РАССКАЗЫ

Бабушка примеряет его, закинув руки за спину, легко и ловко затягивает шнуровку. Сначала быстро, потом медленнее, и совсем остановилась. Сняла корсет и принялась за причёску. Корзиночку из косы на за­тылке укладывает кружками и закрепляет шпильками. Принесла тазик горячей воды, вынула из круглой жестяной коробочки очень белое круглое шершавое мыло и села мыть лицо и руки.

Я спросил:

- Что это такое?

Бабушка назидательно подняла палец:

- Это «Уриэль Акоста» для белизны лица и рук.

Что это означало, я так и не узнал. Сестрица спала, высунув кончик розового язычка. Сон был её любимым делом. Изредка, не открывая глаз, вдруг шептала: «Ти­ку‑тику»,- это значило сладкий чай. Ловкая бабушка рядом с поильником, полным сладкого чая. Сестрица, не просыпаясь, глотала «Тику» и вновь погружалась в глубокий сладкий сон.

На мне тёплое зимнее пальтишко из бобрика с большим мягким меховым воротником, сшитым из муфты одной из тёток, малахай, валенки, сверху ещё пуховый платок крестом на груди - для тепла. Бобриком называли ткань с ровным коротким колким ворсом. Одёжка удобна и тепла. Бабушка опекает меня с нежной строгостью. Она называет моё удобное паль­то «полперденчиком», и я обижаюсь.

У крыльца санки‑розвальни со спинкой. «Садись, генерал Топтыгин»,- бабушка читала мне стихи Не­красова о медведе, заменившем возницу. Санки дёрну­лись и заскользили по Академической, названной так из‑за стоявшей в начале улицы духовной академии. В здании её теперь шестая городская больница. Часть пути иду самостоятельно и даже сам везу санки.

Утренний неспокой возник в доме из‑за узкой плот­ной бумажной ленты в руках бабушки. Она получала её со своей родины. Это были денежные эквиваленты, которыми швейцарское правительство много лет после революции в России поддерживало оказавшихся там своих граждан. На швейцарские боны в магазинах торгсина - сокращенное «Торговля с иностранца­ми» - в голодной стране можно было приобрести невиданные товары.

- Покажите вашу гадость из Швейцарии,- го­ворит отец, смеясь. Бабушка сердито протягивает плотный узкий листок, он расчерчен на квадратики.

- И что же будет приобретено на эти боны? Слово «боны» слышу впервые.

- Пошёл Балда по базару купить кое‑какого това­ру,- отвечает бабушка.

Из соседней комнаты - напряжённый голос мамы:

- Решайте сами, я умываю руки.

- Твоя чистоплотность мне известна,- говорит папа весело.

Папа весёлый человек, я это чувствую, ещё не диф­ференцируя весёлость и истинную любовь к жизни.

Мы у добротного старинного кирпичного двухэтажного дома на пересечении улиц Академической и Шмидта. Широкая дверь со стороны Шмидта на тяжёлом противовесе. С усилием бабушка про­тискивается в неё, и мы внутри. Охватывает прият­ный запах, плотный и разнообразный. На высоких полках одежда, пакеты, коробки. На другой стороне торгового зала банки, бутылки, железные коробки размером с ведро и совсем маленькие. Бабушка долго что‑то выбирает из одежды. Скучно, хочется домой и пописать. Наконец я в санках. На ноги мне кладут что‑то большое, плоское, мягкое, завёрнутое в простыню, и придавливают ещё одним пакетом поменьше. Под ноги пристраивают красивую боль­шую круглую банку из блестящей жести. Мне тепло, удобно и очень интересно, что же внутри наваленной на меня поклажи.

Вернулись. Возчик богатырь Хайбуша без труда внёс санки вместе с дарами на кухню. Если бы я не слез во дворе, он и меня бы легко прихватил. В комнате поджидают многочисленные обитатели нашего жи­лища. Мама курит, резко отбрасывая руку с длинной папиросой. Домработница Вера Кузьминична с очень деревенским лицом, сокращённо Веркузь, глуховатая, добрая, работящая, давно ставшая родной в нашем семействе, стоит столбом, по‑деревенски подперев щёку согнутой рукой. А деятельная бабушка уже до­стала из‑под простыни большой свёрток и разбросила что‑то оранжево‑коричневое, сияющее отблесками, оказавшееся большим атласным одеялом, изукрашен­ным дубовыми листьями и желудями.

- Шерсть верблюжья из настоящего чистого верблюда! - бабушка, словно факел, подняла край одеяла. Оно сделалось её неприкосновенной соб­ственностью, да ещё и нашей очень толстой собачонки Розки, обычно спавшей на одеяле поверх бабушки.

Следом из свёртка были извлечены две яркие шёл­ковые кофточки,- большая для мамы и маленькая для сестрички Тани.

Было в бабушкиных дарах из торгсина и ещё что‑то не задержавшее детскую память. Незабывае­мым оказалось содержимое цилиндрической банки из белой жести,- белоснежная, с невероятным вку­сом и нежной сладостью халва,- тахинная! До сих пор не знаю, что значит «тахинная», да и знать не хочу, поскольку это слово, и следом вкус были эталоном дет­ского счастья! Та металлическая банка дожила до моей старости и до последнего выполняла различные по­лезные функции. Жаль было её выбрасывать.

Судьба одеяла из настоящего чистого верблюда была печальна.

На лето нас, детей, и бабушку переселяли в Займище, деревню под Казанью. В те давние времена в сказочном бору и у луговых озёр там было прекрасно. Когда в детстве я увидел картину Левитана «У омута», то совершенно отчётливо решил, что это срисовано с нашего лугового озера.

В Займище проживал Гришка Махотин, молодой наглый красавец с огненным воровским взглядом и смоляными кудрями. У него были велосипед и хромо­вые сапоги, что всегда блестели, так как деревенские мальчишки начищали их с несомненным удовольстви­ем. Иногда Гришка раздавал мальчишкам макуху - спрессованную шелуху от подсолнечных семечек. Говорили, отец Гришки был цыганом, а не вечно пья­ным никчёменным мужичишкой. К Гришке тянулись местные парни, он верховодил.

Гурьба мальчишек играла в футбол на займищен­ской улице, где была мягкая тёплая пыль. На велосипе­де и в сапогах Гришка врезался в нашу гурьбу с разгона. Так с моей ноги был сорван кусочек кожи, небольшой, но на сгибе коленного сустава, и это испортило мне всё лето. Гришку я, конечно, возненавидел, хотя до этого случая он нравился своей красотой и лихостью.

Утро. Бабушкины возгласы! Решительная бабушка растеряна и, по её определению, офраппирована: ис­чезла наша семейная гордость, одеяло из «настоящего чистого верблюда». Исчезла! Невероятно! Бабушка была им укрыта, а сверху на одеяле, как обычно, спала собачка Розка. Проснувшись утром, бабушка обнару­жила мирно спящую на ней Розку, а вот одеяло исчез­ло! Предположили, что его, скользкое, через открытое окно осторожно вытянул Гришка Махотин. Но это было лишь предположение. Осталась в семьетолько долгая память о том чудесном одеяле. В мельчайших под­робностях она хранилась не только у меня, но и у тех, кто уже за горизонтом.

Гурьба мальчишек играла в футбол на займищен­ской улице, где была мягкая тёплая пыль. На велосипе­де и в сапогах Гришка врезался в нашу гурьбу с разгона. Так с моей ноги был сорван кусочек кожи, небольшой, но на сгибе коленного сустава, и это испортило мне всё лето. Гришку я, конечно, возненавидел, хотя до этого случая он нравился своей красотой и лихостью.

Утро. Бабушкины возгласы! Решительная бабушка растеряна и, по её определению, офраппирована: ис­чезла наша семейная гордость, одеяло из «настоящего чистого верблюда». Исчезла! Невероятно! Бабушка была им укрыта, а сверху на одеяле, как обычно, спала собачка Розка. Проснувшись утром, бабушка обнару­жила мирно спящую на ней Розку, а вот одеяло исчез­ло! Предположили, что его, скользкое, через открытое окно осторожно вытянул Гришка Махотин. Но это было лишь предположение. Осталась в семьетолько долгая память о том чудесном одеяле. В мельчайших под­робностях она хранилась не только у меня, но и у тех, кто уже за горизонтом.

Утюг

Неуклюжий, чугунно‑тяжёлый, остроносый, опас­ный и коварный - моё детское впечатление об утюге. Современные электроутюги с регулировкой темпера­туры позволяют дилетанту гладить всё что угодно. Ста­ринные утюги были и тяжёлые, литые, разной формы, огромные, и совсем маленькие, монолитные и пустоте­лые, с поддувалом, заслонкой и даже с вытяжной тру­бой. Их раскаливали на открытом огне или на угольях. Пользоваться этой древней техникой было незауряд­ным искусством, приходившим с годами.

Далеко не все достигали необходимого мастерства.

Моя бабушка умело и сосредоточенно разжигает утюг. Крышка поднята. На угли положены тонкие лучинки и подожжены. Крышка закрыта. Старческая рука раскачивает утюг,- огонь и дымок вырываются через боковые отверстия. Вот угли разгорелись, и утюг дозревает на специальной подставке. Бабушка, по­плевав на палец, определяет готовность - мгновенно дотрагивается до его раскалённой подошвы, и утюг шипит. Меня удивляет, как аккуратно раскалённый кусок чугуна разглаживает тончайшие ткани, кружева и белые многоскладчатые одежды.

Я точно знаю, что утюг опасен. Слышал, как им убивают ударом по голове.

Бабушка гладит мой костюмчик, которым я очень горжусь. Его сшила белошвейка, работавшая только с белым бельём. Бабушка уговорила её сшить мне костюм из своего выходного платья. Костюмчик полу­чился каким‑то перекошенным, но на это внимания никто не обращал. Я подходил к зеркалу и любовался костюмом, это было счастье!

Знаю, завтра вечером с родителями мы пойдём к очень значительным и уважаемым людям покупать для меня подростковый велосипед,- их сын Юра свой велосипедик уже перерос.

Улица, бывшая Попова Гора в честь генерала Попова, теперь имени стойкого коммуниста‑анти­фашиста товарища Тельмана, спускается к Казанке. Я знаю, что на этой улице живёт много папиных знако­мых,- его коллега профессор инфекционист Вольтер и женщина‑врач с необычной фамилией Гаркави, она также работает с папой. Ольга Ильинична Гаркави ста­ла ближайшим человеком в нашей семье. Она, как при­нято говорить, закрыла глаза моему папе, умершему в институте Бурденко от опухоли мозга.

Улавливаю разговор родителей: назначенная цена за велосипед должна быть условной, так как велоси­пед старый, а его владельцы люди интеллигентные и деликатные.

Мы в тёплом деревянном доме. Угощают чаем с до­машним печеньем‑хворостом. Милые, внимательные люди. Абрам Наумович Кревер, известный казанский рентгенолог, многословен и, как мне показалось, су­етлив. Его жена Екатерина Петровна очень любезна, величественна. Была очень красивой когда‑то. Он доцент, она - профессор. Он её боготворит и нежно заботится о ней. Это очевидно даже мне, подростку, ещё не расставшемуся с детским мировосприятием. Еврей Кревер, приняв православие, венчался со сво­ей возлюбленной. Мне запомнилась его фраза: «Моя повелительница - целый пакет болезней, и я обязан бережно обращаться с этим предметом!»

Абрам Наумович смелый, самоотверженный чело­век. Когда в Казани арестовали известного профес­сора ГИДУВа рентгенолога Ротермеля, немца по национальности, Кревер пошёл в учреждение на берегу высохшего озера, называемого Чёрным, и заявил:

- Для чего вам необходимо посадить лучше­го рентгенолога страны? Уж лучше посадите меня. Я всего лишь доцент, и моё отсутствие даже не будет замечено.

Как его отпустили из этого дома? Скорее всего, приняли просто за дурачка, а с дурачка чего возьмёшь! Хотя в те времена «раскалённых утюгов» любая допол­нительная репрессия поощрялась.

В том доме на Чёрном озере тогда функциониро­вали «колуны», так называли особо успешных следо­вателей: колун всегда получит нужное показание. Со­хранилось и описание внешности одного из наиболее успешных колунов: «На толстых плечах поблёскивала маленькая бритая головка, озарённая постоянной улыбкой». Первый татарский профессор‑офтальмолог Еналеев, вернувшись из поездки в Америку, попал в руки колуна и погиб на пятые сутки. Колун пере­усердствовал.

Юра, сын милых хозяев, полноватый, красивый, домашний мальчик, вкатил велосипед. В войну этот мальчик с первых и до последних дней был на фронте. Вернувшись и закончив исторический факультет Мо­сковского университета, функционировал в качестве секретаря факультетского райкома и дал рекоменда­цию в партию дочери Сталина Светлане. По этому пово­ду после разоблачения культа личности отца народов на Юрия Кревера обрушилось негодование. Он нашёл формулу защиты, спросив: «А как бы вы поступили на моём месте?»

А тогда, на Тельмана, в том деревянном доме, я обмер от предчувствия обладания моей мечтой! Велосипед был приятно тяжёл, стар, но великолепен и готов был сразу слушаться меня. Милый разговор, уточняющий цену, деликатная передача денег, как бы между прочим,- и мы на улице!

- Папа, посмотри, какой тяжёленький вело­сипед!

- Да‑да, тяжёленький. Несколько тяжелее своего первоначального веса,- ответил папа, рассмеявшись.

Начало лета. Короткая, но проникновенная по­года. Именно этот кусочек времени, не осознавая, напряжённо ожидаешь тусклыми, бессолнечными днями зимы. Три девочки‑восьмиклассницы и я, пяти­классник, катаемся на велосипедах по узким асфаль­товым дорожкам вокруг психиатрической больницы, «психушки». У входа в здание дорожка расширяется и превращается в пандус,- с него так весело и при­ятно съезжать, не крутя педали! Девочки из благо­получных интеллигентных семей. Красивые, милые, весёлые. Сексуальная заинтересованность возникает с детства, и я, пятиклассник, уже замечал не только де­вочек‑школьниц, но и очаровательных девушек, их яр­кие глаза, сильные бёдра и упругие холмы под лёгкими одеждами. Остальное домысливал.

Самая‑самая из нашей компании была небольшого роста, зеленоглазой, ловкой и подвижной. Стройные ноги легко крутили педали велосипеда, а тонкие сильные руки уверенно распоряжались рулём. С маль­чишеской бесшабашностью она носилась быстрее и увереннее других. Лицо её было необычным,- от узкого подбородка линия щёк нежно расходилась к широким скулам, отчего лицо напоминало зёрнышко миндаля. Светло‑зелёные глаза смотрели с прищуром, пристально. Неулыбчивая, в девичьей очаровательной нежности всей своей статью она напоминала кошку. Звали её Лида.

Две другие девочки тоже хороши! Одна - при­рождённый лидер, блистала чёрными глазами, необы­чайной эрудицией и неизменными пятёрками по всем предметам. Но в ней не было заносчивости, а превали­ровала доброжелательность. Её внешность, несмотря на самые российские корни, была ликом весталки, на крайний случай испанки в момент огненного фла­менко. Звали её Галя.

Третья - красивая, умная и по‑российски одарён­ная женскими прелестями, порой чуть избыточными. Её полные губы хранили улыбку, и вся она - светлая, доброжелательная. Софья.

Я старался быть замеченным прежде всего моей мысленной избранницей и пролетал на предельной скорости своего полудетского велосипеда через узкие пространства между столбами.

Лида, равнодушно поглядев на меня, сказала:

- Драпанёшься!

Я был рад вниманию и очень громко сообщил, что не драпанусь, а могу проскочить в эту щель десять раз, даже не прикасаясь к рулю. Лида пожала плечами и отвернулась.

- Ты весь мокрый, и волосы торчат,- сказала она.

- Просто во мне много потерянного вещества,- выпалил я, радуясь своей находчивости.

Лида не обратила на это внимания.

Своим чередом шли занятия в нашей образцово‑по­казательной школе для детей элитарных родителей - советско‑партийных работников, высокого начальства и известной в городе интеллигенции. Разумеется, были среди учеников и просто дети. Директором шко­лы был замечательный педагог и организатор Иосиф Ильич Малкин. Как‑то неожиданно начали пропадать, перестали ходить в школу наиболее успешные учени­ки. Из нашего класса исчезли сын важного чиновника Шамиль Башкиров, дочь высокого начальника Теза Дзенит, дочь ректора университета Галя Векслина. Кажется, еще Нина Бычкова. В более старших классах были репрессированы родители Володи Фридлендера, Илюши Векслина и Лиды Лушкиновой, будущего про­фессора‑терапевта, лихой велосипедистки, что так нравилась мне.

Раскалённый утюг утюжил.