Рассказ Мустая Карима о Сабантуе

Фото Рифхата Якупова

Мустай Карим и Назиб Жиганов. Тукай-Кырлай. 1986

В 1926 году наши перебрали старый дом и прирубили к нему новый сруб. С утра до вечера я возле плотников кручусь. Топоров с молотками касаться мне дозволения нет. Но зато кувыркаться в мягких стружках, бегать по разложенным по двору длинным доскам и прыгать с прислонённой лестницы на землю могу сколько угодно, никто не запрещает. Вскарабкаешься на лестницу, скажешь: «Куда плевок — туда и я», и вслед за плевком сам прыгаешь. А уж сесть верхом на венец сруба, который уже на высоту подоконника поднялся, совсем хорошо, сразу всадником чувствуешь себя. 
Завтра Сабантуй. Сегодня из дома в дом ходили, подарки для победителей собирали. Мама хромому Фархетдину два полотенца дала, с вышивкой по концам, и полную тюбетейку наложила яиц. Обычно яйца мальчишкам, вроде меня, достаются, которые первыми выходят состязаться на майдан. Какой он, Сабантуй, бывает, я уже видел. Прошлый год меня даже в далёкий Кара-Якуп брали. Там у кара-якуповских сватов настоящий кумыс пили, а когда на майдан вышли, один дедушка меня «кумысом от рогатой кобылы» угостил. Оказалось, что это айран, только горький очень. 
Оказывается, Сабантуй-то не завтра, он сегодня уже, сейчас. И не на срубе я сижу, а нашего резвого Аксала оседлал, в его растрёпанную гриву вцепился, на байге скачу. Долго скачу. Смотрю назад. Но там, кроме пыльного облака, ничего нет. Остальные мальчишки, которые на состязание вышли, должно быть, своих тощих лошадок шибко гонят, но те нешибко бегут, далеко отстали. Взгляд падает на высокую жердь со скворечьим гнездом на конце. Но это вовсе не жердь, а столб, что посреди Сабантуя стоит. Ну, кто на самый верх залезет? Ануар, сын Белого Юмагула, старался. Не получилось. Насиб, сын Шарифа Усатого, удачу испробовал. Силёнок не хватило. С половины съехал. Никак придётся самому сноровку свою испытать. Впрочем, что её испытывать? Залез и отвязал привязанный к самой верхушке цветастый кушъяулык. Спустился и набросил платок на плечи матери. А когда бежали, только один Коза Галинур обогнал меня. Но зато, ко­гда на поясах боролись, ухватил надутого Индюка Хаернаса и уложил его на лопатки, и всё по-честному, без жульничества. Но про то, что настоящий Сабантуй будет завтра, я всё же не забываю. На лугу позади улицы Мёрзлых труб увидим мы всякие зрелища и представления. Скачки, борьба, состязание в беге, певцы петь будут, плясуны — плясать. Один дедушка из далёкого аула будет играть на скрипке и баиты говорить. На нашей улице тоже есть скрипач по имени Магафур, только играть не умеет. Скрипку он украл где-то. Люди так говорят. Мама в этом году, как и в прошлом, купит орехов мне у купцов, конфету с кисточкой и кишмиша. А семечки и сушёная черёмуха у самих есть. Но что самое вкусное, самое сладкое? Лиманат! Не зря же в хмельном застолье поют: «Ай-ли, лиманат, пей и будешь вечно рад...» Его тоже купит мама. Она повитуха, и положенную мзду ей деньгами тоже воздают. На лиманат-то зажитку хватит. А вдруг майдан отсюда виден? Я встал на бревно. Виден! Правда, не очень ясно, но весь перед глазами. Вот бы хорошо полететь и опуститься прямо на эту околицу. А почему не опуститься‑то? Лечу! «Куда плевок — туда и я!» Плюнул подальше и прыгнул. Только земли коснулся, что-то жгучее от пятки до макушки прожгло меня. Из левой ступни струёй брызнула кровь, залила всю ногу. На мой истошный крик тут же появились взрослые. Оказалось, что я прыгнул прямо на торчащий из старой доски ржавый гвоздь. Он мою ногу и про­ткнул насквозь. Сильно ли от боли страдал, сейчас не помню. Поплевали, пошептали, чистой тряпкой крепко завязали, больше рана не мучила. Но вот боль и отчаяние от сознания, что так глупо лишился завтрашнего праздника, видно, были так сильны, что даже сейчас порою на миг чувствую их. Того ребёнка жалко. Может, тогда и вошло в меня постоянное беспокойство: в этом мире и на большое счастье, и даже на маленькие человеческие радости расставлены гибельные ловушки. Сам ли вдруг чувствую, кто-то неведомый ли напоминает, но чем дольше живу, тем больше насторожен. В минуты, ко­гда всё на свете позабыв, готов ринуться неведомо куда, или, поверив кому‑то, намерен взяться за большие дела, стараюсь остеречь себя: «Коли прыгнешь, прыгай осмотрительно. Может, ржавый гвоздь давно подстерегает тебя. На этот раз не ступню, он твою жизнь, всё твоё существо насквозь проткнёт. И никакие шептания‑молитвы и заговоры потом не спасут...» 
Но хорошо, что рядом со мной жили милосердные люди, вернее, мне выпало на долю среди милосердных жить. И они, как обычно, утешали: «До рассвета всё заживёт». «Сабантуй без тебя не начнётся», — уверяли меня. Не стали упрекать, мол, сам в своей беде виноват, из-за баловства всё это случилось, шалуну, проказнику — в самый раз. Отвлекаясь, скажу: беда никому не «в самый раз». Даже если человек сам в своей беде виноват, ругать нельзя. Ему и без того плохо. 
Наутро мой старший брат Муртаза запряг Аксала в тарантас. Отец вынес меня на руках и усадил в этот тарантас на охапку зелёного сена, рядом прильнула мама. Ещё трёхлетнюю мою сестрёнку Салису сюда же в довесок взяли. Отец сел за кучера. Поехали. Везде побывали и всё увидели. Сладостей, какие купцы продавали, отведали и лиманат попили. Ещё сверх того нам с сестрой купили по вырезанному из цветной бумаги петуху... Так что не смог ржавый гвоздь лишить меня праздника. Видать, понимали наши, что праздник старше, выше и сильнее любых напастей. А ведь некоторые из-за впившейся в палец занозы стенают так, словно в грудь мирозданию кинжал воткнули. Тяжело таким. Дай Бог им терпения. 

Перевод с башкирского Ильгиза Каримова