за левым холмом над Средним Кабаном. Надвратный храм Тихона Амафунтского, освящённый в честь Иверской иконы Божией Матери - жив и здоров. Только слегка покашливает дверью, когда в него долго никто не заходит. Я зашёл. Но после. На прощание.

У главной аллеи спит памятный камень, повествующий про Кабанское городище - резиденцию булгаро‑татарских правителей и про мусульманское кладбище булгарской знати XIII века. В советское время жила здесь опытная сельскохозяйственная станция, а потом и сельскохозяйственный НИИ. Живут они здесь и до сих пор в нескольких монастырских зданиях. Только главный собор - церковь Воскресения Словущего с изрядно помятыми боками и в кирпичных кровоподтёках - возвращён верующим. Пока в реанимации. Дальше - казанский Колизей монастырских палат. За свежеотёсанной рогаткой дерева торчат выломанные рёбра крыш. Каменные своды клочьями свисают к земле. Стон и мольба.

Длинноволосый архиерейский парк. Аллеи, разбитые в семнадцатом столетии по образу и подобию инициалов бога - ИХ - разбрелись теперь, одичалые, сами по себе и тщетно пытаются соединиться в похожие буквы. Живёт тут и самое старое дерево Казани - сосна с красными косичками и денежками в коре. После коварно убиенной ивы из парка Урицкого оспорить факт старшинства вряд ли кто посмеет… Парк заканчивается архиерейским кладбищем с полуразрушенной кирпичной стеной и периодическими сторожевыми башенками.

Джинсы мои постоянно цеплялись за могильные ограды, оставляя усопшим клочки одежды. Когда между могилами было уже никак не просочиться, я взобрался на стену и пошёл по ней аки посуху, бочком протискиваясь мимо башенок. Башни закончились оврагом. Там, как доложил мне внезапно выросший из-за куста ст(о)рожил (подполковник медицинской службы, провизор, писавший диплом по бруснике - в процессе многозначительного подмигивания представился он), тайно хоронили расстрелянных во время сталинских репрессий. Стон и мольба.

Я шагнул за водонапорную башню и вышел к главному храму с другой стороны. Солнце упало с облака, и серебряные щетинки Кабана впились в глаза…

Старо-Татарская слобода - озеро Кабан

Старо-Татарская слобода сегодня - чугунный булгарин с молотом и розой. Таков памятник. Вчера не было, а сегодня есть. С ним фотографируются книголюбы и почитатели. Их сегодня много, потому что идёт фестиваль «Книжная слобода».

Идёт размашисто, во всю пешеходную улицу, волоча издательства, литераторов, артистов и поэтов. Всех загребает в воронку перед эстрадой. Можно не сгинуть в пучине и спастись, уцепившись за пластиковые острова-стулья.

Равнение на микрофон. К микрофону подходят люди. Склоняются к нему. Звучит речь.

Звучат танцы. Острова-стулья хлопают.

Деревянная слобода мягчает, покряхтывает срубами на солнцепёке. Каюм Насыри удовлетворённо поглаживает бороду. Скучает Исламский колледж (вся история казанской толерантности в названии). Мечети Аль-Марджани - по барабану. Она соборная, свободная, гордая и зелёно-белая.

А мы пробираемся мимо Апанаевской мечети к набережной озера Кабан. Там, где мы идём, пригибаясь под тенями увесистых дубов, вдоль кряжистой кирпичной стены - за решётками жили швейные машинки, бронзовые кувшины, молоточки и старые ножи. Теперь их нет. Ниши пусты. Решётки вырваны. Только кувшин ещё прячется в красном камне. Обречённо просит воды. А напившись, благодарно звякает…

На Кабане уточки и катамараны перевозят всех желающих на тот берег. Тот берег - бетон и стекло. Неопознанно летающий Баскет-холл, улица Петербургская с отелями и новоиспечённым Кольцом, какое‑то Золотое яблоко раздора вместо Детского мира, Утюг, разглаживающий Первую Гору…

А на этом берегу тишина и покой. Древние балюстрады, разбитые пустыри, полуразвалившиеся каменные домишки. Здесь красота.

Площадь Вахитова. Сваи несуществующего моста.

Строим кадр.

Утка.

Шиповник.

Петропавловский собор.

Камаловский театр.

Лодки.

Кремль.

Кул Шариф.

Богоявленская колокольня.

Физкорпус университета.

Небо.

Кабан.

Опять небо.

Или всё ещё Кабан?

Утки, утки, утки, утки, лебедь.

Лодка машет крыльями и уносит лебедя

за Петропавловский собор.

Блик оптики.

Глюк синоптика.

Дальше ходи.

Вдоль Хади Такташа.

Зычный зов Закабанной мечети.

Зелёный верх, золотой полумесяц.

Красная.

Нарядная.

Юбилейная.

Дальше на Островского, за последним незанятым

слотом на этот день.

Казанская старообрядческая церковь.

Служба.

Два обряда вне очереди.

Речь.

Батюшка улыбается, словно отец разговаривает.

Свечи поют протяжно.

Никто не бьётся лбами о пол.

Тепло и легко.

Светло и хорошо.

Стоять навсегда и не уходить.

Дом.

Булгары

Вышли на берег - словно тишины в рот набрали...

«Метеор» искрился по серой воде, похрустывал костью, пытался взлететь. Стрижом вился у глиняных волжских берегов, устраивал гнёзда в камских перекатах, покуривал дизельной трубой, отрывался крыльями в тяжёлое, но уже с просветами небо и каждый раз шлёпался на живот и окатывал китайских туристов старой ледяной волгою с зелёными проплешинами…

Тишины в рот набрали, а выдохнули радостным облачком слов. Сразу же от причала начинается шести­этажный утёс-музей. Кул Гали охраняет вход в краеведческие дебри Болгара. Топорщатся ежами бесшумные эскалаторы, шелестят к стеклянному куполу. Купол давит на небо. Небо упирается. Высматривает сорочьими глазами золотые кубки и серебряные украшения. В полутёмных залах они рассыпаны по витринам и нескольким культурным слоям. Жемчужный пирог эпохи. Откусишь кусочек - захочется собрать на язык всё до последней крошки. Китайских туристов окатывают английские пояснения местного экскурсовода. Щёлкают языки и затворы фотоаппаратов.

Отдраиваем люки купола и выходим в открытый космос древнего Болгара. Здесь только волжский камень и ослепительное небо. Золотая башня, видимая далеко по реке, хранит самый большой печатный Коран. Оконные изразцы хрустят на солнце. Бахилы людей шелестят по камню. Изречения и толкования живут в арабской каллиграфии не переставая. Их читают, шевелятся губы, камни неподвижны и неумолимы. Соль веков в этих словах, соль глаз приветствует их.

Ступени малого минарета дарят раскаяние. Самое прекрасное, что есть на земле. С каждым именем Бога понимаешь, что есть дорога наверх. Шершавые рёбра башни - свет и камень. Дорога только для одного.

В усыпальницах обнажены саркофаги. В них просыпаются первые лучи. Они бродят, спросонок натыкаясь на стены, перескакивают на потолок, возвращаются обратно в каменные ложа, но, проснувшись окончательно, покидают саркофаги на подошвах моих ботинок.

Чёрная палата - сколотой глыбой древнеет в зелёных полях. Церковь Успенья борется со своими булгарскими призраками в основании фундамента. Городище и ханский дворец поделены каменными столбами. Всюду камень, камень, камень, камень и небо.

Желтоватый булгарский камень точит небо до смертельной остроты закатной вспышки.

Вечером дышали берёзовым дымком топившихся бань.

Рыхлый месяц приблизился на длину вытянутой руки. Скакал по крышам, прятался за печные трубы, потом ушёл за водонапорную башню и уже не вернулся. На перекрёстке о чём-то трещали между собой два телеграфных столба. Осторожные коровы по-кошачьи брезгливо щипали траву.

Сквозь показавшуюся тощую рощицу просияла вдруг утронебесного цвета церковь Авраамия Болгарского. Множество маковок. Деревянное чудо.

Позади - небольшой городок других православных церквей. В сумерках и не поймёшь сразу, что это лишь уменьшенные макеты.

Дальше - кладбище. Сон предков. Капля забвения. Горошины вечерней тишины срываются с лип и катятся по траве. Божья роса…

Белая мечеть - внушительный мусульманский комплекс. Перед ним остановленный хмурым утром фонтан. Ещё не совсем проснувшаяся вода зябко и тягуче переваливается через мрамор…

Деревянный тын и две сторожевые башни в соломенных сомбреро. Современный шлагбаум, а подле него сторож в шапке-ушанке на табуретке. Рядом - булгарские развалины. Каменные въездные ворота с внутренними восточными арками и изрубленными ступенями на второй этаж к смотровой площадке. Слева - музей хлеба. Грустная водяная мельница в стоячем пруду. Ей бы расправить лопасти и взлететь над миром. Перемолоть угрюмое утро в ослепительно солнечную муку.

Простуженный колодец-журавль, прикованный цепью к забору, скрипуче покашливает и отворачивается от надоевших муравьишек-туристов.

Кузнечный двор. Хозяин только что куда-то вышел. Ещё шипят нарисованные угли. Ещё блуждает где-то и никак не может отыскать к нам дорогу ломкий грохот несуществующего молота по исчезнувшей наковальне.

Индоутки растерянно жмутся к коню. Конь к овину. Овин тоже хотел бы к кому-нибудь прижаться, но стоит и терпит, перепончато расставив половицы.

Ветряная мельница стоит опустив руки. Нет ветра.

Нет ничего. Есть только камень, камень, камень, камень и сырое небо.

Булгары уезжают от нас на такси.

Но камень и небо остаются навсегда.

400 рублей до подъезда.

Ключищи - Нижний Услон

Теплоход гремел, как пустая консервная банка, привязанная к хвосту мчащейся во весь опор Волги. Хотя банка как раз была и не пустая. Пассажиры «Москвы-160», намазанные густыми слоями по обеим палубам, напоминали продукт североатлантического альянса враждебной кильки с ихтиандрами местного разлива, да ещё и в собственном соку. На каждой пристани общество уминалось всё больше и больше. Становилось дружнее. Сплочённей.

Студенец. Нижний Услон. Ключищи. Единение достигло апогея и выплюнуло нас из своих рядов. Мы не обиделись. Именно сюда и собирались.

У первого же холма ключ Ключищ открыл нам прохладу водного первоисточника. Вобрав в себя основу жизни, пластик довольно хлюпнул. Фляга удовлетворённо булькнула. Остроносая собачка с ухоженными зубами неожиданным басом лайкнула нас несколько раз.

Поднявшись к ключищинской бухте, мы испачкали взгляды в болотной каше и решили не спускаться к хрупким мосткам, а пошли, наоборот, к церкви Рождества Иоанна Предтечи. Попали на воскресную службу. Убелённые сединами стены торжественно подпевали июльским псалмам.

За храмом зияла уничтоженная усадьба Паулуччи. Жаль, что Ключищи и Паулуччи не зарифмовались до наших дней. Даже останки знаменитых маркизовских аллей оказались липовыми…

Ключищи закончились каменной подзорной трубой. Или это была гигантская курительная трубка? Или чудом сохранившийся маяк времён пермского моря? Забравшись в эту башню, мы наблюдали, как десятикопеечный кругляшок неба далеко наверху падал на нас и исчезал в сыром подземелье. Звякал то орлом, то решкой, а то и вставал на исхудавшее, почти человеческое ребро…

По каменистому, местами сталактитовому берегу мы пошлёпали в Нижний Услон.

Однажды, почувствовав себя комарами, напали на дикую вишню и налились её соком, но в посёлок пришли сухими и обезвоженными. Руки, словно обломанные ветви тех самых вишен, царапали знойный воздух. Спасла религия. В храме Сергия Радонежского нам дали напиться и наполнить сосуды святой водой.

В Нижнем Услоне в зарослях крапивы росла ещё одна каменная башня. Мы одобрительно похлопали её по шершавым бокам и спустились к песочному пляжу. Поплавок красного бакена безрадостно не клевал… Чайка сорвалась с каната и упала в реку. Мы возвращались в Казань.

Печищи - Верхний Услон

Поплыли в Печищи обжигать спины. Спины - не горшки, мы - не боги, поэтому - отожгли по полной. Это не адские горнила Освенцима. Это мирные волжские печи. После них можно писать стихи.

Ещё четыреста лет назад на этом берегу обжигали известняк, ибо здесь, на Услонских горах, где Волга, встретившись с ними, поворачивает на девяносто градусов и течёт потом вниз по глобусу, чтобы встретиться с Камой - обнажились известковые породы классической пермской системы. Это и есть так называемый «Печищинский геологический разрез».

Прокоптившись в печах у пристани, нужно взобраться на пермский известняковый склон и не упасть в шахту. В шахте гулко мечутся души землекопов. Говорят, что, кувыркнувшись туда, автоматически становишься метрополитеновцем...

Со склона видны Волга, поворачивающая к Каме, красный авангардный хлебозавод 1895 года выпечки, только что обжигавшая тебя печь, под взглядами свысока похожая на инопланетный пепелац, и Старое Аракчино на супротивном берегу, мирно соседствующее со всеми религиями Ильдара Ханова...

На Услонских горах растут поклонные кресты. У Печищ - в честь 400-летия дома Романовых, далее к Верхнему Услону - русским воинам, павшим в Первой мировой войне, и ещё далее - вдруг белочехам. О чехах знаю только всё самое хорошее: торт «Прага» и чешки, например. Но есть у меня неуверенное предположение, что чехи в восемнадцатом году казанцев не тортами угощали...

Между Печищами и Верхним Услоном, почти у самой Волги, разлеглось карстовое озерцо. Когда мы подошли - всполошились утки, поднялись в небо и потянули озеро за собой. Оно слегка провисло, как мокрая синяя простынка на бельевых прищепках облаков, тут же отяжелело книзу и шлёпнулось обратно, где лежало. Утки полетели ни с чем.

Потом мы наткнулись на минеральную колонку с услонской водой. Пока я ловил в горлышко пластика пенные брызги - у Свято-Николо-Ильинской церкви, совершенно белый Владимир Ильич делал утреннюю гимнастику.

Свято-Николо-Ильинская церковь располагается, конечно же, на улице Советской. Побывав в радушном храме, убегаем от суда (не божьего, но всё же Верхнеуслонского) и буквально врезаемся с разбегу в райский универмаг. На лавочке в тени курит Петро. Весело сплёвывает табачинки и позвякивает связкой амбарных ключей.

Наша пристань пока не здесь.

Ташёвка - Гребени

В 7.30 мы стояли в огромной двухголовой очереди, чесночнодышащей и извивающейся к кассам речного пароходства. Очередь вяло ругалась и в меру толкалась.

На теплоход до Ташёвки в 7. 40 успели все. Можно даже было сесть в трюме, а не стоять на палубе. Мы с Галей делали и то, и другое: и сидели в трюме, и выбегали на палубу.

Старенькая Волга кряхтела, но потихоньку несла нас к другому берегу. Мимо проплывали укоризненно покачивавшиеся бакены.

Рядом прошелестела гордая трёхгорбая баржа с песком. Хорошо, что не плюнула нам в иллюминатор.

На правом берегу мелькали водонапорные гаражи с надписями, обращёнными к реке: завлекательное «русалки-экстремалки» и констатация факта: «лето». Дальше шли суровые знаки: чёрный якорь в красном перечёркнутом круге и ещё дальше уточнение в словах: «ЯКОРЕЙ НЕ БРОСАТЬ!» А когда мы своих бросали? Русские якорей не бросают!

За якорями выдвинулись деревянные изгороди и лодки, готовящиеся сорваться с крутого обрыва… А вот уже и зелёно-салатовая пристань «ТАШЁВКА» с чердачной будкой.

Приплыли.

По улице поднялись на ржаное поле. Слева - космический полигон, огороженный сетчатым забором, справа трактор волочёт стога в поле. Всё как полагается: диалектика и синтез, логика без умозаключений, небо, заночевавшее в Волге, и земля в землянике.

Так и должно быть. Только так и должно быть.

Нас пустили в одну из калиток садового общества, и мы скатились к реке. И немедленно искупались…

Вода в этом году высокая, идти до Гребеней по берегу получилось недолго, потому что почти невозможно, потому что и берега почти нет, сразу вода.

Полкилометра продрались, поковырялись ногами в обрывах и обнаружили тропу наверх. Поднялись и стали обозревать тот берег. Синелась санаторная «Санта». Стало быть, напротив - Боровое Матюшино.

Съели по пирожку, пересекли лесок и вышли опять в ржаное поле, но уже убранное, аккуратно заправленное. А кругом свежесвязанные стога, стога, стога… Рыжее на зелёном под голубым… И две красных глиняных колеи, разрезающих зелёное и уходящих в голубое. И земляника во ржи. А пропасть только над Волгой… И пошёл дождь. Потом пошёл ливень. Потом пошло безумно моросящее тёмное небо.

Мы вышли к Гребеням и встали под дерево у покосившегося домика. Нужно ли было идти в Нариман?

Размокшая дорожная глина килограммами намазывалась на обувь. Ходить по такой жиже не очень интересно, а под методично плюющимся небом - даже грустно.

Мы повернули назад в Ташёвку. Прошли гребенёвское кладбище, и дождь выключился.

Снова рыжие, пушистые, лопоухие стога искрят на солнце росинками… Никак нельзя не взобраться на эти холмы рыжести…

Со стога виден столб, поддерживающий электричество. Столб стоит загадочный: с двумя глазами-воронами и мешком сена за спиной. Видны ромашки, васильки, колокольчики, атакующие рожь. Уже видна Ташёвка, падающая в Волгу, а на Волге - плавающий гигантский кран, зацепившийся за волны и тянущий их в баржу. Видны лес и куст рябины. Виден овраг. В него мы и скатились, омылись в ручье на дне оврага и вышли опять к космическому полигону. Упали рядом в траву смотреть на облака…

Облака нависали в несколько слоёв и вели себя подозрительно. Самые нижние - рвались от Волги в поле. Те, которые располагались чуть повыше - бежали совершенно в противоположном направлении. А верхние вообще не шевелились.

Вся эта манная каша, расползающаяся в разные стороны, заставила пролежать нас в травах часа два.

А потом приехал теплоход из Кзыл Байрака и увёз нас в Казань. Мы плыли к пылающему закату над Верхним Услоном. Догнали, искупались в нём и исчезли на другом берегу.