Суюнче

С горки, через душные тополя, по звонкому мосту тарантас катился, бойко припрыгивая, лошадь шла ровно, дробя дорогу. Позади сыпалась орава грязных деревенских мальцов. Они не отставали — улюлюкали, били руками по воздуху, окунаясь в сухую пыль. Вороны тяжело взлетали и кружили над дорогой, опадая тёмными хлопьями.
Солнце стояло над дальним лугом как свежий подсолнух. Тихая речушка качала ослепительных гусей, и чёрные сумасшедшие стрижи проносились под мостом. Лошадь ударяла копытами по ссохшимся брёвнам, и мост пел печальную песню старости. 
Будто игрушечные, в блеске стёкол, дома жались спиной к холму, открывая лицо солнцу. В густой траве по откосу текли вольные кони. 
Тарантас остановился у ближних ворот, мужчина соскочил на землю, вытирая платком распаренную шею. Мальчишки наглотались пыли и упали на траву. На тощей липе трещали воробьи. 
— Догнали всё-таки,— сказал мужчина.
— Догнали. Ты шибко гнал.
— Кавалерия!
— В другой раз обгоним.
— Перемазались, страшно глядеть,— сказал мужчина.
— Искупаемся, чего…
Мужчина достал из кармана парусиновой блузы цветные конфеты и рассыпал дождём на землю. Получилась маленькая возня, потом все задумчиво захрустели.
— У меня тут дело,— сказал мужчина.— Бабушка Магруй где живёт?
— А вон петух ходит. Здесь.
— Лошадь напоите?
— Напоим, чего же.
Солнце било в глаза. Мужчина прошёл через улицу к сердитому петуху. Они посмотрели друг на друга. Петух уступил дорогу, кося ревнивым глазом, гребень налился кровью. За растворёнными окнами шелестело радио.
— Бабушка Магруй! — позвал мужчина.
— Она глухая,— закричали мальчишки.— Стучите палкой. Председатель пушку обещал купить. А она и грома не слышит.
Стеклянные банки сияли по забору. Мужчина взял прут, и забор заиграл. Чистенькая старушка выглянула в окно, расплеснув белые занавески. Она что-то запричитала, быстро-быстро, сверкая жёлтыми бусами. Мальчишки захохотали. И только тут старушка заметила мужчину в шляпе. Охнула отчего-то.
— Сейчас, сейчас,— и кинулась отворять калитку.
Старинные полтинники звенели в длинных жидких косичках. В широком белом платке, она стояла перед ним ясная, тихая, сухонькая, приготовясь слушать.
— Я по дороге. Дронов моя фамилия. Сергей Силантьевич,— начал мужчина и протянул руку для знакомства. Но старушка будто испугалась и попрятала руки за спину. И склонила голову набок, собрав лицо в морщины. Так она привыкла смеяться.
— Дочь просила передать… Алсу. Сын родился. Твой внук, значит.
Старушка согласно кивала и показывала на небо. Она ничего не слышала, но делала понимающий вид. Для неё белый свет давно стал немым кино. 
— Чего же мне с тобой делать? — измучился мужчина и принялся обмахиваться шляпой.— Ты давай по губам читай, что ли. Не то мы так до вечера… Ну, понимаешь, Ал-су твоя родила сына! Сы-на! Понимаешь? Уа-уа!
Он вспотел. И вдруг старушка преобразилась, руками всплеснула, как крыль­ями, закрутилась на месте. Монетки зазвенели.
— Алсу. Внук у тебя. Уа-уа! — повторял мужчина на всякий случай, чтобы старушка не могла позабыть.— А я в соседнее село ехал. Вот такие пироги.
Со стороны это выглядело детским спектаклем. Бабушка Магруй словно пританцовывала и не сводила глаз с покрасневшего мужчины, а тот изображал ей пальцами два слова. Мальчишки, хохоча, прыгали на тарантасе.
Наконец рождение внука было утверждено, и старушка, ухватив мужчину за рукав, потащила в сад. Гость сопротивлялся, но бабушка Магруй на него и не взглядывала. По-русски она знала только «сейчас, сейчас» и потому твердила без конца, чтобы их не разделило молчание.
Был август, и яблоки стукались об землю. Прямо на садовом столе краснобоко горело яблоко. Небесная синь просвечивала сквозь ветви, она словно отстаивалась в древесной тишине сада. 
Бабушка Магруй втиснула яблоко в руку мужчине и вёртко побежала в дом. Шаг был будто вздрагивающим на какой-то задержанный миг, и старушка забавно клонилась в сторону, плеща рукой по воздуху. Она носила странные хлопающие башмаки, для того, чтобы слышать землю.
Мужчина опустился на лавочку и принялся за яблоко, с удивлением сказав себе:
— Вот и август кончается…
Почему-то от этих простых слов стало светло. Счастливый запах яблок заполнял сад. Кошка сидела под деревом и, подняв блаженную мордочку, дышала чистым, пахучим воздухом. Тонкая, плавающая паутина опустилась на лицо. Мужчина не заметил лёгкого прикосновения, он глубоко думал о своей пробежавшей, как гулкий ливень, жизни. Перед глазами раскачивался яркий паучок, карабкаясь по пустоте. Кошка подкралась к незнакомому человеку и стала рассматривать его с деревенским любопытством. А он глядел далеко за деревья через солнечный сквозняк листьев, и близкие предметы теряли очертания. Мужчина думал о том, что вот родился человек для того, чтобы срывать яблоки и быть счастливым, а он, Дронов, принёс добрую весть глухой бабушке Магруй, и та, услышав её чутким сердцем, просияла радостью. Уставшая пчела ударилась о горячие доски стола. Он взял её на ладонь и легонько подул. Пчела оставила руку, улетев, как маленький самолёт. И звук долго висел в неподвижном воздухе.
— Сейчас, сейчас,— заулыбалась бабушка Магруй, как белой волной оплёскивая стол скатертью. Она появлялась и исчезала, а перед мужчиной уже красовался самовар, пылали красные чашки, лоснилось варенье. 
— Суюнче… Суюнче…— с уважением произносила старушка непонятное слово. Судя по её притаённому голосу, слово это полно скрытого значения.
Отказываться от угощения было нельзя, и мужчина только похмыкивал, глядя в зеркало самовара на своё отражение. Бабушка Магруй не сводила с него ласковых глаз, как будто он был её сыном, и даже по плечу погладила старой, как осенняя земля, рукой. Голубенькие серёжки цвели в мочках её ушей, лицо, окружённое платком, так и рассыпалось морщинами, руки перебегали по столу, привычные к вечной работе,— и мужчина вдруг разговорился, не всё ли равно, понимала старушка или нет, уж больно она хорошо и напевно оглядывала его, отзывалась на каждое слово.
— У меня тоже мать есть,— говорил мужчина.— Я её зову «напёрсток». Она маленькая, а меня вон какого родила. И как умудрилась только. В подвал однажды скатилась, когда меня носила. Грозы испугалась. Ничего, я терпеливый. Носки мне вяжет шерстяные, чтобы ревматизма не было. Вот приеду, она плакать начинает. Слёзы горячие. Красивая женщина.
— Суюнче, суюнче,— выпевала бабушка Магруй.
А сад едва пошумливал, накрывая спокойную беседу прохладными тенями. И широкая тишина занимала полуденную землю, где каждый звук был уместен и не ранил слуха. 
Мужчина поблагодарил за чай, обнял бабушку Магруй и пошёл к калитке, но старушка задержала его, сказав своё:
— Сейчас, сейчас…
Она скрылась в глубине сада. И вернулась скоро с целым передником крупных румяных яблок. Они влажно отсвечивали. Бабушка Магруй передала передник мужчине и закивала:
— Суюнче, суюнче. Рахмат!
Он подумал, что это просто присказка такая у бабушки Магруй, и попрощался.
Лошадь одиноко дожидалась, привязанная к забору. Улица была пуста. Мужчина осмотрел небо. Рваное облачко плескалось в сини. 
Тарантас мягко тронулся. Солнце серебрило бок лошади. Яблоки подскакивали на белом распахнутом переднике. Мальчишки сидели на длинной жёрдочке у выезда из деревни. Они успели искупаться и приглаживали непросохшие волосы.
— До свиданья,— сказал мужчина.
— Бывайте,— откликнулись мальцы.— В следующий раз барабан привезите. 
И снова катился тарантас, с горки, через высокие тополя, по звонкому мосту. Сидение было уложено свежим сеном, и чистый запах жизни окружал мужчину. Он что-то напевал, подбрасывая яблоко на ладони.
— Вот ведь, как родной ей,— удивлялся бабушке Магруй.
И вспомнил свою бабку — хитрую и весёлую Жихариху. Так её звали всю жизнь, пока она не собралась помирать. Тогда объявилось её настоящее имя — Софья Тарасовна. Лежала она на просторной постели, вдруг сжавшаяся в зябкий комочек. Цвели вишни. От сына бабки не было вестей. Пропал он в одночасье. Вышел из дому прогуляться и пропал. Свет большой, разве отыщешь. У бабки он был любимый, самый хворый, самый молчаливый. Резал дудочки из лёгкого дерева, как забавлялся, и больше ничего не знал. И ушёл, поди, поигрывая, с худой котомкой поглядеть круглую землю. Полгода прошло, а вестей не было. Вот Жихариха и собралась помирать от смертельной тоски, просила сухими губами в жарком бреду: «Прилети, аист… Прилети, родненький…» А он не летел. Не возвращался на гнездо. Не приносил вести. Соседские старушки приходили к бабке и молились её словами: «Прилети, аист…» Уговаривали.
Мужчина будто посетил ту давнюю весну, подышал сладковатым цветом вишен.
И тут его осенило — так это у них обычай такой. Одаривать гостя, приносящего добрую весть. И слово, которое повторяла глухая старушка, красивое название тому. Яблоки в переднике…
— Суюнче, — сказал вслух мужчина.
Село скрылось из глаз, потому что дорога пошла низиной.

…Принёс ли я кому-нибудь добрую весть? Нико­гда раньше я об этом не задумывался, просто спешил жить, не оглядываясь. И вот остановился в нелёгком раздумье, осматривая поле жизни.
Сколько я там сижу, черпая горстью из глубокого колодца памяти, час, два… Лица погасают одно за другим, скудеет память. Неужели я не смогу припомнить редкого случая, когда мои слова потрясли бы человека счастьем. И, право, я испытываю неловкость, даже кровь бросается к щекам. Надо бы бросить терзать терпение, примириться, сказав: конечно же, было…
Но себя не обманешь, и я уже с ожесточённым упорством заглядываю в самые укромные закоулки, распахиваю тайники. Однако ничто не приходит на ум, и тишина сжимается вокруг, не выпуская убежать прочь. Даже книги, молчаливые друзья, оставили меня.
Я вспоминаю стихи Гильена:
Когда я пришёл на эту землю,
Никто меня не ожидал…

Это грустные, потерянные строки. 
Я не стою над пепелищем. Но где же избавление от навязчивого вопроса — принёс ли я кому-нибудь добрую весть?