Тьма

Памяти моего 
безвременно ушедшего брата

Я ослеп после четвёртого класса, на летних каникулах. Это было в 1989 году. Мы с отцом возвращались на «Москвичонке» с рыбалки. Грузовик вынырнул на нашу просёлочную дорогу совершенно неожиданно и даже непонятно откуда. Гнал он так, будто водитель хотел скрыться от преследования. До сих пор не пойму, как это случилось, но содержимое карбюратора плеснуло мне в лицо. Нет, даже не в лицо, а прямо в глаза, словно какая-то злая сила направляла этот поток. Эта смесь и выжгла их.
Она не оставила мне никаких шансов, но я радовался, что папа жив. Стал учиться жить в темноте. А осенью простился со своей школой, друзьями, и родители увезли меня в город на Каме, где находилась школа для слепых детей. Началась новая жизнь. Мне шёл двенадцатый год.
Школа понравилась, и учителя, и ребята, и комната в интернате, но как я скучал по дому! По маме, отцу, старшей сестре Соние. На ночь никто не гладил меня по голове, не шептал: «Любимый мой». В то время не было сотовых телефонов, и я постоянно сидел вечерами на диванчике в вестибюле и ждал звонка на школьный телефон от родителей. Вестибюль был всегда полный: многие ребята так коротали вечера в ожидании звонка из дома. В основном, это были мы — мелкота, как называли нас старшеклассники. У них вечером была другая жизнь: гитары, песни, дискотеки, фонозал с книгами, записанными на плёнку, а в коридоре у каждого окна стояли парочки, на которые мы постоянно натыкались. В школе был такой закон: ходить только по правой стороне. В одну сторону мы шли вдоль стен, а в другую — вдоль окон. Вот и мешали парочкам.
Прошла первая четверть. Долгожданные осенние каникулы! За мной приехал папа, и на зимние каникулы он меня забрал. А весной приехала мама. 
— Ринатик, папа сейчас работает вахтовым методом, он не смог за тобой приехать. Поедем поездом.
Мама объяснила, что значит «вахтовый метод». Я огорчился: не встречусь с папой! Но ехать домой на поезде — это здорово. Когда мы вошли в квартиру, мне что-то очень не понравилось. Я не понял что. Не успел, потому что из своей комнаты выбежала Соня, схватила меня и закружила. Сестра старше меня на восемь лет. 
— Ринатик, ботиночки поставь рядом, в уголок, — сказала мама.
— Но там папины.
Мама помолчала.
— Он их забрал с собой, — тихо ответила она.
— Но это его место, — упрямился я.
— Хорошо. Ставь на своё место.
Мама, ударившись обо что-то, ушла из прихожей. А я стоял и прислушивался к квартире, вбирал в себя её запах. И понял, что именно мне не понравилось дома: здесь совсем не было папиного запаха. Не пахло его сигаретами, волосами, одеждой. Он уехал и забрал все свои запахи. Из встроенного шкафа в прихожей не пахло папиной курткой, у неё был лёгкий запах бензина, и я раньше ощущал это. Папа был водителем. Открыв дверь шкафа, начал перебирать вещи, руки быстро, торопливо скользили по ним: отцовских вещей не было. 
— Мама, а что, папа все вещи забрал?
Молчание.
— Мама!
— Я их прибрала. Иди на кухню, Соня приготовила твои любимые шаньги.
На кухне я стал осторожно обходить папин стул, он всегда стоял у двери, но сейчас это место оказалось свободным.
— А где папин стул?
Молчание. Как я хотел тогда посмотреть на мамино лицо, заглянуть в её глаза! Но мои глаза!..
— Ринатик, папа ещё долго не приедет, я убрала его стул в другой угол. Возьми кружки.
Я открыл дверцу навесного шкафчика и стал осторожно перебирать кружки: вот моя, вот мамина, вот Сони. А папина? Я кружки различал по выпуклым рисункам на них. Папиной не было.
— Мама, папа и кружку свою забрал?
Молчание. А потом торопливые шаги матери, вот она что-то уронила и ушла. Молча ушла.  И вдруг я закричал, давясь рыданиями:
— Врёте вы все! Врёте! Не уехал папа. Он ушёл. Ушёл от нас. Бросил! Зачем ему слепой сын? 
Я услышал плач матери. Она была в ванной. Тут вбежала на кухню Соня. Она тоже плакала.
— Ринат, Ринатик, не бросил нас папа. Как же он бросит любимого сына, меня, маму? Ушёл папа, ушёл, брат, навсегда. Умер он! 
На кухню вбежала мама, обняла нас с Соней, а мы — её. Так, обнявшись, плача, стояли долго. И я понял, что ещё не понравилось мне, когда вошёл в квартиру. Её воздух будто вибрировал чем-то пугающим, давящим. В тот день я осознал: в этой жизни есть нечто, что страшнее моей слепоты — это потеря родного, любимого человека. Это потеря его любящего голоса, ласкового, поддерживающего прикосновения, теплоты тела, запаха его волос. Папа умер в феврале от инфаркта. Его сердце не выдержало груза вины передо мной: он постоянно корил себя за то, что в тот страшный день посадил меня на переднее сиденье. Дорога-то была тихая, просёлочная. Это мне рассказала бабушка Альфия, мать отца.
А через два года умерла мама. Тоже инфаркт. Умерла она весной, в своём любимом саду. Я учился в седьмом классе, до конца учебного года оставался месяц с небольшим. Мне было уже четырнадцать. Когда в нашу комнату в интернате вошла Соня, обняла меня и тихо произнесла: «Ринат, надо ехать домой», я всё понял. 
Соня не хотела хоронить маму без меня. С отцом‑то не пришлось проститься. Я, застыв, просидел у гроба, положив руку на мамины холодные руки. Так хотел их согреть! Не получилось. Решил потрогать мамино лицо. Осторожно стал продвигать руку выше по груди, шее. Вот подбородок, он у неё не был таким острым, а носик стал совсем тонким, а глаза будто провалились. Вдруг меня охватила ярость из-за моей слепоты. У меня умерла мама! Её похоронят — и всё! Я три года не видел её лица. Даже если случится чудо, и я прозрею, маму мне уже никогда не увидеть. Я вскочил, уронил стул, все вскрикнули, наверное, я задел гроб. Меня обхватили руки сестры, и она шепнула:
— Пойдём.
Соня увела меня в свою комнату, заставила лечь, укрыла пледом.
— Полежи тут, поплачь. Я потом приду за тобой.
— Сонь, если случится чудо, и я прозрею, то увижу тебя. Но маму и папу никогда! Я ненавижу свою слепоту! Я когда-нибудь убью того водителя!
Кутаясь в плед, я заплакал.
— Ринатка, родители умирают прежде своих детей. Думаешь, зрячим детям, мне не хочется увидеть родителей? Но после их смерти это уже невозможно. Ни зрячим, ни слепым. Это жизнь. Полежи, братишка.
Плача, я уснул. И приснился мне сон. Мы с папой едем на нашей легковушке по просёлочной дороге. Я что-то ему рассказываю, а он, ласково поглядывая на меня, улыбается. И тут вдали на дороге появляется мама. Она бежит нам навстречу, машет руками и что-то тревожно кричит. Вдруг — удар, темнота. И я проснулся. Проснулся, как ни странно, спокойным. Я понял, что мои родители всегда будут со мной. И неправда, что я их никогда не увижу. Увижу! Они будут приходить ко мне во сне. Я же со зрячих времён помню, какими они были.
А потом мы поехали на кладбище. Через некоторое время я услышал какие-то глухие удары и понял, что это бросают землю на гроб, закапывают его. Как вернулись домой, не помню. Ели, говорили. Слышал, как уходили люди. Соня увела меня в свою комнату, мы легли и долго плакали. Потом она гладила меня по голове, спине и тихо говорила:
— Ничего, брат, мы вместе и всегда будем вместе. Знаешь, я выхожу замуж. Надо пережить траур, прий­ти в себя, уж потом. Нас будет трое. Лёша тебе понравится. Он добрый человек. Может, станет тебе другом или братом. Родится лялька, ты станешь дядей. Будет кроха за тобой бегать и кричать: «Дядя Ринат, возьми на руки!»
— Не хочу, — буркнул я.
— Что не хочешь?
— Лёшу не хочу, лялька не нужна. Только ты и я. А ещё мама с папой.
Я снова заплакал. Утром на чьей-то машине мы поехали снова на кладбище. Оказалось, это машина Лёши. Сестра один раз к нему обратилась, а так ехали молча. На кладбище я попросил Соню:
— Подведи меня сначала к папиной могиле, а потом — к маминой.
Оказалось, что они рядышком. Я сел на землю, прислонился к папиной могиле.
— Пап, прости меня.
Погладил мамину могилку.
— Мамочка, прости меня.
Я почувствовал, как около меня присела Соня.
— Ты о чём?
И я закричал:
— О чём? Это же я виноват в их смерти. Моя слепота. Они мучились из-за неё, сердце не выдержало. Лучше бы я сдох там на дороге. Зачем я выжил? Чтоб они умерли?
И тут услышал спокойный мужской голос:
— Если б ты тогда умер, родители ушли бы сразу вслед за тобой. О сестре подумал? Три гроба, трое, потерянных сразу и навсегда. Ты только представь: три гроба. И она одна-одинёшенька. 
Я услышал, что сестра плачет.
— Сонь, дай мне руку.
Сестра помогла мне встать. Я обнял её.
— Мы правда всегда будем вместе?
К нам подошёл Лёша, я почувствовал его запах. От него слегка пахло бензином, как от папы.
— Ринат, если ты со временем разрешишь, то и я стану вашим. Твоя мама хотела этого, она говорила это, когда мы с ней в саду вместе работали. Я ведь сам детдомовский с восьмого класса. А так у меня снова была бы семья: жена, братишка.
От его слов мне стало как-то тепло на душе, и я сказал:
— Иди к нам.
И теперь мы стояли у могил родителей втроём, обнявшись. Только потом я узнал, что Лёша работает трудовиком в своём детском доме. 
Шли годы. У меня уже были две племянницы: Насима и Галия, Настя и Галя. Все каникулы я проводил дома со своей семьёй: сестрой, Лёшей и девчатами. 
Пришло время уходить из школы, которая стала вторым домом. Ребята, учителя, воспитатели — второй семьёй. Тяжело было расставаться со школой, но не страшно. Почти всем классом поступили в медицинское училище. В школе мы проходили дополнительный курс «медбрат-массажист», и это очень помогло. 
Сония с Лёшей предложили мне прописаться в его однокомнатной квартире. У моих родителей была трёшка. Им хватало её. Я прописался, но жить там не стал.
— Ребята, вы пока сдавайте её. У меня сейчас другие планы.
Планы, на мой взгляд, были просто классные. Медучилище я окончил с красным дипломом, и меня пригласили массажистом в один из лучших санаториев области. Да, это жизнь в лесу, это ограниченное пространство, это работа — дом, дом — работа. Но мне, слепому, это плюс. Не надо по городским улицам ходить, постукивая да слегка размахивая тростью, бояться транспорта, каждого поворота. В санатории я быстро изучил его территорию, мог дойти до лечебного корпуса и без трости. Вскоре знал все дорожки и тропинки. Большим плюсом было то, что питались мы в блоке для сотрудников. Мне не надо было готовить в общежитии на общей кухне. Да, самое важное: дали комнату в общежитии на территории санатория. Я понимал, что получил немыслимые удобства для слепого, решившего жить самостоятельно. 
Нас было шесть массажистов. Мы все были в хороших отношениях. Я сразу попросил ребят, никаких скидок мне не делать. Народ попался понятливый. Никаких трений из-за моей слепоты не было. И с пациентами я быстро находил общий язык. Но было одно «но»: одиночество по вечерам и воскресеньям. И тьма. Всегда. Лёша с Соней приезжали редко: путь не ближний, дети. При первой возможности я записался на курсы остеопатов, тут же, в санатории. Приезжал специалист из Китая. Конечно, сидел без денег, но вечера были заняты. А через некоторое время подошёл к Аннушке, нашему косметологу.
— Аннушка, возьми в ученики. Хочу и с лицами людей работать. Пациенты тебя хвалят, поделиться тебе есть чем, — улыбнулся я.
— Конкурентом мне решил стать? — засмеялась она.
— Нет. Это на будущее.
— Молодец. Надо расти. Всю жизнь в лесу не проживёшь.
Мы с Аннушкой договорились, что после всех процедур будем встречаться у неё в кабинете. Учила она меня на моём же лице. Я вбирал, запоминал каждое её движение. А потом сам делал ей массаж на лицо. Деньги за учёбу Аннушка не брала, сразу сказала, смеясь:
— За доброту мою будешь расплачиваться со мной массажем не только моей спины, но и лица.
Я был рад этому. Потом она научила меня делать мази. Мне везло на хороших людей. 
У Аннушки был свой салон на территории санатория. Когда у неё было много пациентов, и она не успевала обслужить всех, то звала меня и платила за работу. 
Всё было хорошо, но я начал задумываться о возвращении к своим. Внутреннее одиночество заставляло опускать руки. Сидеть одному в квартире, окружённом тьмой, никому и слова не сказать, во тьме молча ложиться, во тьме молча вставать утром, во тьме идти на работу. Надо было ехать к Соне, в Нижнекамск. Даже живя один в своей однушке, я бы часто встречался с родными, и тьма наполнялась бы их теплом.
Как-то шёл по коридору к себе в массажный кабинет — и вдруг тонкий голосок:
— Ринат Рафаилович, можно с вами поговорить? Я быстро.
— Пожалуйста.
Голос был незнакомый. 
— Ринат Рафаилович, я сюда приехала специально к вам. Вернее, путёвку купила, чтобы к вам попасть, — взволнованно говорила явно юная девушка.
— Пойдёмте ко мне в кабинет.
В кабинете я предложил ей сесть. Сам сел за свой стол.
— Я вас слушаю. И имя ваше скажите.
— Ой, извините. Я Надя, Надежда.
— Надежда — это хорошо. Что-то у вас случилось?
— Да. Я попала в ДТП.
Я вздрогнул.
— Рядом с водителем сидели?
— Да.
— Сколько вам лет?
— Двадцать четыре.
Мне же показалось, что ей лет пятнадцать-шестнадцать, а она на год меня старше.
— Сильно пострадали?
— Год в больнице пролежала. Операции. Но всё срослось. И печень не так болит. Ринат Рафаилович, мамина подруга сказала, что мне нужно к вам, и как к массажисту, и как к остеопату. Вы очень помогли ей.
— А как зовут её?
— Заудова Наталья Викторовна.
Я вспомнил эту женщину. Нелёгкий был случай. Она мне на прощанье тогда сказала:
— Теперь я знаю, что незрячие люди видят не только кончиками пальцев, но и сердцем.
Да, была у меня такая пациентка.
— Надежда, давайте я вас посмотрю.
Осмотрев её, я понял, что работы здесь непочатый край. Сказал ей об этом.
— Вы возьмёте меня? — тихо спросила Надежда.
— Вы тоже хотите, чтобы я работал с вами, скажем так, индивидуально?
— Да, — совсем робко ответила девушка.
— Вы знаете, что это здесь запрещено? И вам придётся доплачивать.
— Я знаю, знаю. Тётя Наташа меня предупредила, — торопливо ответила она.
Я не злоупотреблял такой «левой» работой, но некоторым пациентам не мог отказать в дополнительном времени, это была необходимость. Да и деньги нужны были. Работал у Аннушки в салоне, никто не видел меня. Был у неё укромный уголок.
Надежда приехала на три недели. Мы подружились с ней. Я даже рассказал ей, как ослеп. Никому здесь не рассказывал. Она была такая худенькая, лёгонькая. И очень открытая. И какая-то беззащитная. Нас сблизило и то, что она закончила медучилище. Только не моё. Я никак не мог привыкнуть к тому, что ей двадцать четыре. Мысленно называл её «девчушкой». Недели через две мне стало неудобно брать с неё деньги. Я сказал ей:
— Надежда, не платите больше. Достаточно. Мы с вами люди из одной оперы, почти родня.
— Платить я буду. Эту тему больше не поднимаем, — твёрдо ответила она.
Я не ожидал от неё такой твёрдости.
— А вот роднёй вашей я бы стала.
— Надеюсь, не с целью иметь под рукой масса­жиста?
Мне стало противно от своего вопроса.
— Нет, Ринат Рафаилович. Просто душа у вас чистая, руки добрые и улыбка тёплая.
В голосе Надежды прорывались слёзы. Мне вдруг захотелось погладить её по волосам, лицу.
— Надя! Можно так обращаться к вам?
— Я буду рада, — тихо ответила она.
— Надя, я провинился перед вами. Можно я сделаю вам чисто «массажистский» подарок?
— Как это — «массажистский»?
— Знаете, говорят, что я делаю хорошо массаж лица. Давайте, я вам сделаю классный массаж!
— Ой! А мне никогда не делали массаж лица. ­Давайте!
Личико у Нади было тоненькое, какое-то детское, нежное. До её отъезда я успел сделать несколько таких массажей. А после отъезда Нади я понял, что моя жизнь совсем опустела, а тьма сгустилась. При ней, казалось, вспыхивали зарницы. И решил: отработаю ещё год и уеду. А через полгода я услышал знакомый голосок:
— Ринат Рафаилович! Мне нужно с вами пого­ворить.
Надя попросила встретиться с ней в зимнем саду.
Я сидел у самого входа в сад, прислушивался к шагам: вот они, лёгкие, торопливые. Я уже уловил запах её волос. Встал.
— Надя.
— Меня задержали в коридоре бабуси. Пока объяснила им дорогу в спальный корпус…
— Надя, пойдём от двери подальше, здесь дует.
Надя взяла меня под руку, и мы пошли. Наверное, она нашла укромный уголок, потому что здесь я не слышал шагов, голоса звучали где-то далеко. Надя говорила тихо, но твёрдо, спокойно. Я даже несколько растерялся.
— Ринат Рафаилович, мы сейчас с вами коллеги, сотрудники одного санатория. Меня приняли на работу в физиотерапевтическое отделение. И комнату дали. Я явилась сюда не ради ваших массажей, я хочу быть там, где вы. Эти полгода без вас были пустыми. Ринат Рафаилович, я не буду вам надоедать. Если хотите, я уеду завтра, хотите, не буду совсем подходить. Я сейчас подведу вас к двери и уйду. Если вы будете со мной общаться, я буду счастлива.
Оглушённый, я стоял у выхода из сада. Потом пошёл, не соображая, куда иду. Внутри всё кричало от боли и недоумения: пожалела, придумала любовь к слепому и поверила в неё? Зачем я ей? Ночью не спал. Хорошо, не пожалела, полюбила. Но полюбила слепого! Может, в ней ещё романтика бурлит? Хотя некоторые наши женились на зрячих, родились дети. Живут. И за зрение детей я не боюсь: мы с Надей родились с нормальным зрением. К утру я понял главную причину своего отчаяния: Надя всю жизнь будет для меня голосом из тьмы, телом из тьмы, запахом из тьмы. И дети. Я их никогда не увижу.
Соню помню по её детским фотографиям, помню девушкой, лица родителей помню. Племянниц представляю Соней, ещё маленькой, как запомнилась она по старым фотографиям, когда я ещё видел. Лёша в облике моего отца в молодости. Они не из тьмы. А Надя, дети?
На следующий день, в перерыв, я пошёл в физиотерапевтическое отделение, услышал голос Нади и позвал её. 
— Надюша, ты не могла бы подойти сегодня ко мне вечером? Поговорить надо.
Хорошо, что поговорили. Через три месяца мы поженились. Когда родилась Клария-Клара, переехали в мой город, в однушку. Она была уже обустроена к нашему приезду. Сестра с мужем постарались. А Надя вышла из моей тьмы: мне кажется, что она похожа на мою молодую маму. Катюшка — маленькая Соня. А сейчас, спустя годы, Клария Ринатовна явно похожа на тётку свою Сонию Рафаиловну… Мы с дочерью вместе закончили психологический факультет университета, без неё я бы эту премудрость не осилил. Все вместе работаем в детском доме. Моя тьма осталась, но она тёплая, согретая душой родных людей.