Поющий мальчик Повесть (Печатается с небольшими сокращениями)

  Теплоход «Серго Орджоникидзе». 1961

В прежней повести рассказывалось о моих годах с 15 до 18, а в новой повести — от 13 до 15. Несмотря на столь юный возраст, речь идёт о первой любви. Вспомните, что Джульетте тоже было 13 лет, а Ромео — 15! И некоторые герои будут вам знакомы, если вы читали «Робертино Лоретти». Итак, мной написана дилогия о моей юности, когда почти ни у кого не было телевизоров, и, конечно же, не было ни компьютеров, ни мобильных телефонов… зато были любимые книги и музыка…

I

Это был необыкновенный рейс. Июнь, музыка, нежные волжские вечера, ночи длиною всего в шесть часов и бесконечные, как великая река, дни, и небо — то опрокидывающее в воду всю свою голубую глубину, то выбеливающее волны кучевыми облаками.
Теплоход назывался «Серго Орджоникидзе», и в самом этом имени открывалось что-то гордое и высокое, словно кавказские горы. 
Ослепительно белые палубы, деревянные лакированные жалюзи на окнах кают, удобные трапы, блестящие перила широких лестниц… Якоря на скулах теплохода и спасательные круги вдоль бортов, нос, разрезающий серо-голубую гладь воды, бурун за кормой, и загадочный, словно в романах Жюля Верна штурвал, на котором уверенно лежат загорелые руки капитана. 
Но самое необыкновенное в этом путешествии было то, что на всех трёх палубах красавца-лайнера бурлили водовороты юных пассажиров — пароход был заполнен старшеклассниками, это была их первая туристическая поездка, свободная от опеки родителей. И чувство свободы звенело в голосах и смехе ребят, казалось, всё вокруг состоит из этого радостного смеха. 
Моё сердце замирало от ощущения того, что совсем скоро и я буду такой же свободной — надо только стать чуть постарше. Но пока мне было всего тринадцать и путешествовала я вместе с бабушкой и дедушкой.

  Бабушка и дедушка на теплоходе «Серго Орджоникидзе»    Руководителем рейса был известный казанский краевед, профессор со странной фамилией — Бушканец. Он смешно выворачивал ноги при ходьбе носками в стороны — так, будто в детстве обучался в балетной школе. Жестокие подростки, конечно, стали называть профессора по-своему: вначале «Тушканец», а потом и вовсе «Тушканчик».  Просторная палуба на корме предназначалась под ежевечерние танцы — здесь звучали призывно и волнующе пластинки «Вокруг света» и «От мелодии к мелодии». Царили фокстроты и танго — вальсировать школьники пока не умели, за исключением тех счастливчиков, которые посещали танцевальные студии, а чарльстоны и твисты ещё не появились на наших просторах. 

II

Напротив меня, на другой стороне палубы, стоял неизвестный мне мальчик и пристально смотрел на беззаботных смеющихся ребят. 
«Маруцелла, маруцелл. В твоих глазах бездонное море, а в моей груди — волнение…» — страстно зазвучал Конти, волнуя меня таинственными смыслами своей песни.
Неожиданно этот загорелый белокурый мальчик решительно шагнул мне навстречу:
— Можно? — он положил тёплые крепкие руки мне на талию. 
Белая пышная рубашка пахла утюгом. Светло‑кофейные брюки были льняные, летние, и кеды своей спортивностью подчёркивали молодёжный облик юноши. Он был слегка сумрачен, тёмные непроницаемые глаза под чёрными бровями скорее что-то скрывали, чем рассказывали. И кого-то он мне напоминал…
— Я не знаю тебя… не видела на нашем пароходе…
— Я сел в Горьком. 
— Как странно… Ты не турист?
— Не турист. 
— А почему ты здесь?
— Мой отец работает на корабле. 
— Он штурман? А, может быть, капитан?
— Нет. Он директор ресторана. 
— Как тебя зовут?..
— Леонид.
— А меня Галина.  

  Иллюстрация Полины Ольденбург    III

…В музыкальном салоне никого не было. Я села за столик у широкого окна, похожего на киноэкран, на котором менялись голубые небеса с белыми облаками и зелёные берега, и раскрыла толстый роман Некрасова «Мёртвое озеро». У романа был такой занимательный сюжет, что стоило подумать над тем, каким образом в воображении могут рождаться подобные истории. 
Мягко клацнула дверь салона, и вошёл Леонид. Он увидел меня, кивнул сдержанно и направился к светло-коричневому роялю. Сел поудобнее на круг­лый вращающийся стул, ноги привычно расположил на педалях — и руки забегали по клавишам. Я услышала незнакомую мелодию. Немного погодя, Леонид запел мягким задумчивым голосом:

Смех отзвене-ел, и затихли слова,
Гаснут огни-и, засыпает Москва…

Я подошла к роялю, встала у выемки крыла и зачарованно слушала. 

IV

Идти на экскурсию в Ульяновске, непременную на родине Ленина, не хотелось. 
Воспользовавшись любимым уединением, я взяла книгу и пошла в пустой музыкальный салон, радуясь тому, что туристы на берегу и мне никто не помешает. 
Неожиданно в салоне появился Леонид. Я поняла, что он тоже не пошёл на экскурсию. Наверняка, он каждое лето проводит в путешествиях и знает все города наизусть. 
Лёня шагнул к роялю, крутанулся на стуле и открыл лакированную крышку. Пальцы пробежались по клавишам. И вдруг, искоса взглянув на меня непроглядными чёрными глазами, он запел: 

Ты не гляди из-под тёмных бровей,
я ж не придумал улыбки твоей,
просто она вправду была.
Что ж ты сегодня не пришла?

Я замерла, вслушиваясь в слова, показавшиеся мне такими многозначительными и неслучайными. Смотрела на его тёмные брови, хмурые скульптурные черты… Если бы не белокурые волнистые волосы, я бы подумала, что он грузин. 
И вдруг я вспомнила, что ведь и у меня тёмные брови, несмотря на русые косы. И песня эта как будто про меня… Сердце моё оборвалось и ухнуло вниз, к его ногам. 
Вечерело. На палубе потихоньку начали собираться туристы. 

  Знакомство на теплоходе. Эдик, Фарида, Галя, Валя, Лёня. Ростов-на-Дону. 1961    V

Наша компания собралась в уютном коридорчике у самого выхода на палубу. Там были красные кожаные диваны, а напротив них — зеркало в полстены. 
В это время из недр корабельных коридоров появился Эдик. 
У него блестящие светлые волосы над высоким лбом. Узкое лицо, пронзительные голубые глаза с лёгким прищуром. Он близорук, но очков не носит, и потому его взгляд кажется пристальным и даже сердитым.
Наш ковчег дрогнул, отправляясь в путь. Медленно и печально отплывает ульяновская пристань, освещённая заходящим солнцем. Мы стоим на палубе — недалеко от нас бравый мужчина в чёрном кителе с золотыми пуговицами, золотыми нашивками и погонами. Фуражка вспыхивает на солнце.
— Капитан! — поясняет Лёня. 
Вдруг Эдик начинает читать стихи:

Капитан стоит во фраке —
пуговицы до самой сра…...зу видно интеллигент!
Перед вами, дети, львица, 
она большая мастерица…
Яша, Яша, не балуй, 
она тебе откусит ху…...лиган ты этакий!

Я нахмурилась. Ничего себе, благородный мальчик!
— Пойдёмте-ка в музыкальный салон! — предлагает моя подруга Фарида.
Мы охотно принимаем предложение. Лёня садится на своё привычное место за роялем. И поёт, поёт… 
Эдик вслушивается, а когда Лёня останавливается, показывает ему другие аккорды.
— А ты что, тоже учился в музыкальной школе? — спрашиваю. 
— Да. Ещё учусь.
— «Тишину» играть умеешь? 
— Чего проще!
Я наигрываю свой вариант песни «Тишина» — Эдик исполняет мне что-то более сложное по гармонии. Мне нравится:

Ночью за окном метель, метель…
белый беспокойный снег.
Ты живёшь за тридевять земель
и не вспоминаешь обо мне… — мурлычу я. 

VI

Мы все — пассажиры третьего класса, поэтому едем на нижней палубе. Нам положен нижний ресторан. Мы нисколько не переживаем по этому поводу — ведь кормят одинаково. Но Эдик, несмотря на свои скромные права, обедает наверху. Ему нравится прекрасный праздничный вид из круглого панорамного окна. Он любуется и изменчивым небом, и зелёными холмистыми и пологими берегами, и голубыми волжскими просторами. Его никто не водворяет на положенное ему место — и он весь рейс блаженствует в положении пассажира первого класса. Нарзан он пьёт, как я заметила однажды, не из стакана, как мы, а из фужера. Барчук, однако!
Вообще ему всё время хочется быть взрослее — он и девочек замечает лишь в студенческом статусе. Мы для него — малолетки. Правда, он не насмехается над нами. 
В библиотеке мы выбираем нужные книги. Я всё ещё читаю «Мёртвое озеро», которое захватила из дома. Эдик тоже пришёл на теплоход со своей книгой. Это, как ни странно, сказки. Видно, ещё не расстался с детством. Оказывается, «Персидские». Я-то знаю, что это за сказки! Я их читала и была шокирована некоторыми их… гм-гм… подробностями.
Ребята решили взять книги, необходимые по школьной программе. Мне-то это не нужно: я давно прочитала и Пушкина, и Лермонтова — не только стихи и поэмы, но и романы. Эдик взял «Войну и мир». Лёня — роман «Герой нашего времени», что меня удивило. Ведь это произведение изучают в восьмом классе. 
— Лёня! Неужели ты не читал эту книгу? Вы же проходили роман Лермонтова!
— Читал, конечно! Но это моя любимая книга…
Эдик сосредоточенно листает «Войну и мир». 
— Эдик, ты что так сокрушённо охаешь? — спрашивает Фарида.
— Ужасно сознавать, что Пушкин не читал Толстого!

VII

В Куйбышеве Эдик идёт на экскурсию. На сей раз с ним отправилась и Фарида с бабушкой. Мои бабушка с дедушкой пошли в город. В конце концов, чего интересного может дать экскурсия в этом городе? Можно узнать, что некогда он назывался Самарой по имени протекавшей возле него речки, а во время войны, когда гитлеровцы стояли под Москвой, этот город был весь перерыт бомбоубежищами — туда была просто переведена столица. Даже Большой театр. И был приготовлен бункер для Сталина. 
Мы с Лёней опять остались на пароходе. И, конечно, встретились в музыкальном салоне, где он снова пел, улыбался и навстречу мне сияли его непроглядные глаза.
Потом мы ушли на корму, Лёня достал из кармана спички и, взяв в зубы одну, принялся крутить её в зубах и глядеть на берег. Довольно равнодушно он разглядывал набережную — хотя она и считается самой длинной в России. Надо о чём-то говорить — нельзя же просто молчать и наблюдать, как он грызёт спичку.
— Лёня, я всё хотела тебя спросить, почему роман «Герой нашего времени» твой любимый?..
— Потому что Печорин — это личность. Никто не сравнится с ним в классической литературе. И умён, и талантлив…
— Пожалуй, я с тобой согласна. Только вот одна черта никак не дотягивает до совершенного героя.
— Какая?..
Я внимательно взглянула на Лёню, в его непроглядные глаза, которые вдруг начинали сиять, когда он смеялся. Обвела взглядом тёмные брови, белокурые волосы…
— Уж не думаешь ли ты, что похож на Печорина?
— Нет, мне это не приходило в голову.
— Верится с трудом… Впрочем, ты, конечно, не сознаешься!
— Так какая черта не дотягивает до совершенного героя?
— Подожди. Сначала я хочу предупредить, что Княжны Мери из меня не получится…
— А Вера?
— Что Вера?
— А Вера получится? Ведь Печорин любит Веру…
— Вряд ли!
— Почему? Он же сам говорит об этом! И плачет, когда не может её догнать и с ней проститься.
— Да, но потом объясняет всё это расстроенными нервами… И не мешает ему эта так называемая любовь заводить очередной роман. Думаю, он просто не способен испытывать такое сильное чувство, как любовь. 
Лёня протянул руку к моей руке, лежащей на перилах, коснулся осторожно, потом попытался нежно накрыть её своей рукой. Я выскользнула, не поднимая на него глаз. Всё-таки робость — моя главная черта. Дурацкая!
А вот и Эдик. Спрашиваю, что интересного он видел на экскурсии.
— Да ничего особенного, — отвечает Эдик. — Впрочем, вот — мумию купца в музее.
— Мумию?.. — изумляюсь я. — Они же в Египте лежат в пирамидах. 
— Ну, не мумию, — отвечает Эдик. — Такое тело… нетленное, как в мавзолее в Москве.

VIII

Саратов. Всезнайка Эдик ещё на пароходе объяснил, что название города происходит от татарского «Сары-тау» — «Жёлтая гора». Наверное, в справочнике вычитал. Я смотрела-смотрела — и никакой жёлтой горы не обнаружила. 
Когда я сказала об этом Эдику, тот на секунду задумался и тут же предположил: мол, была жёлтая глиняная гора, но её за несколько веков срыли на глиняные горшки. Мы посмеялись, но пришлось с ним согласиться. 
Мне лично Саратов напомнил южные города с их особенной, волнующей сердце атмосферой. Здесь и солнце, и деревья, и ровное ласковое тепло. Знаменитый парк «Липки», весь в липах и сиренях, с его эстрадой-раковиной и соседним разноцветным храмом «Утоли мои печали», похожим на всплывший со дна речного былинный Китеж-град.  
Я гуляю по набережной и встречаю Эдика. Мы идём к нашему пароходу, величественно возвышающемуся над водной гладью и прижатому одним боком к пристани.

IX

Ласковый шелестящий листьями пирамидальных тополей ветерок зазвал на прогулку всю нашу компанию. Я в ситцевом белом платье в красный горошек с чёрным лакированным поясом, но, увы, в детских сандалиях. Сначала мы пытались говорить на серь­ёзные темы. Мальчишки собираются поступать на физический факультет университета. Один в Казани, другой в Горьком. Эдик мечтает стать космонавтом и полететь на далёкие планеты... Причём, говорит о предстоящих полётах абсолютно уверенно, как о чём-то само собой разумеющемся. 
Эдик говорит, что в 9 классе собирается учиться в математической школе. 
— Это самая престижная школа в Казани! Пойду на радиофизику. Оттуда выпускники поступают без экзаменов в университет. 
— Ты вправду хочешь быть физиком? Почему никто не хочет быть лириком?
— Галя! Разве их можно сравнивать? За физикой — будущее. Космос и другие планеты. Тайны Вселенной… 
— А мне кажется, человек должен заниматься тем, к чему у него призвание… Не все же прирождённые физики! 

В Волгограде есть что-то томительное, потаённое… Строгая вознесённость тополей в небо и лёгкий шелест листьев, сопровождающих нас. Кажется, вот-вот, и нам станет понятен язык деревьев!
И мы, подчиняясь какому-то внутреннему ритму, перескакиваем с темы на тему, переговариваемся между собой, как беспечные листья на тёплом ветерке. 
Из прибрежного ресторана доносится музыка — заводная «Чаттануга Чу-чу»… Лёня подпевает звукам оркестра. Эдик рассказывает о походе с другом в Казани на концерт Эдди Рознера, делится своими восторгами. 
— Я слушал пластинку оркестра Эдди Рознера. Шикарно!.. — вспоминает Лёня.
— «Чаттануга», между прочим, это из фильма «Серенада Солнечной долины», — добавляю я.
— Это моя любимая музыкальная комедия! — подхватывает Лёня.
— И моя тоже! — соглашаюсь я. — Но мне непонятно, почему Тед бросил свою певичку? Она же красавица! И так поёт!
— А другая — спортсменка! И весёлая! 
— Но ведь он мечтал об этой певице. Сам же отличный певец и аккомпанирует себе на рояле. Мечтал о ней, и вдруг ему повезло — и она ему встретилась…
— А он ей попался! — хохочет Лёня.
— Ну, уж! Он и веселушке-фигуристке тоже по­пался! И она его отбивала у соперницы. Билась за него — и ещё как!
— Бедный Тед! Жертва женского коварства! — заключает Эдик. 
— Вас послушать, так все мы — хищницы! — с укором говорит Фарида. 
— А вы знаете, о чём поётся в этой стиляжной песенке про Чаттанугу? — спрашивает Эдик.
— Наверное, что-нибудь такое… развратное? — предполагает Фарида.
— Нееет! — Эдик смеётся. — Просто одни чуваки спрашивают других: «Эй, чуваки, это поезд на Чаттанугу?» А те им отвечают: «Ага, чуваки». Вот и вся «Чаттануга Чу-чу». 
Мимо нашей компании проходит отец Лёни — директор ресторана. Он высокий, по-военному прямой, начинающий лысеть, с несколько хмурым сосредоточенным лицом. И я вижу, как Лёня похож на отца. Наверное, когда-нибудь будет таким же высоким и хмурым. 

X

Мы плывём по Дону… Он действительно тихий. И на удивление неширокий, даже, скорее, узкий. Временами кажется, что наш огромный пароход протискивается сквозь высокие степные травы. Пахнет полынью, цветами. Кружится голова от предощущения какого-то непонятного счастья. А высоко в небе медленно кружат коршуны…
У нас снова зелёная стоянка. Песчаный пляж манит искупаться. Эдик первым решительно бросается в воду, плывёт сажёнками, нацеливаясь попасть на противоположный берег. 
Я вытираюсь мохнатым китайским полотенцем и разворачиваюсь лицом к солнцу, жмурясь от удовольствия. На мне купальник из ситца — сиреневый в зелёный цветочек. Лицо пылает от солнца, и я подставляю ему спину. На влажной земле возникает чёткая тень, напоминающая песочные часы. Неужели это я? Эдик купается совсем недалеко — за кустиком тальника — но меня не видит, наверное, из-за близорукости. А жаль…

Ростов. Что-то предложит мне этот город, кроме изрезанных оврагами холмов, озёр и рек — да, оказывается, через Ростов текут и другие реки, кроме Дона. У одной из них страшное название — Мёртвый Донец. Об этом рассказал пассажирам руководитель рейса по фамилии Дьяконов. Он — директор краеведческого музея в Казани и всё знает о разных городах. А ещё я узнала, что старое название Ростова — Донская столица или Казачья столица. 
Одна из тайн Ростова — Пушкин, который дважды приезжал в этот город. Во всяком случае, это самое интересное для меня в этом незнакомом городе. Может быть, когда-нибудь я узнаю, зачем он приезжал сюда, с кем встречался, в кого влюблялся…

Эдик вернулся на корабль чуть позже Лёни. Он гулял в одиночестве по таинственным улицам города. В одном из зелёных переулков, ведущих вверх, увидел старый каменный дом с широкими подоконниками. За полупрозрачной кисеёй шторы сидела обнажённая девушка и мечтательно смотрела в вечернее небо. Эдик прошёл мимо с замирающим сердцем… Девушка напоминала немецкую трофейную открытку и была, по его мнению, совершенством. Он — романтик, но тщательно скрывает это. Наверное, бережёт душу, чтобы в неё никто не плюнул. 

XI

Мы отправляемся в обратный путь — в Казань. 
Эдик и Лёня обсуждают женщин — я случайно слышу их «взрослый» разговор, мне совестно, но я не могу оторваться. Впрочем, девочки делают то же самое наедине друг с другом — обсуждают мальчиков. Если бы они только слышали, как! 
Лёня усиленно восхищается тридцатилетней дамой, той самой, что сошла в Ростове, куратором его нового друга. Она не забывала в ресторане зорким глазом следить за меню Эдика — а вдруг ещё, не дай Бог, закажет вино вместо положенного ему компота? Лёня называет её «женщиной в полном смысле этого слова». Что может вкладывать в эту пышную фразу 15-летний мальчик? Хотя дама, действительно, эффектная и статная. 
Друзья беседуют и о нас, пионерках. Лёня оправдывается перед товарищем за своё внимание ко мне. Посмеивается надо мной. Да как он смеет! Говорит, что вот Фарида — та вырастет в красавицу. 
Про меня Лёня говорит небрежно, даже боясь упоминать имя: «Правда, эта… умная». 
 «Не верь ему, Эдик! Не верь… он просто смущается, что я в пионерском возрасте. Но ведь Джульетта — моя ровесница, хоть и не пионерка...  Ромео столько же лет, сколько вам с Лёней!» — говорю я молча про себя. 
Утром мы с Фаридой стучимся в каюту к нашим друзьям. Эдик открывает дверь — Лёня ещё валяется в постели, но тут же садится, как только видит наши насмешливые физиономии в дверном проёме. 
— Лёня, с тех пор как вы живёте с Эдиком в одной каюте, ты утром еле глаза продираешь … Вы, небось, болтаете ночи напролёт…  Ты по ночам вообще-то высыпаешься? — справляюсь я.
— А кто поздно встаёт, тому бог уже всё дал! — открывая один глаз, лениво откликается Лёня. 
Вижу у них под столом пустую бутылку портвейна «Три семёрки», беру её за горлышко и предлагаю:
— Мальчики, а давайте пить чай!
— Нет, давайте пить, что пили! — возражает Лёня.
— Предлагаю тост за дам! — говорит Эдик.
— Почему за дам, Эдик? — недоумевает Фарида.
— Потому что «не дам» дурное словосочетание!
Эдик дует в пустую бутылку, и та неожиданно отзывается почти пароходным гудком. Ловко! И как он это делает?..

XII

После Ростова наш ковчег отправляется в обратный путь.
— Идёмте сегодня вечером на танцы! Там такая музыка! — как бы невзначай предлагаю я. 
— Чего мы там не видели! — равнодушно говорит не умеющий танцевать Эдик, охлаждая мой порыв. 
Лёня не рискует ему перечить.
А Эдик просто не интересуется танцами с пио­нерками. Если бы там был его сердечный интерес — он бы полетел на танцплощадку, даже не умея по‑настоящему танцевать. Всё-таки танцы — это официально разрешённые объятия. 
Но на танцы мы не идём. Вместо танцев я предлагаю литературную лингвистическую игру. 
— Угадайте, ребята, у какого прилагательного в русском языке есть подряд три Е?
Смотрят на меня в недоумении…
— Ну что же вы? Не догадываетесь?!
Лёня пожимает плечами. 
— Длинношеее животное… — подсказываю великодушно. — А какое слово включает в себя сто раз слово «нет»?
— Женщины всегда говорят «нет», у них тактика такая… — изрекает Лёня, пытаясь играть во взрос­лого. 
Но никто не смеётся. Все переглядываются, словно ожидая подвоха от моего вопроса.
— Эх, вы! Это слово «стонет»! — торжествую я.
— А произнесите мне пять дней недели подряд, не называя их! — неожиданно включается Эдик.
Мы оживляемся, но, конечно, беспомощно молчим.
— Позавчера, вчера, сегодня, завтра, послезавтра… — медленно перечисляет он, словно думает о чём-то своём, недоступном нашей легкомысленной компании. 
— Люблю русский язык. Такой богатый! — улыбается Лёня. — Только в России «попить» и «выпить» — разные понятия. 
— Хватит! — строго говорю я. — Не попить и выпить, а пожрать и покушать. Тоже разные понятия. Но подтекст лучше. 
Лёня широко и ослепительно улыбнулся мне в ответ. Разве можно поспорить с такой улыбкой?.. 

XIII

Мы стоим на палубе, опираясь на перила. Лёгкий ветерок треплет волосы, надувает рубашки, играет с юбками…
Облака, похожие на пароходный дым, полетели навстречу нам, обдавая прохладой. Зябко. Мы с Фаридой уходим к себе за кофтами.
Фарида вздыхает и неожиданно откровенничает: 
— Галя! Лёня так поёт!.. Я умираю… я влюблена в него. А ты? — спрашивает, заглядывая мне в глаза. 
— Как я тебя понимаю!.. — говорю я уклончиво.
— Ты знаешь, а ведь он похож на мальчика из фильма «Орлёнок». Ты видела? 
Я не только видела, но бегала на сеансы этого фильма, кажется, бесконечно, пока его не перестали показывать в кинотеатре «Вузовец» возле нашего дома. И, конечно, мне ужасно нравился Жора Стремовский, который играл Орлёнка.

XIV

Вечером идём в ресторан — и решаем сесть за один стол: я, Лёня и Фарида. С нами садится ещё какая-то взрослая незнакомка.
Во время ужина мы внезапно начинаем спорить о том, может ли нас во время еды что-нибудь смутить. По очереди, соревнуясь в изощрённости, мы говорим гадости. И каждый из нас, равнодушно реагируя на очередную пакость, чувствует себя героем.
— Во Франции едят жареных лягушек, — начинает Лёня.
— А в Китае, — говорю я, — едят червей и тараканов.
— В Корее собачье мясо — лучший деликатес! — интригует Лёня. — Вчера — Дружок, а сегодня — пирожок.
И вдруг соседка, которая сидит в нашей компании, неожиданно вскакивает и кричит: «Безобразие!» 
Мы хохочем. 

XV

Наш корабль плывёт, словно скользит, по зеркалу реки. Такая тишина, что я почти забываю, что завтра Горький и мне предстоит расставание с Лёней. На вечернем небе начинают высыпать звёзды. И мне кажется, что Волга — это счастливая дорога в желанную взрослость. Всё вокруг обещает мне это. 
И внезапно я думаю о том, что, в сущности, всё случайно: и Волга, и пароход, и наша с Лёней встреча, и беззаботная, в общем, жизнь… Война закончилась совсем недавно — каких-то 16 лет назад. Меня охватывает сильное незнакомое чувство — я горячо верю, что больше никогда не повторится весь этот ужас, который нечаянно оставил в живых моих родителей, чтобы появилась я со своим ожиданием счастья. И мой отец-студент, которого вывезли из блокадного Ленинграда по Ладоге, по дороге жизни, чудом спасётся от бомбёжки, чтобы приехать в Харьков продолжать учиться в авиационном институте. А оттуда — опять из-за войны! — вместе с институтом уедет в эвакуацию в Казань… И в этом городе в кинотеатре «Унион» на танцах встретит мою будущую маму — студентку мединститута. И всё это для того, чтобы на свете появилась я и плыла на этом белом прекрасном корабле в погоне за счастьем…
Лёня стоит рядом со мной и думает о чём-то своём. А, может быть, о чём-то похожем?.. В руках снова — спичка, которую он, вместо сигареты, суёт в губы. 
Я отрываю взгляд от зеркальной воды и искоса наблюдаю за Лёней. Меня волнуют его движения, его губы и его неразгаданные мысли. Неожиданно я говорю:
— Лёня! Мне кажется, нас ждёт потрясающая необыкновенная жизнь! Какие-то сказочные приключения, о которых мы и не мечтаем. Нас ждут неведомые страны! И прекрасная судьба, и долгожданное счастье! Не обязательно Коммунизм… — только не смейся надо мной. 
— А я и не смеюсь, — произносит Лёня серьёзно.
И я понимаю, что он тоже верит в это. 

XVI

Лёня прощается с нами — он остаётся в Горьком и провожает наш теплоход в рейс. Не просто теплоход — меня. Он стоит на пристани, облокотясь на деревянные перила. Лёня в костюме — я впервые вижу его таким взрослым. Аккуратная причёска волнами лежит вокруг головы, как у античных статуй.
Завтра, оказывается, будет прощальный вечер в пароходном ресторане, Эдик уже внёс трёшку...
— Эдди! Симулируй за столом эпилептический припадок! — предлагает с усмешкой Лёня. 
— Это ещё зачем?
— Девушки любят загадочных парней! 
— Не-е-е… — тянет Эдик. — Я читал про эпилептиков. Чтоб поверили, надо обосс…  
Лёня и Фарида ржут, а мне почему-то совсем не хочется смеяться. Я только натянуто улыбаюсь.
Уплывает пристань, приросшая к высокому берегу торжественного кремлёвского города с таким невыносимо-горьким названием. 
Уплывает фигура Лёни в коричневом строгом костюме с поднятыми в прощальном рукопожатии руками. Я обжигаюсь о его непроглядные глаза… Это волнующее и грустное зрелище тает в лёгкой дымке, похожей на спустившееся внезапно с небес серое облако…
Я еле добрела до каюты, сдерживаясь из последних сил. Бросилась ничком на койку, обняла подушку, стараясь заглушить вырывающиеся рыдания.

XVII

Путешествие на пароходе завершается. На следующий день нас ждёт Казань. В ресторане на одном из столов алеет выведенная каллиграфическим почерком на белом листе бумаги надпись: «Жизнь — это дорога. Выбирай правильную!»
Облокотившись на перила палубы, я оглядывала знакомые лица, мысленно прощаясь с каждым из них. 
Вечер перед Казанью я провожу в библиотеке. Читаю стихи, чтобы унять горечь разлуки с Лёней. Сборник Луговского дарит мне стих «Прощание», в котором я вдруг открываю для себя что-то знакомое — прощание друзей на корабле… 

XVIII

Мы стоим на палубе и неотрывно смотрим, как причаливает наш пароход к пристани. Весь берег усыпан встречающими. Они улыбаются, машут руками, поднимают над головой цветы.
В Казани через неделю я получаю письмо в розовом конверте, подписанном знакомым незамысловатым почерком.
«Привет, Галя! Кажется, я так и не написал тебе стихов? Вот, прочти…

Забыть ли блеск твоих глаз,
Рук твоих жарких кольцо,
Если сквозь слёзы не раз
Я видел твоё лицо?

Что б ни было впереди, 
Приди любая беда,
Ты болью в моей груди
Останешься навсегда!..

До свидания. Леонид». 

Конечно, я поняла, что эти стихи написаны не Лёней. Слишком хорошо! Но меня они тронули. Точно подобраны. Показались искренними и как будто посвящёнными мне.
С одной стороны, хотелось выяснить, чьи это слова. А с другой стороны, не хотелось знать автора. Пусть этим автором будет он, Лёня. Ведь он же подбирал их, какие-то чувства вложил в эти строки. И они так похожи на то, что чувствую я. 

Выдержав паузу в две недели, я ответила на его письмо.  Прошло несколько дней. И, наконец, — очередное послание:
«Здравствуй, Галя!
Твоё письмо меня очень взволновало, потому что я уже почти потерял надежду, что ты мне напишешь. Но оказывается меня ещё не забыли. От нечего делать поступил в парашютную секцию. Но пока ещё только учимся складывать парашют, да прыгаем с 60-метровой вышки. Но всё это мура, всё скучно. Всегда мне чего-то не хватает, а именно тебя и других наших.
Даже на другой день после приезда, просыпаясь утром, машинально подумал, что вот сейчас разбужу Эдьку, и с ним пойдём наверх, а там встретим вас». 

XIX

Я смотрю кинофильм «Летите, голуби» — фильм о юных и влюблённых. И мне очень нравится взрослая причёска у героини — русая коса, которую она носит на плече. И я решаю тоже носить такую.
Объясняю маме, и она тут же мне сооружает эту причёску.
— Теперь я буду заплетать только взрослую косу! — говорю я маме радостно.
Утром мы с Фаридой собираемся встречать пароход «Серго Орджоникидзе», на котором приезжает Лёня. 
Я рассталась с бантами, и мама связала мне шёлковую кофточку серебристого цвета, напоминающую рыбью чешую — настоящую русалочью! Она мне очень идёт. Тем более с любимой синей юбкой солнце-клёш, похожей на расклешённые цветы табака душистого. 
Захожу утром за Фаридой — она живёт на Портовой, совсем около Речного. Она жарит картошку и слушает по радио комментарий о футбольном матче.
— Фарида, опоздаем! — тороплю её. 
Хотя мне очень нравится, как она жарит картошку, и запах такой аппетитный. 
— Да не опоздаем, это же рядом! — невозмутимо возражает она. 
Приходим как будто бы вовремя, но корабль уже стоит у пристани.
— Вот и опоздали! — ахаю я. 
Мы поднимаемся на борт парохода, спрашиваем матросов, давно ли они стоят.
— Да уж с полчаса! Мы раньше пришли.
— А не знаете, где Лёня?
— Его друг встретил, и они ушли к нему домой… 
Адрес Эдика я знаю, и мы едем на трамвае на другой берег Казанки. 
Когда мы с Фаридой, наконец, выходим на улицу Короленко и идём по направлению к дому Эдика, неожиданно видим мальчиков, подходящих к дому с другой стороны. Они замечают нас и машут нам приветственно.
Лёня не выдерживает и бежит ко мне. Попадаю в его объятья, и мы кружимся в радостном порыве, и кружится от восторга моя юбка солнце-клёш.
Лёня взглядывает на меня горячими глазами, я отвечаю ему смеющимися. Еле сдерживаю поток света, вырывающийся из моих глаз. Сердце не умещается в груди, стремится вырваться, как голубь из своей клетки. «Ты не гляди из-под тёмных бровей…» — говорят мне его глаза. 
Эдик приглашает нас к себе — он живёт на третьем этаже кирпичного дома. Открывает дверь ключом — и мы одни… 
Не успеваю я разглядеть квартиру, как кто-то пронзительно и прерывисто звонит в дверь. Эдик немного недоумённо, не спрашивая, распахивает её — и в прихожей оказывается его дед. Я сразу это понимаю, поскольку они очень похожи. Только вот у дедушки чёрные курчавые волосы с лёгкой проседью. 
Но дедушка очень крепко навеселе и начинает сразу доставлять внуку излишние заботы, поскольку никак не желает угомониться и спокойно отправиться спать. 
Эдик пытается отвести его в маленькую тёмную комнатку с фрамугой, где расположено супружеское ложе бабушки и дедушки. Эдик уговаривает дедушку весьма забавно:
— Дед! Успокойся. Тебе нужно в постель. Послушай меня. Ты же — старый чекист. На тебя Феликс Эдмундович смотрит!
— Товарищ Дзержинский! — вскрикивает дедушка. — Где он?
И дедушка начинает метаться в поисках Феликса Эдмундовича. Наконец душевный порыв его иссякает, и он даёт уложить себя на постель.
— Вроде угомонился… — говорит Эдик.
— А Феликс Эдмундович здесь?.. — жалобным голосом спрашивает ещё не отключившийся дедушка.
— Нет! — отвечает ему Эдик. — Увидел тебя пьяным и ушёл.
— Ушёл! — ахает дедушка и засыпает, пробормотав перед сном: — Ушёл всё-таки… ну и хрен с ним…

Я приглашаю всех к себе в гости. Всё-таки наши Музуровские номера в самом центре города, на моей любимой площади, именуемой в народе Кольцом. 
Наша квартира с окнами на площадь встречает ребят солнцем — она, как всегда, светлая и радостная. Два больших окна заливают солнечным светом квадратную гостиную. Бордовая колокольня ловит в своё окошко солнечный луч заката, похожий на золотую пряжу. 
У окна стоит любимый чёрный мамин рояль «Шрёдер» с фарфоровой стаей слоников на его крышке… 
Поздно вечером, распрощавшись с друзьями, я сажусь к папиному письменному столу, обитому зелёным сукном, включаю лампу и пишу…

Закат в волнах огнём горел — 
как в зеркале, горел в реке…
Твой голос птицей улетел, 
исчезнув где-то вдалеке…
Та песня нежною была
и вдаль плыла с моей мечтой.
Но лишь теперь я поняла, 
как нужен тихий голос твой…

XX

С тех пор Эдик нередко после уроков заглядывает ко мне. От меня он отправляется в свой дальний район города. Меня удивляет его героизм — каждый день ­ездит тремя транспортами в школу, а после уроков идёт в музыкальную. 
Транспорт настолько переполнен в эти часы пик, что ему приходится зачастую ехать на подножке троллейбуса и трамвая. Но менять школу на более близкую к дому он не хочет. Ведь его школа — самая лучшая. Так он считает! После школы он без экзаменов поступает на физфак университета. Такой эксперимент впервые в городе! А, может быть, и в стране.
Эдик рассказывает мне о своей любви к ядерной физике, о том, что он будет выдающимся учёным. Я посмеиваюсь, но он не обижается, а рассказывает мне о тех невероятных открытиях в этой науке, которые ещё предстоит сделать. И он тоже будет иметь к этому отношение.
У меня дома много книг и журналов, которые выписывает папа. Такие журналы, как «Знание — сила» или «Наука и жизнь» его очень интересуют, как и моего отца-инженера. На письменном столе в пластмассовом стакане у меня стоят авторучки. В том числе и знаменитое золотое перо — Паркер. Здесь же Эдик видит самшитовый нож для разрезания книг. Он так и призывает к бою. Эдик не выдерживает и хватает его, занося надо мной, размахивается, обняв меня за талию и зарычав низким угрожающим голосом:
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона?
Я смеюсь…
Эдик вдруг замирает, взглянув на меня с изумлением. На столе у меня лежит альбом для рисования.
— Что это? — спрашивает он и начинает листать. 
На первой странице он видит героев оперы «Ромео и Джульетта», нарисованных моей рукой — в старательно воспроизведённых костюмах.  
— Ух ты! — говорит Эдик.
— Я люблю ходить в Оперный театр. И потом рисую то, что увидела. Особенно тех артистов, которые мне понравились. Вот здесь Ромео — Нияз Даутов. Он самый лучший тенор нашего театра. А Джульетта — Баранникова. Они оба очень красивые.
— А это кто? — спрашивает Эдик о других героях.
— Это из «Травиаты» — Альфред. Тоже Даутов. Видишь, он сидит на скамейке и в руках у него ракетка. Он играет в теннис. 
На следующей странице изображено что-то балетное. 
— Это балет? 
— Да. Это «Бахчисарайский фонтан».  Хан Гирей — Нарыков, Зарема — Калашникова… А здесь «Лебединое озеро». Принц — Ревдар Садыков. Лебедь — Гертруда Баширова. 
— Интересно! — восхищается Эдик. 
— Хочешь послушать пластинки? Мне удалось достать «Вокруг света» и «От мелодии к мелодии». 
Но Эдик почти не реагирует на ту музыку, которая так волнует меня, с которой связаны мои воспоминания о нашем путешествии на пароходе. 
Осень после «Серго Орджоникидзе» становится очень плодотворной для меня. Я часто пишу стихи — и все они посвящены моим летним переживаниям…

Ах, какое над Волгой зарево!
Нестерпимо горит небосвод!
Пусть тогда ни о чём не сказали мы:
время вылечит — всё заживёт!

XXI

Декабрь становится для меня событием — перехожу в новую школу. Это школа для старшеклассников, здесь можно получить не только аттестат зрелости, но и настоящую профессию. В новой школе я буду референтом по делопроизводству со знанием машинописи и стенографии. Мечта для сочинителя! А ещё вместе со мной учатся будущие строители, сантехники, воспитатели детских садов, обувщики…
Когда-то в этом здании была Мариинская гимназия — и я тоже чувствую себя гимназисткой, под стать этой школе с просторными классами, высоченными потолками, широкими лестницами и огромными старинными зеркалами на лестничных площадках. И ребята там куда взрослее моих бывших одноклассников. Мне кажется, что и я сразу повзрослела.  
Подкрадывается день рождения — мне вот-вот исполнится 14. А это значит, что пошёл пятнадцатый год, а там и до юности рукой подать… 
Приглашаю Эдика на свой день рождения. У меня одни девочки — он первый мальчик, которого мне захотелось пригласить, чтобы девочкам было весело. Я уверена, что он справится со своей задачей. Хотя кое-кто из моих одноклассников меня поздравлял и дарил мне подарки, но я не пригласила никого из них. Пять девочек и один мальчик — мы сидим за столом и чинно беседуем. Не танцуем, не поём, а говорим, говорим… И Эдик дирижирует нашей компанией вполне умело и темпераментно. Девочки его не смущаются, потому что он умеет играть роль подружки! 
Эдик видит у меня песенник, составленный мной и оформленный моими рисунками. 
— Галь! Дай мне, пожалуйста, твой песенник. Здесь есть клёвые песенки с отличными словами. И как это ты все их разыскала и собрала вместе? 
— Просто запомнила… — сказала я. И это была чистая правда. — Бери, конечно. Только не потеряй, смотри!

…На новогоднем вечере Эдик в тёмно-сером костюме и узком галстуке. На вечере играет эстрадный оркестрик — ударные, аккордеон, кларнет, труба и фортепиано. Эдик за пианино — лихо наигрывает песню из фильма «Летите, голуби». В оркестре есть свой солист, долговязый сутулый парень с вытянутой вперёд шеей. Он довольно уныло выводит: 

Вот и стали мы на год взрослей,
И пора настаёт —
Мы сегодня своих голубей
Провожаем в прощальный полёт.

После концерта начинаются танцы. Я одета в строгую форму — мятного цвета с круговыми складками на юбке и белым шёлковым воротником. Эдик приглашает меня на танец — танцевать он по-прежнему не умеет, но у него белоснежная рубашка и волна приятного запаха какого-то незнакомого одеколона. Я прикрываю глаза и вдыхаю этот запах…

Весной Эдик, в свою очередь, приглашает меня на день рождения — 1 апреля. Я, конечно, знаю поговорку «Первый апрель — никому не верь!» Поэтому не верю. 
Эдик живёт в спальном районе, я в центре города, и не решаюсь ехать к нему одна. А вдруг он обманул, и никакого дня рождения нет? Поехала с бабушкой. Оставила её внизу, у дверей подъезда, а сама поднимаюсь на третий этаж. Открывает дверь мама Эдика — я вижу, что это она. Так похожи их лица! Только у неё пышные каштановые волосы, собранные в высокую причёску. 
— Здравствуйте, Валентина Николаевна! — говорю я, решаясь задать главный, кажущийся таким нелепым, вопрос. — А правда, что у вашего Эдика сегодня день рождения?
— Правда, — говорит мама. 
И не успевает она ничего добавить, как я кричу, перевесившись через перила:
— Бабушка! Иди домой! У Эдика, правда, день рождения!
Именинник в глубине квартиры в окружении друзей. Он в нарядной белой рубашке, пахнущей утюгом и одеколоном.
Наконец, я взглядом обвожу квартиру — хоть это и хрущёвка, но довольно просторная. Я вижу полированный сервант с синими хрустальными бокалами, вместительный фарфоровый чайник в разноцветный горох, тонкие и нежные блюдечки и чашечки, похожие на яичную скорлупу. В проходе стоит полированный книжный шкаф с золочёными корешками: Чехов, Шиллер, Джек Лондон, Майн Рид, Жюль Верн. У стены — большой комфортный диван. В полуоткрытую дверь спальни посверкивает на полированном трель­яже цветное стекло пепельниц, духов и пудрениц. На пианино в гостиной возвышаются сталагмиты больших ваз, которые называются богемскими, как я потом узнаю. Особенно поражает меня сине-розовая ваза, прихотливо закрученная переливающимся под светом люстры тяжёлым винтом. А другая — словно ледяной прозрачно-золотистый утёс. Узорчатая драпировочная ткань, как театральный занавес, отделяет кухню и коридор от гостиной. 
Я робею от этой обстановки. Квартира мне кажется очень красивой, изысканной. Я думаю: здесь обитает какое-то аристократическое семейство. 
Ребята и девочки усаживаются за раздвинутый стол и пробуют угощенье. Эдик берёт кусочек сыру — совсем как ворона — а потом кусочек колбаски. И облизывает чистые аккуратные пальцы. Тихо торжествую — я ведь тоже люблю облизывать пальцы! После этого мне становится легко, и робость куда-то исчезает. Да он свой! 

XXII

Наступила моя четырнадцатая весна, Волга ­освободилась от ледяных оков, а сердце — от рутины школьной жизни. 
 Во Дворце пионеров сегодня праздник — городской КВН школьников. Мне так хочется пойти, но я простужена и приходится сидеть дома. Я представляю, какая это будет интересная программа. Самые талантливые и остроумные ребята сегодня собираются во Дворце, чтобы соревноваться друг с другом. 
В окна заглядывает синий вечер — и в этот момент раздаётся звонок телефона. Это Фарида. 
— Галь! Тебя чего во Дворце пионеров не было?
— Да я простудилась!
— Жаль! Такой праздник был чудесный! И Эдик был. Он эрудит команды 131 школы. И ещё он, ты не поверишь, пел «Куплеты Мефистофеля» на свои слова.
— Хм! — недоверчиво реагирую я. 
— Я даже попросила у него текст — он мне дал шпаргалку… 
— Ну и что?.. — говорю я безучастно.
— А потом мы вместе пошли домой до Кольца.  Он проводил меня до трамвая, а сам пошёл на троллейбус. Я ему сказала, что он прекрасно пел. 
— Щедрый комплимент! 
— Знаешь, по-моему, в Эдика тоже можно влюбиться.
— Влюбиться? Не смеши меня! Ты с ума сошла! Ой, умираю со смеху! 
— Зря умираешь со смеху! Да ты знаешь, как он поёт?
— Ещё чего придумала!
— Честное слово! У него такой голос! Настоящий!
Он поёт даже лучше, чем Лёня!
— Лучше? Не может быть!
— Почему не может? Если ты влюблена в Лёню, значит, лучше него никто не может петь?
— А ты что, уже не влюблена в него?
— Ну-у… просто предположила, что и лучше петь возможно… А Эдик поёт — просто чудо!
— Ладно. Не будем спорить. Можешь влюбиться — разрешаю. Я во всяком случае никак не мешаю. И не собираюсь быть твоей соперницей. 
 «Этот мальчик и вправду станет певцом. Оперным певцом и учеником Нияза Даутова, того самого, который пел Ромео, а ещё Эдвина в кинофильме «Сильва», — говорит мне внутренний голос. 

Осенью Эдик приходит ко мне, как обычно, в гости по дороге из школы домой. Рассказывает, как летом он работал в археологической экспедиции, и на пасеке, куда он забрёл случайно, весь рой набросился на него. Как он убежал в поле, а потом сиганул в пруд! Более ста укусов получил! Но как остался жив? — вот чему удивлялся врач, делавший ему уколы. 
Слушая его рассказ, которому Эдик пытался придать легкомысленный оттенок — мужчина же! — я ужаснулась настолько, что одна мысль о том, что его могло не быть в живых, потрясла меня. 
…В ноябре мы собираемся у Элки Шейн, с которой я учусь в школе. С ней нельзя не дружить — такая она весёлая, остроумная, бойкая. Она небольшая, вся такая кругленькая и хорошенькая. Тёмные глаза Элки всегда полны какого-то только ей присущего задора, а ещё она умна, начитанна и тоже пишет стихи. Ну как не подружиться с поэтессой! 
В те дни мы были увлечены анкетой Карла Маркса и по возможности честно заполняли её, даже не подумав, что кто-то может воспользоваться нашей откровенностью. Элка писала, что её отличительная черта — оптимизм, что в людях она больше всего ценит романтичность, а её мечта — минимум, стать газетчицей (так мы непафосно называли профессию журналиста), максимум, написать что-то вроде «Вой­ны и мира». 
Дом Шейнов очень гостеприимный. Родители Элки — врачи, а отец к тому же военный… да ещё фронтовик! Он — начальник медчасти Танкового училища, поэтому с удовольствием шутит с гостями на медицинские темы. Родители принимают нас как долгожданных друзей дочери. 
Я прихожу с Рустамом, моим одноклассником и, пожалуй, ухажёром. Ходит за мной повсюду, носит портфель, провожает домой. Охраняет, одним словом, и с некоторых пор опекает меня. 
Вот тебе раз — у Элки встречаю Эдика. Они, оказывается, знакомы. Элка, конечно, была во Дворце пио­неров и слушала там его выступление — после этого и пригласила к себе.
Мне очень нравится у Элки дома, он очень уютный. С красивой люстрой под потолком просторной комнаты, низкими модными диванами и креслами, с современным торшером, сотворённым, как позже рассказала Элка, её папой — мастером на все руки. Пианино «Красный Октябрь» так и ждёт желающего на нём сыграть... 

Эдик садится за инструмент, кладёт руки на клавиши — сейчас, наверное, сыграет «Тишину»… Но вместо знакомой песни звучит вступление к романсу, который я однажды слышала по радио в исполнении Шаляпина: 

Уймитесь, волнения страсти!
Засни, безнадежное сердце!..

Это — «Сомнение» Глинки. Я удивлена, но ещё больше поражаюсь, когда Эдик начинает петь. Нет, не так, как поют в компаниях, даже не так, как пел мне Лёня. Я не верю своим ушам! Не может быть! Он поёт, да, поёт! Настоящим оперным голосом. У меня кружится голова и бьётся сердце. Мне кажется, что в голосе Эдика присутствуют шаляпинские интонации — ну, конечно, он подражает великому певцу! Но и его собственный голос — особенный. Как будто живёт отдельно от Эдика — никогда бы не подумала, что у школьника может быть такой мощный взрослый голос. Баритон! Кажется, от этого голоса звенят стёкла, а комната явно мала, чтобы вместить такой большой звук.
И тут я замечаю, что смотрю на Эдика как будто на незнакомого мне юношу. Ему уже скоро исполнится 18, он перестал стесняться своей близорукости — и очки в роговой оправе ему идут. И посадка за пианино у него красивая, и руки… И вообще — он даже похож на киноактёра Василия Ливанова из фильма «Коллеги». Вот это метаморфоза!

Пройдут годы, и дочь Шаляпина Марфа в английском городе Ливерпуле скажет Эдику «браво!», когда он споёт у неё дома «Очи чёрные». И добавит, что его голос похож на папин. Только баритон. «Волжский голос, потому и похож», — подумаю я, когда Эдик поделится со мной подробностями этой сказочной встречи.
Но я не слишком удивлюсь — ведь в жизни моего мужа было столько невероятных встреч и приключений! Когда он мне рассказывает о них — то словно ведёт меня за руку в какие-то волшебные дебри неведомых мне миров… Я слушаю, ахаю, удивлённо и с восторгом смотрю в его глаза за дымчатыми стёклами очков. Хотя пора бы уже привыкнуть удивляться.  

  Фотографии из архива Галины Свинцовой