Секретный чат

Олеся Балтусова — одна из воспитанников студии «АРС-Поэтика» при Казанском университете. Участвует в её работе с 1996 года, когда литобъединением руководил Роман Перельштейн, а частыми гостями студии были властители дум того времени. Олеся родилась и выросла в пригороде Казани — посёлке Залесном, окончила Санкт-Петербургский государственный университет, магистратуру Казанского государственного архитектурного университета. Занималась журналистикой и градозащитной деятельностью, работала экскурсоводом по Казани и окрестностям. Автор ряда публикаций в региональных и столичных журналах. Вошла в шорт-лист российской премии «Звёздный билет». Говорит о себе так: по призванию — журналист, по дополнительной профессии — экскурсовод и охранник памятников, по ощущению — летописец, в душе — поэт.

В журнале «Казань» впервые публикуется подборка стихов разных лет.

***

Песня о Казани

Тёплый ветер летит по городу, посмотри,
Он танцует по переулкам чечётку степ,
Он качает трамваи, кроны и фонари,
Это ветер казанских улиц, большой эстет.
Чистый голос его звенит, отражаясь в окнах, 
Его песня полна мечтами и чудесами,
Это ветер казанских улиц, из лета соткан,
Песня ветра всё о казани, да о казани.
Сердце города бережёт силуэт дракона,
У казани доспехи воина и корона,
Над казанью стоят туманы, метут бураны,
А в казани цветут тюльпаны, шумят фонтаны.
Резкий ветер одет по моде, немного пьян,
Он идёт от реки с полей и несёт цветы,
Он мудрец, он бродяга, фокусник, музыкант,
И танцуют чечётку степ вместе с ним коты. 
Звонкий голос его летит, отражаясь в окнах, 
Его песня полна мечтами и чудесами,
Это ветер казанских улиц, из лета соткан,
Песня ветра всё о казани, да о казани.
Сердце города стерегут золотые змеи,
У казани характер крут, а душа степная,
Над казанью змеиный царь волшебство развеял,
У казани резной узор, красота лепная.
Сердце города бережёт силуэт дракона,
У дракона доспехи воина и корона,
Над казанью стоят туманы, метут бураны,
А в казани цветут тюльпаны, шумят фонтаны.

***

Вот летят над Казанью музы,

Навсегда её покидая.

Прощаются с городом тихо, на вечные веки.

Над булыжными мостовыми,

Над забытыми именами.

Крылышками над крышами прошуршав,

У каждой на шее вязаный тёплый шарф,—

Лететь далеко: до Варшавы, или Кордо`вы.

В другие края и веси.

Перелётные музы совсем ничего не весят.

Но город без них остаётся, как без основы.

Становится бесчудесен.

Новые музы родятся в новой Казани.

И вырастут вместе с городом.

Прошлого не вернуть, они понимают сами.

Но это даётся дорого.

***

Этот город пора покидать

но он слишком прекрасен,

чтобы его разлюбить.

В нём так много людей,

которых нельзя предать,

и которых сложно простить.

И на карте его, как на ладони моей,

линия страсти резче,

а линия жизни длинней.

Мой город брошен народом,

любим царями горы.

его пора покидать по правилам этой игры.

Ни шагу назад не посмею,

пока не закончен кон,

пока за рекой живёт крылатый дракон.

пока каждый кот городской

ест из рук и дружит со мной.

пока он зовёт меня неземной.

***

О таких, как мы, говорят,

Они скоро перегорят.

Это всё у них мозжечок,

Необрезанный язычок.

Истерическая среда,

Диетическая еда.

Говорят, они кур доят,

Есть в Коране про них аят.

Косы, стриженные в ночи,

Перекованы на мечи.

Говорят, по закону гор

И степей, городов и сёл,

Не выносит горячий сор

Из избы, кто его не мёл.

Станет сумочкой крокодил,

Станет воротом и волчок.

Кто был молод, непобедим,

Перезреет, и на бочок.

О таких, как мы, говорят —

Это всё холостой заряд.

Беспокоит наш язычок,

И кто с нами, тот дурачок.

Но такие, как мы, молчат.

Соблюдают секретный чат.

И горят в городах огни.

Мы успеем, мы сохраним.

Нерастраченные мечты

Переплавлены на щиты.

Мы сумеем согреть, горя,

И простить говорящим зря.

Кровь, прощение и вино

Составляют в мире одно.

Холмы

В деревянном и круглом, как старая бочка, дворике,
Черты черепа многих отчётливей черт лица.
Кадра фотографа или пера историка
Город достоин стараниями творца.
У города есть душа, но штрихи к портрету
Не удаются, и надо её рисовать на ощупь.
То ли обряд, то ли просто верна примета,
То ли звонкие девки в колонке бельё полощут.
То ли смех от цыганского дома несётся близко,
По проводам, подведённым самозахватом,
По улице Низенькой, улице самой низкой,
Где талые воды приходят с доставкой на дом.
Устали холмы, и мимические морщины
Их горькой усмешки спрятаны в паутине.
Ни тихой песни, ни окрика матерщины
Нет на вершине и не услыхать в низине.
Всё молчит. Все молчат. Лишь проступает влажно,
Щурясь на солнце, голенький шрам Овражной.
В колонке кривой, у забора домика-дворика
Велик мальцы оттирают от липкой сажи.
Не для фотографа, не для пера историка —
Человек не у дел, человек только часть пейзажа.
Мяч по крыльцу покатился, мама домой воротилась,
Дочка бежит по ручью, прижимается к маме,
Крылечко скрипит и ключи тяжелеют в кармане,
И ничего, ничего, ничего, ничего не случилось.

***
С начала лета к середине лета
Лететь стрелой порея, воли нет,
А есть покой и счастье до декрета.
Снаружи бог, а человек внутри.
Ты на него тихонько посмотри
Сквозь щёлочку для выхода на свет.
Июнь — сплошные листья на ветру.
Одна любовь удрать, одна усталость,
От разной страсти тихая осталась —
Во все глаза и не дыша смотрю,
Как позолотчик купол золотит,
Меж пальцев кисть умело ухватив.
Во все глаза внимая ремеслу.
Во все мурашки трогая огонь.
Сусальный путь сопротивленья злу:
Возьми сама, увереннее тронь!
Круглеет купол, выкованный крест
Встаёт на шар, сияет на ходу
От середины лета до небес,
Идёт на остров путников встречать.
Родить поможет, кто помог зачать.
И шлёпаются яблоки в саду.

***

Спят, переплетясь

Конечностями,

Не в силах дотянуться

До выключателя,

Под одним одеялом,

Друг под другом,

На беличьей шкурке,

Ноздря в ноздрю.

Потом у каждого своё

Отдельное одеяло.

Своя подушка.

Половина кровати.

Трогают мизинцами:

Спокойной ночи.

Однажды обнаруживают

Возможность,

Чтобы каждому своя спальня.

Потом ходят по разным этажам

большого дома,

Прислушиваясь к шагам:

— Я спать.

— А я ещё почитаю.

Уже никогда не забудут

выключить свет.

***

Что тебе рассказать о моей тоске,

О деревне Нижняя Береске?

Не хранили храм, порубили лес,

Что один посеял, другой не ест.

Посидим на крыше — кругом поля,

Кабачки, подсолнухи, тополя,

И такого насыпано от щедрот,

Что кровавый месяц порезал рот.

По домам наличников больше нет,

Трафаретно вырезанный цветмет

Белый пластик окон покрыл навек.

Креативно мыслящий человек

Вырезает выгодные цветы,

И с цветами солнечными на «ты».

От села Свияжск до реки Шушма`

До деревни тихой Ямашурма`

Никаких не будет охранных зон,

Потому что в каждом окне шансон.

У моей деревни хмельной плетень,

С неба сыплет звёздная канитель...

Так давно не давали побыть одной,

Что осталась одна и ушла в запой.

Полыхали и падали за мечеть,

И желаний было моих не счесть,

Огроменные звёзды, шурша хвостом,

Становились вогнутым в тьму мостом.

Всё видать с Ташёвки до Албабы,

Месяц август косо латает швы,

Сигани с моста в голубой залив,

Да сорви с куста золотой налив.

Вот и все желания сожжены

До шипенья внутренней тишины.

Хоть всю жизнь на желания распиши,

Что из них настоящее, от души?..

***

Любви, что палке о двух концах,

без разницы, в которой сгореть печи.

Пацан ты, брат, или не пацан,

Выгуливай калории и молчи.

Как будто ищет под крышкой приз,

нами жонглирует ветер зла.

Давай, разглядывай сверху вниз,

Но не делай из прихоти ремесла.

Любить, как угля добывать стране,

Привык ты, брат, или не привык,

Перескажи это только мне,

Потому что я ведаю твой язык.

Язык, что не враг тебе и не друг,

Беспомощен в том, чтобы дать огня,

А если тебе не хватает рук,

То возьми их у многорукой меня.

Любви не тесно среди равнин,

Где мы в одну реку вошли вдвоём,

Любви не место среди руин,

Где мы работаем и живём.

Куришь не куришь, молчи, пацан,

Выкуривай калории и молчи.

Любви, что палке о двух концах,

Без разницы, в которой сгореть печи.

***

Всё истончилось и стало тонкое, и звенит.

Мама сказала, что рвётся там, где шов потайной.

Взрослые дети в иглу вдевают стальную нить,

Но не зашить того, что болит у неё самой.

Всё становится слабым, прозрачным, худеньким на просвет.

Вырастая, как будто становишься как мишень.

Ты любим только тем, кого любишь, а нет — так нет,

И живёшь одинокий и редкий лесной жень-шень.

И живёшь, набирая корнями глубоких сил.

Что ты сделаешь с этим лекарством на ход ноги?

Что тебе остаётся, кроме родных осин?

Для кого тебя мама учила печь пироги?

Забери меня в ночь, где текут Печора и Ангара,

Северный край, укрой, и поглубже, в лесу.

Только волки и вороны на рисунке его ковра.

Только не спит барсук.

***

Прохлада реки и тепло воскресенья равны.

Плыви по фарватеру, шумно дыша, и смотри,

Как радуга встала от этой до той стороны,

И всем коромыслом горит.

Дыши и молчи, пусть теченье уносит тебя

По Волге широкой по матушке в синее море.

Дыши и греби, согреваясь, мечтая, любя,

Простой человек на просторе.

Простой человечек, уставший бежать во всю прыть,

Ложась на волну, вспоминает начало времён.

Когда-то он влёгкую мог океан переплыть,

Но был на земле сотворён.

Двуногим, бесхвостым и ни одного плавника,

У рек и озёр поселяться обучен едва,

И вечно стремление к безднам с материка,

Открыты не все острова.

Пока у воды и у воздуха градус один,

Плывёт человек по фарватеру, шумно дыша,

Прохладе реки и воскресному дню властелин.

И пламенеет душа.

***

В городе на Оке, в городе на Неве ли,

Зная наперечёт улицы и мосты,

Глядя на ледоход, полутона, пастели

Вечера на реке, не узнавать черты

Города, берегов. Ветер меня полощет.

Что может проще, но ничего не проще.

Около моря ли, около океана,

Сравнивая себя с рыбой на глубине,

С горлицей в вышине, с каплей на дне стакана,

Буквы переставляй в городе у реки,

Зная по именам площади, тупики,

Именем прошлых лет каждое назови.

Где бы ни лечь костьми,

лишь бы лечь по любви.

***

На крыше старого дома, на ржавом коньке,

женщина машет крыльями налегке,

у неё обкусаны губы и светел взгляд,

она боится шагнуть назад,

а город плывёт на закате под облаками,

переливаясь розовыми боками, 

башнями, у которых колокола гудят.

Женщина трогает трубы, гладит антенну,

обшарпаны локти и чумазо колено.

В первый день лета река огибает город,

как будто целует его на память, боясь оставить,

и вот она испаряется, извиваясь,

и внутрь городу заглядывает с укором.

У лета много забот о таких как эта,

с крыльями из света первой недели лета:

надо чтобы она не упала, чтоб осторожно летала,

чтоб волосами копоть не подметала.

Каждая женщина летом любит лежать на крыше,

как будто лето пришло для того,

чтоб забраться выше,

а город вокруг так удивлённо дышит, 

каждый фотограф знает, каждый фотограф слышит...

***

На продрогшей постели промокшей,

На бездонной бездомной постели

Человек человеку вопрос.

И кто любит кого в самом деле,

На порочной непрочной постели

Не ответишь, пока не пророс.

На ужасной постели прекрасной

Человек человеку харрасмент.

На прокрустовой грустной постели

Бог не фраер — и мы не одни,

Видит всё до кисельной родни.

Если любишь кого в самом деле

На бродячей горячей постели,

Прорасти его и сохрани.

На измятой постели проклятой,

Алкогольной легальной постели

Человек человеку душа.

Все вопросы рисунки на теле,

Прорастай, если ты на пределе,

Прорастай, словно ты черемша.

На плавильной постели родильной,

колыбельной сопельной постели

Человек человеку цигун.

На вопросы ответы поделим.

Человечий молочный улун

Для того из кормящей груди,

Чтобы если растёшь еле-еле,

То поглубже корнями уйди.

На кромешной постели безгрешной,

На широкой земной простыне

Человечек лежит на спине.

Бог на видео пишет недели.

Сохраняет того, кто просил,

Кто в себе человека носил,

Кто ответил на вечный вопрос,

Кто любил, прорастал, и пророс.

***

В восьмидесятых нам было пять

или четыре года,

и можно было собак гонять,

до темноты в прыгунки скакать,

Ромкину колли трогать.

Ромка смеялся — сидеть, лежать!

Но уходил подальше

натравливать Нику на алкаша

в ватнике дяди Паши.

Нам десять, взошли семена души,

и Ромка пьяный и красный

звал целоваться за гаражи

девочку-ветер Настю.

Мы быстро выросли, стало жать

платье, сшитое мамой.

Мы выбирали, какими стать, и было

как-то неловко ждать,

кто вырастет самый-самый.

Родители ездили отдохнуть

в Анталию или в Сочи.

Лето кончалось, не прикорнуть,

и продолжалось, как Млечный путь

над целовальной ночью.

Девяностые метили нас, как шельм,

и провожали свистом.

Ромка проворовался, сел.

Настя стала юристом.

Подросток хмурый с косой до пят,

джинсы, косички, феньки.

Кажется, господи, это я,

сгусточек ненависти тая,

еду из деревеньки.

Вот проездной купила билет,

съела его на месте,

чтобы исчезнуть в один момент.

Чтобы уехать туда, где свет,

где никому не тесно.

Кажется, это мои следы,

с юга на северо-запад.

Реки, каналы, крыши, мосты.

Город, где каждому сказано: ты!

Лапу, прохожий, лапу!

Иногородние за коренных

вышли, пустили корни.

Любовью, данной с ноги под дых,

Питер меня накормит.

В нулевые нам двадцать ли, тридцать лет,

мы сами себе фигуры.

Нули покрывают кружки монет,

нолики едут на красный свет,

рисуют счета-фактуры.

Уличный вор заберёт сполна —

слышу, как бьётся сердце.

В переулке аукает тишина.

Я всё та же залесненская шпана!

Та же пацанка в берцах.

Вот мой билетик назад в Казань.

В дом, где меня родили.

Думала, это меня наказали.

Я плачу, папа, оставь. Отстань.

Вышло — что наградили.

***

Жить в доме с резными

наличниками в деревне,

не помышлять о большем,

доить корову,

бабушка научила и дедушка

научил,

а я переехал в центр,

                               и мне хреново.

Я родился в стране, где степи

и огороды

перемешаны с посёлками,

городами,

перемена намерений —

как перемена погоды:

то урожай, то неурожай годами.

А как я родился,

так и не пригодился,

мальчик не вышел, да девочка

сорванец.

Мама учила шить, но руки мои

не шили.

Мои одноклассники в армии

не служили.

Дачи на зиму досками заколотив,

мы производим только речитатив.

Так умирают деревни в безмолвии

                                         и печали,

в их первозданной неге,

в их первобытном сне.

Так умирают деревни, и пригород

                                                 зубоскалит,

и карты далёких стран у каждого

на стене.

Так умирают деревни, как будто

их убивают.