Слова и запахи

Фото Юлии Калининой

Веранда на старой даче. Душистое табачное облачко висит грязным тюлем в дверном проёме. В гамаке из паутины качается мумия шершня. Лопухи стоят, как зонты у моря. Тихо пришла душная ночь. Было слышно, как плющ ужами оплетает сад. Ни дуновения. Лучше сидеть и не шевелиться. Всё заставлено. Заденешь бамбуковую удочку, и она будет падать, увлекая остальные вещи. Всех перебудишь. 
Лунный луч разыскал на столе бутылку и зажёг её, как керосиновую лампу. На слюне туда спустилась пчела. Собутыльники, подуставшие пить, с интересом смотрели, как она гребёт липкими вёслами. Пьяная уже. Жужжит, как жена в пижаме. 
Червивые скороспелки прыгают в бочку с дождевой водой — бомбят яркий пластмассовый кораблик. Дед их давит вместе с червяками на наливку. Теперь её, сводящую челюсти, пьют четверо: луна, пчела и двое дачников, называющие себя писателями. 
Луна зашуршала в кроне старой черешни — зашла к себе в кабинет! — и писатели погрузились в кромешную тьму.
— Слова бессильны, — начал силуэт с красным светлячком у рта. — Я это понял только сейчас, в свои пятьдесят два. Как передать? И главное, зачем? Кому? Поэтому смакую невысказанное…
— Что, например? — очнулась тень напротив и дотронулась до стакана. Пили уже не чокаясь, как грузины. 
— Ну вот… Хотя бы это… Как я ощущаю себя женщиной… — силуэт поёрзал и раздавил в пепельнице светлячка. — Нет, не подумай. Я не голубой. Но мне интересно как писателю… Понимаешь ли, я вдруг становлюсь батистовым. Волнами накатывает какая-то мягкая грусть. Ползёт, целуя ноги, вверх. И мне плакать хочется. Лаврушкой вокруг пахнет. Не знаю, как ещё тебе сказать…
— Грусть ползёт между ног? — тень подалась вперёд, и стаканы дотронулись друг друга щербатыми губами.

Фото Юлии Калининой
— Вот ты сказал «между ног», и всё убил, — заныл невидимый собеседник и зажёг нового светлячка, который принялся кружить у носа. — Что-то такое происходит, когда там, внизу, я начинаю чувствовать ночное море с шевелениями. Море ласкает белое тело пловца, переворачивая его и приподнимая. Это странно. Я не могу иначе объяснить… 
— Да, слова тут бессильны… — согласился второй. — Недавно я припозднился у знакомого профессора на кафедре. Спускаюсь по лестнице в Ленинский сад и оказываюсь в коридоре из каких‑то кустов. Там воздух недвижим, он какой-то южный. И тут на меня налетает тень женщины. Лица я не разглядел, только услышал шорох. А ещё запах духов, тёплых, как южная ночь. Ну, знаешь, когда волн не видно, а лишь кружевление под ногами. И сады шевелятся сбоку, и редкие огни делают ночь гуще. Мне показалось, что незнакомка была замужней, но его она не любила. Выпорхнула из дома после ссоры, где-то выпила вина и спряталась в парке. Я её искал. По запаху. Ловил ноздрями. Этот запах мне уже был знаком…
— Вот и ты созрел, — заметил коллега. — Мы с тобой покидаем лоно языка. Но что нас ждёт впереди? Немота? 
— Я помню из детства такую картину, — не слушая приятеля, сочинитель всё глубже погружался в свои воспоминания. — Это было в начале августа. В тот год в Казани стояло знойное лето. Обжигая нежные верхушки деревь­ев, над городом плыл огненный шар. Из его дырочек фыркал саксофон. Я вплыл в ночь на плечах отца. Мне были видны тявкающие из корзины белые пионы и плешь на голове дачницы, которую мы обогнали. Вдруг в ярком, как айва, окне возникла женщина. Она втиснула огромные бордовые розы в узкую вазу, полюбовалась ими и отошла. И сразу же, как будто сбросила с себя одежды, осталась голой. Розы были её платьем! 
Мы вошли в Салон художников, и я увидел много нарисованной сирени и вылепленный густыми мазками букет роз. За нами залетела пчела и ошалела. За прилавком скучала девушка, вязала и вздыхала: «В такую жару так не­охота возиться с шер­стью!» И вдруг меня захлестнули её духи. Густые, лениво обволакивающие тело, они повисли на мне фио­летовыми лентами. Это были грустные запахи августа, хотелось бежать к маме, прижаться к ней и заплакать. И первый раз в жизни я ощутил страх перед смертью, и увидел свою жизнь как одинокий луч звезды, гаснущий в земле. 
Я вышел на улицу. Отец даже не заметил, так был увлечён девушкой. На холме оплывали башенки псевдоготического замка. Он таял, как шоколадный торт, и грузно сползал в чашу высох­шего Чёрного озера. На балконе оседали шоколадные сеньориты, пышные причёски съезжали набекрень и заливали лица, ажурные веера складывались и затекали в рукав.
С тех пор минуло полвека, а недавно в автобусе я услышал те самые духи. Мне показалось, что полная женщина с еврейскими усиками у кого-то украла этот запах. Потом я наткнулся на одну статейку: «Все «тяжёлые» духи печальны и днём, но особо щемящую грусть наводят они в сумерки или ночью». 
— Да-да, надо начать писать запахами. Это достойная замена слов… — зашевелился собутыльник и, откашлявшись, выплюнул в окошко пьяную пчелу. — Слова слишком грубы, они жалят… Пойду‑ка сорву веточку полыни. Воткну в бутылку. Посидим ещё, понюхаем. 
И его грузное тело приобняли мохеровые тени ночи. Она густо пахла. Скрипела, верещала, плакала… — но обходилась без тяжеловесных кособоких слов, которые, обозначая предметы, сами превращались в вещи.