Сначала была беда

Чувство просится наружу…

Ольга УЛЕМНОВА,

искусствовед

Светлана Андреевна Шнегас — художник, журналист, писатель, человек сложной судьбы. Она из того поколения, чьё детство пришлось на суровые годы Великой Отечественной, юность — на светлый период «оттепели», зрелость — на неоднозначную «брежневскую» эпоху. Она появилась на свет и сформировалась как личность в советское время, не представляя иной идеологии кроме коммунистической, воспринимая трудные стороны жизни как неизменную данность. Между тем, сама она происходит из семьи, обе ветви которой (и со стороны отца, и со стороны матери) дворянские, представители которых долго, честно и преданно служили своему Отечеству. Отцовский род Шнегасов был тесно связан с Казанью, а материнский — с донским казачеством. И если в советское время о таких предках не принято было говорить, то «перестройка» изменила отношение к нашему прошлому. Период гласности, открытия архивов КГБ, для Светланы Андреевны совпал с выходом на пенсию, что дало ей возможность посвятить время поискам материалов о своём репрессированном деде Владимире Владимировиче Шнегасе, директоре Казанского порохового завода. Он восстанавливал его после взрыва 1918 года, создавал в «шарашке» при заводе порох для знаменитых «катюш» в годы Великой Отечественной и скончался прямо на рабочем месте, после известия о том, что работа выполнена и принята, а все члены рабочей группы были освобождены.

Именно на страницах журнала «Казань» в 1996 году впервые были опубликованы материалы Светланы Андреевны о В. В. Шнегасе. В последующие годы появлялись её очерки об отце — энергетике и фотографе Андрее Шнегасе, о её собственной жизни и работе, в которых ярко, образно, через судьбы конкретных людей и бытовые детали, когда-то казавшиеся незначительными, а теперь создающие аромат эпохи, раскрывается жизнь нашего города. Впоследствии эти публикации вышли отдельной книгой (Шнегас С. А. Взгляд Аэлиты. И. С. Сеньков. Письма незнакомки. М.: Голос-Пресс, 2019).

Сама Светлана Андреевна, окончив Казанское ­художественное училище в 1950 году, иллюстрировала казанские журналы «Чаян», «Ялкын», книги Татарского книжного издательства, а с конца 1950-х до середины 1970-х работала в молодёжной газете «Комсомолец Татарии» художником, отвечая за художественное оформление издания. Как одна из создателей рубрики «Клуб фантастов», она начала журналистскую деятельность и наладила тесные связи с ведущими писателями-фантастами СССР, заручившись поддержкой знаменитого Аркадия Стругацкого, с которым её связали долгие годы сотрудничества и дружбы. Время работы в газете воспринимается ею как самое счастливое не только потому, что она сама была молода и полна творческих сил, но и потому, что оно подарило ей общение с талантливыми людьми, яркими личностями той эпохи — от коллег Роберта Копосова и Владимира Болдаевского до Аркадия Стругацкого и Сальвадора Альенде.

Рассказ, который предлагается вниманию читателя на этот раз, очень личный, очень женский, очень откровенный. В нём Светлана Андреевна раскрывает историю, в общем-то, банальную — «курортный роман». Подобные истории случались со многими из нас, и именно потому она понятная и близкая. Но делает она это так изящно и целомудренно, а сама история так чиста и поэтична, что никого не оставляет равнодушным. Автор не называет конкретных имён, но персонажи рассказа вполне узнаваемы — sapienti sat… Светлана Андреевна решилась опубликовать сейчас свой рассказ, поскольку никого из участников тех событий (кроме неё самой) уже нет в живых, а чувство, родившееся в 1960-е, остаётся в душе и просится наружу.

Светлана Шнегас

Сначала была беда

Светлана ШНЕГАС

Сначала была беда. Меня сшибла машина. Руки‑ноги остались целы, но! — двенадцать часов без сознания, полная потеря памяти, тяжёлое сотрясение мозга, микроинсульт, ещё много разных мелких неприятностей. Когда я отлежалась в больнице, осенью по настоянию врачей уехала на юг, и там, с новым ощущением жизни — эх, была не была, однова живём, может, завтра и не будет! — вот с этим ощущением, закрыв глаза, кинулась, как в омут, навстречу первому в моей жизни «курортному роману».

Что это было? Любовь? Нет, наверное. Разве может быть любовь, если встретились мимоходом два человека с разных планет, зная, что через несколько дней они расстанутся навсегда? А может, это было просто счастье? Но разве в тридцать пять лет достаточно для счастья нескольких солнечных дней? Так что же это было? А были просто небо, солнце и море, было ощущение радости, чистоты и полёта, а рядом был ОН. С ним было очень легко и светло, словно я вырвалась из тёмного чулана и не могу надышаться, насмотреться, нарадоваться. А о том, что будет завтра, я с самого начала запретила себе думать.

Наверное, это всё-таки было счастье. Сейчас я отдала бы всё, что мне осталось, за один день этого солнечного месяца!

Сколько дней мы были вместе? Двадцать? Наверное, даже меньше, но мне тогда казалось, что их много, этих дней, и они не кончатся никогда. Целая маленькая жизнь уместилась в них. Мы старались ни на минуту не расставаться, ходили, взявшись за руки, вместе купались, загорали, гуляли, разговаривали, молчали, целый день с утра до вечера вместе… Рядом с ним я чувствовала себя надёжно защищённой и спокойной — такое незнакомое для меня чувство! Однажды, глядя на меня восторженными глазами, он сказал: «Мне бы такую жену! — А потом повторял не раз: — Я бы тобой гордился!.. Мы бы работали вместе, ты бы мне писать помогала!.. Я бы с тобой на все приёмы мог ходить...» И через некоторое время опять: «Мне бы такую жену!..» Я, наконец, не выдержала и полушутя сказала: «Ну, так женись!» А он серьёзно и грустно ответил: «Нам нельзя, мне развестись не позволят! — И добавил: — Я бы сегодня на тебе женился…»

Был он журналист-международник, заканчивался его очередной отпуск в России, а потом опять на работу за границу — Испания, Португалия, Куба, Бразилия, Чили и другие испаноговорящие страны. Очень много рассказывал обо всём, что видел и знал, начнёт говорить — не остановишь! Чего только я не наслушалась за эти дни — тут и журналистские байки, и анекдоты из посольского быта, или картинки современной социалистической экономики Кубы, а то вдруг психологический портрет архитектора Нимейера и рядом чёткая и точная характеристика (из одного слова!) нашего Евтушенко, с которым он в одно время жил на Кубе…

Правда, о своей работе он говорил всё-таки мало, чаще рассказывал всякие забавные истории. Может, это были просто желание отдохнуть от работы или профессиональная привычка — меньше говорить о своих делах — а то и просто стремление развлечь меня? А впрочем, в то время не хотелось ни о чём серьёзном — ни о политике, ни об экономике. Хорошо было именно так. Очень нужно было отдохнуть и забыться. Ну мне-то было от чего отдохнуть — очереди, кухня, ежедневная забота о куске хлеба, нелюбимая работа, одиночество. Может, было и у него, кто знает — семейные проблемы, например? Сидит, бывало, в своей беленькой комнатёнке, глаза горят, и с мальчишеской непосредственностью то об одном, то о другом: например, Индия. Дели, улица ночью. «Иду и думаю, на змею бы не наступить! Подниму ногу, а опустить боюсь. Наконец, слава богу, опустил, теперь другую поднимать надо! А идти далеко!..»

Или Испания: «Давно из дома. Посол меня спрашивает: — Неужели за всё это время у вас женщины не было? Давайте, я вас познакомлю! — Я говорю: — Нет, нам нельзя. — Но я же знаю, с кем я буду знакомить! — Нет, всё равно нельзя. — Почему нельзя, ведь это же для здоровья вредно! — Потому, — говорю, — нельзя, что я коммунист».

Или вот про Кубу: «Сахарный тростник всегда вырубали выборочно, вручную. А тут объявили соревнование — кто больше — ну и начали вырубать подряд, целыми плантациями… Так в тот год и остались без тростника!»

А вот про военное время. «Ехали долго. Поезд всё время останавливался, а есть нечего. Были у меня только буханка белого хлеба и масло. Так целых два дня только этим и питались — хлебом с маслом, представляешь?» Я не представляю. Мы с разных планет. За всю войну мне даже увидеть ни разу не удалось хотя бы кусочек белого хлеба с маслом! Масло нам иногда выдавали по карточкам, постное, очень грязное, почти коричневое, с неприятным запахом и тёмным осадком. Мы отстаивали это масло, а потом жарили на нём картофельные очистки. Это было лакомство. Но разве это объяснишь человеку с другой планеты? Да и зачем? Я просто поохала вместе с ним и посочувствовала: да, действительно, это ужасно — два дня только хлеб с маслом!

Я вообще ни на что не жаловалась и мало о себе говорила. Он сам всему удивлялся и возмущался. Как вы здесь живёте?! Бывало, возьмёт двумя пальцами какую-нибудь тряпочку из моего гардероба и спрашивает: «Это, наверное, тоже очень дорого?» Про Москву говорил: «Это же провинция, большая деревня!» Нет, я не жаловалась, мне просто было интересно встретить человека с другой планеты. В основном я слушала, а он говорил.

Однажды с возмущением и смехом рассказал, как его не пустили в шортах на какое-то спортивное мероприятие. Это было время ханжеской борьбы с «иностранным влиянием» и всяческими вольностями. Женщинам тогда нельзя было появиться на улице в сарафане, даже в курортном городе! Жара не жара, а плечи должны быть прикрыты рукавами, иначе — привод в милицию и штраф. Ну вот, а тут ЗАГРАНИЧНЫЕ шорты! «Она говорит: — В шортах я вас не пущу! Нельзя! — Почему нельзя? — Потому что неприлично! — Да что неприлично, у меня же всё закрыто, посмотрите, я даже в плавках под шортами! — Вот в плавках и идите, снимите шорты и идите! В плавках можно».

Много времени мы проводили на пляже, но тут уже бывало, что и втроём. Он случайно встретил приятеля, отдыхавшего в соседнем санатории, тот, если не ошибаюсь, был тогда зам. главного редактора «Правды». Полурасплавленные зноем, мы часами валялись на горячем песке, бездумно наслаждаясь солнцем и морем. Изредка между нами вспыхивал обычный пляжный трёп, со смехом и шутками, ни о чём. Я всегда старательно скрывала свою «инопланетную» сущность, кажется, мне это удавалось — общались на равных. Однажды меня даже удостоили комплиментом, дескать, блеск и живость совсем как у француженки!

Но приятель часто затевал совсем другой, серьёзный разговор. Его всё время занимал вопрос дальнейшего роста, как карьерного, так и творческого, и он часто к нему возвращался, говорил: «Ну что газета, ты так до старости и собираешься в газете проработать? Тебе уже скоро сорок? Упускаешь время! Я вот, например, в Академию решил перейти, там очень серьёзные перспективы. И тебе советую!»

А однажды при мне они заговорили о том, что надо бы хоть раз пойти куда-нибудь «прилично поесть», хоть в ресторан, что ли, поужинать, до того надоела эта отвратительная столовская еда! А я-то, сирота казанская, считала, что нас прекрасно кормят! Но, впрочем, к слову, я не гурман, и к еде довольно равнодушна — есть чем утолить голод — хорошо, нет — ну и ладно. Совсем не то, что мои спутники, они, конечно, и покушать любили, и знали толк в хорошей кухне.

Ну ладно, пошли ужинать в ресторан. Что там ели — не помню. Помню только, что заказывали форель: ах, форель, ах, местная форель! ах, из горных речек! Ну и что, форель, ничего особенного, просто нежная рыбка, да ещё неважно приготовленная. Не повезло моим спутникам: здесь тоже был обыкновенный советский общепит. Когда меня спросили, какую рыбу я предпочитаю, я совершенно искренне ответила, что для меня вся рыба делится на два сорта — стерлядь и всё остальное.

Вот приезжайте ко мне на Волгу, я вас такой стерлядью угощу! Представьте — целое ведро живой стерляди, а потом — стерляжья уха на костре, с дымком, что может быть лучше! А совсем изыск — паровая, кольцом? Нет, ребята-инопланетяне, я в своей жизни тоже кое-что попробовала! А ещё вы никогда не узнаете — это я уже про себя — какой может быть вкусной простая корочка чёрного хлеба, посыпанная солью! А это бы знать не вредно! Всё-таки журналисты!

Ну вот, а что ещё в ресторане было кроме форели? Гул голосов, сигаретный дым, все столики заняты, теснота, бегают официантки, на эстраде старается какая-то певичка, а мне хорошо. Со мной за столом два интересных собеседника, а главное, один из них — ОН, и завтра опять целый день вместе!

Назавтра мы пошли на базар. Он спросил: «Ты торговаться умеешь? Нет? Ну, тогда не мешай» — и развернул передо мной целый спектакль. Торговался всего из-за нескольких кистей винограда, но что это был за торг! И он, и продавец — оба явно получали от этого удовольствие. Страстно и темпераментно обсуждались цена и качество винограда. Иногда спор переходил даже на личности, иногда поминались и дальние родственники… В конце концов сошлись на том, что продавец уступил целый рубль, и оба расстались довольные друг другом! А потом мы просто шатались по базару, любуясь пестротой красок и обилием товаров. Обожаю южные базары за многоцветье, живописные горы зелени и фруктов, особенный радостно-деловой настрой толпы! Он из озорства купил огромную гирлянду красных перцев и надел на себя как ожерелье. Яркий, загорелый, чёрные волосы, белозубая улыбка, спортивная поджарая фигура — ну чем не латиноамериканский мачо,— подумалось мне. И уедет он скоро в Чили как к себе домой… Латиноамериканец.

При выходе из базара нас окликнул продавец винного ларька. Мы подошли. Седой благообразный старик, приветливая улыбка, вежливый поклон.

— Не хотите ли купить вина? — Нет, мы не хотим купить вина. — Тогда выпейте вместе со мной, я хочу выпить за ваше здоровье! — Налил нам по стакану «Иза­беллы» и произнёс длинный и торжественный тост: «Будьте счастливы и здоровы, пусть будут счастливы и здоровы ваши дети, живите долго и дружно!..» и ещё что-то в этом роде… «Деньги? Денег не надо, я вас угощаю, вы у меня в гостях! Вы мне просто очень понравились, Такая красивая пара!» На обратном пути мы старались не глядеть друг другу в глаза. Когда вернулись, я ушла к себе и расплакалась. И чёрт нас дёрнул подойти к этому абхазцу! Нам оставалось быть вместе всего два дня.

За ужином он неожиданно сказал: «Я не могу тебя так оставить! У нас в «Правде» художника нет. Приедешь в Казань — забирай работы и немедленно в Москву. Всё-таки в «Правде» у тебя будут другие условия жизни. Да и для творческой работы в Москве больше возможностей».

Не «постараюсь устроить», а «устрою», он что, такой наивный был? Или действительно мог? Я почти и не надеялась, что меня возьмут в «Правду», но, вернувшись в Казань, собрала работы, сшила за два дня маленькое чёрное платье, сходила в парикмахерскую, чтобы быть покрасивее, и рванула в Москву. Там всё оказалось, как я и думала. Он сказал: «Уже взяли. Сына,— и мне была названа фамилия одного из бывших редакторов газеты.— Он — пьяница и бездельник, на работу не ходит, но… сын!»

Мы сидели в небольшом кабинете комбината «Правды». Был вечер. За окном падал снежок, а здесь несколько ребят-международников читали завтрашний номер газеты. Мне тоже с гордостью подарили один: «Вот, никто ещё не видел, а у вас уже есть!»

Когда я вышла на улицу, было уже темно, снег идти перестал, только под ногами поскрипывал. Совсем уже зима. Где-то вдали шумел и блестел огнями Ленинский проспект, а здесь было тихо. Я оглянулась на большое серое здание «Правды». Оно было почти всё тёмное, только на третьем этаже ярко горело окно, где я только что читала завтрашний номер… Потом, в Казани, среди тассовских фотографий мне попался такой снимок — ночь, зима, тёмное здание комбината, и на третьем этаже горит то самое окно — а говорят, чудес не бывает!  Я поставила этот снимок к себе на секретер, и долгие годы он был у меня перед глазами — ночь, зима и то самое окно!

Я пробыла в Москве ещё два дня. Всё это время покупала белые батоны и сушила сухари для мамы. У неё обнаружили гастрит, а в Казани не было белого хлеба. Сейчас это трудно представить, но колбасу, сахар, масло, белый хлеб нужно было привозить из Москвы. ­Сухари некуда было складывать, и тётя Лена, у которой я остановилась, дала мне для них старую наволочку. Он приехал провожать меня на роскошной машине, а тут наволочка с сухарями и трущобного вида деревянная развалюха, в которой жила тётя Лена с мужем. Она — кинорежиссёр, муж — крупный научный работник — и такая квартира! Позорище.

Накануне он мне сказал: «Запиши телефон Симонова. Это всё, что я могу сделать. Если будет трудно, позвони ему, скажи, что от меня, он всё сделает, что возможно. Обещай, что позвонишь». Я обещала.

Ну, вот и всё. Больше мы не виделись никогда.

На Новый год я получила от него открытку. Фирменная поздравительная открытка «Правды», пустая, без единого слова, только внизу, в уголке, маленькая начальная буква его имени. Я вспомнила байки, которые он рассказывал о том, что им «нельзя», как за ними следят, как проверяют почту, о том, что нигде нельзя оставлять письменных свидетельств... Может быть. А может, просто не нашёл, что написать. Да и что тут напишешь?

И снова потянулась прежняя жизнь в тёмном чулане. А я что-то затосковала. Стала выписывать много партийной печати. Даже еженедельник «Международная жизнь» выписала — там регулярно помещались краткие очерки о журналистах-международниках с их портретами. Не хотелось забывать его лица, но очерка о нём так и не дождалась. Зато теперь могла следить за его статьями и репортажами. Вспоминала: «Ты бы мне писать помогала!» Ну что тут помогать, прекрасные статьи, немножко суховатые, правда. И штампы встречаются, чувствовалось давление официоза. Но ведь это «Правда», ничего не поделаешь! Однако как пишущий человек хорошо представляла, сколько нужно было узнать, прочитать, увидеть, передумать и какую — колоссальную! — работу проделать, чтобы наполнить материал таким количеством фактов, цифр, имён. Ни одной пустой строчки! Ну, а если вместе работать, надо перешагивать через газетные репортажи. Сколько можно! Ведь написал Овчинников «Ветку сакуры»! ГОСПОДИ, ЧТО ЭТО Я ПИШУ?!

Он жил в Чили. Исколесил всю страну вдоль и поперёк. Писал обо всём — остров Пасхи и внутренние экономические проблемы, предвыборная борьба партий и чилийская нефть, поездка на Огненную Землю, встреча с Пабло Нерудой и много чего ещё! Иногда статьи сопровождались фотографиями, то истуканы острова Пасхи, то портрет Луиса Корвалана… Потом появились статьи о других странах Латинской Америки — Колумбия, Эквадор, Барбадос, Бразилия, даже о поездке на Таити, где жил Гоген, написал… И всюду яркая передача неповторимого колорита страны, людей, вдумчивое исследование происходящих в стране процессов. И как только он успевал! Поистине, жизнь была переполнена. «Где уж тут вспоминать наш короткий "курортный роман"»,— думала я.

Прошло несколько лет. И вот однажды на приёме в районной поликлинике врач меня спросила: «Вы знаете такого-то? — назвала фамилию.— Вам от него привет! — Каким образом? — А я отдыхала летом в подмосковном санатории, и он там тоже был. С женой. Мы сидели за одним столиком, и когда он узнал, что я из Казани, спросил, не знаю ли я вас? Вот видите, оказалось — знаю. Расспрашивал, но я, к сожалению, ничего рассказать не смогла. Просил передать самый тёплый привет!» Расспрашивал. А я расспрашивать не стала. Да и что она могла мне рассказать? Красивая у него жена или нет? Ничего не хочу знать! Кроме того, что он говорил: «Она моей работой не интересуется, языков знать не хочет, за собой не следит, как ты, седину не подкрашивает, на приёмы с ней ходить стыдно…» Живёт с ней, ну и пусть живёт. Я здесь тоже живу. И вообще, ещё неизвестно, поехала бы я в Чили или нет. Вот.

Ну, а эта история с передачей привета, это, конечно, ещё одно чудо! Прямо фантастика какая-то — из миллионного города встретить одного-единственного человека, и оказалось, что тот знаком со мною! Он ещё не знает, что Сальвадор Альенде, который всё чаще мелькает в его репортажах, учил меня когда-то танцевать пачангу. Был в Казани с делегацией, а потом даже статью об этом написал. Поистине тесен мир! Тесен-то он тесен, а вот я привет передать не могу. Надо было мне, ох, как надо было хоть одну тоненькую ниточку сохранить между нами! Сделать это должна была я сама, он-то считал, что не должен мне мешать «устраивать жизнь». Ну, ладно, что сделаешь, будем жить дальше. Всё равно надо жить.

Время шло. Сообщения из Чили становились всё тревожнее. Политические страсти кипели. Сальвадор Альенде, ставший уже сенатором, победил на очередных выборах, а потом завертелось: заговор, военный переворот, Пиночет, штурм «Ла-Монеды», трагическая гибель Альенде… Война! Я судорожно следила за всеми сообщениями оттуда, искала его имя, но его там не было! Уж не случилось ли с ним чего, ведь там сейчас чёрт-те что творится! Нет, его не было, не было и не было! Спустя много времени увидела — слава богу! — он в Москве, оказывается, мы порвали отношения с Чили. Но мне показалось, что у него что-то сломалось — он писал всё реже. Наверное, показалось или просто совпало. То ли он печатался реже, то ли я следила невнимательно, но на некоторое время я потеряла его из вида… Потом была всего пара статей о положении в Чили — взгляд со стороны — написано явно в Москве, подробный анализ происходящего там, международная реакция на совершившийся переворот. Последняя была написана в июне 1974 года. И он замолчал.

Через некоторое время я прочитала в «Известиях» стихотворение Евтушенко «Правдист», написанное о его смерти. Умер. От рака.

Молодой, полный сил, талантливый, красивый, вихрь, тайфун, сгусток энергии — казалось, он и смерть — понятия несовместимые… Как я позже узнала, те самые последние статьи он писал, уже умирая, на больничной койке, и эти исписанные мелким почерком листки сразу шли в печать…

Ну, вот и всё.

«Правду» я больше выписывать не буду. А в остальном моя жизнь не изменится. Разве что более пусто в ней станет. Пусть на другой планете, пусть не мой, но когда я знала, что он где-то есть, становилось чуточку легче жить…

Теперь, когда я пишу эти строки, прошло уже почти полвека. Я давно замужем и живу в Москве. Она очень изменилась, Москва, но всё равно — провинция.

Абхазия, в которой мы две недели были так счастливы, давно уже не Россия, а отдельное государство.

Его приятель карьеру сделал и стал академиком и крупным влиятельным политиком. Был даже одно время министром иностранных дел и премьер-министром.

Моё любимое вино — «Изабелла».

В вечернем ресторане я никогда больше не была. Так как-то не сложилось — дом, работа. Да и не с кем было.

Симонову я так и не позвонила. Берегла его телефон, переписывала в каждую новую записную книжку, и хотя знала, что никогда не позвоню, этот телефон меня согревал. Теперь Симонова тоже нет.

Стерлядь в Волге больше не водится — реку загадили окончательно.

Фотография с окном давно обветшала и вместе с постаревшим секретером доживает свой век на даче, в деревне. Скоро она сгниёт окончательно — там стала протекать крыша.

А маленькая новогодняя открытка с логотипом «Правды» и еле заметной буквой в уголочке почему‑то сохранилась, не потерялась, несмотря на многочисленные ремонты, переезды и другие стихийные бедствия и время от времени попадается мне на глаза. Пусть поживёт ещё немножко, всё равно скоро с другим ненужным хламом будет выброшена на помойку моими потомками.

Теперь почти у всех не только шариковые ручки (при нём не было!), но и компьютеры, мобильные телефоны, фотоаппараты, легковые машины. Недавно в Интернете я разыскала его книгу — лучшие статьи о Латинской Америке, изданную друзьями после его смерти. В печати я их не встречала. Теперь у меня не только его избранные работы, но, наконец, и фотография. Улыбающийся, молодой, счастливый… Что же, он прожил счастливую жизнь. В моём представлении — счастье для мужчин — особенно для него! — это любимая творческая работа. А всё остальное — случайные романы, неудачные жёны, и разные стерляди-форели, для них — дело десятое. Ну, может, не десятое, но, во всяком случае, не первое…

Странное дело, люди, события, вещи обретают истинное лицо, только становясь прошлым. И вот сейчас, когда я трезво могу взглянуть на то, что пережила, оказалось, что самым значительным и светлым в моей жизни был этот эпизод в Гагре. Казалось бы, ничего особенного и не было — встретились два не очень молодых человека и через несколько дней разошлись, вот и всё. Но чем дольше я жила, тем дороже они мне становились, эти дни, тем ярче светили они из прошлого. А всё остальное, что было — даже любовь была, на разрыв аорты! — всё это потухло, превратилось в прах и рассыпалось под неумолимым оком времени. И вспоминать ничего не хочется.

А может, это моя половинка мимо меня промелькнула?

Одно жалею, что не сказала ему, что буду помнить его всю жизнь. Сама ещё этого не знала. Не любить, не ждать, не надеяться — ПОМНИТЬ. И выписывать «Правду». И ещё, что со мной танцевал Сальвадор Альенде.

Очень жалко, что он этого так и не узнал.