Встречи с Евгением Евтушенко — случайные и неслучайные

Евгений Евтушенко и Эдуард Трескин. 
Разговор о Ниязе Даутове. Переделкино. Лето 1987

ИЗ АРХИВА ЖУРНАЛА "Казань" № 11, 2018 г. 

(Продолжение. Начало в №№ 7, 9, 10, 12, 2017, №№ 2, 5, 7, 9, 2018)

IX
 
В нынешнем году 23 сентября исполнилось 105 лет со дня рождения Нияза Курамшевича Даутова. Татарский академический государственный театр оперы и балета имени Мусы Джалиля отметил это событие, посвятив выдающемуся артисту, оперному певцу, режиссёру, педагогу и просветителю спектакль — оперу Назиба Жиганова «Джалиль».
Джалиль, Жиганов, Даутов — поэт, композитор и певец были людьми одного поколения. Их связывали между собою и художественная жизнь, и человеческие взаимоотношения.
В довоенную пору все трое учились в Москве — в Татарской оперной студии (Даутов и Джалиль) и Московской консерватории (Жиганов и позднее Даутов). Они общались, дружили — и в Москве, и в Казани. Жиганов и Джалиль создали вместе замечательную волшебную оперу «Алтынчеч», а Даутов был первым исполнителем партии Джика в этой опере.
Ещё в 1944 году Жиганов приступил к работе над оперой «Поэт», навеянной трагической судьбой Мусы Джалиля. Это был очень смелый поступок — имя Джалиля тогда находилось под строжайшим запретом.  
Опера «Поэт» была поставлена на сцене театра в Казани в 1947 году. Главного героя оперы звали Нияз Уралов. И это имя выбрано не случайно. Нияз Даутов в это время жил на Урале, пел в Свердловской опере. И был, безусловно, самым известным из татарских деятелей искусства — музыкальный фильм «Сильва» с Даутовым в главной роли Эдвина увидели и полюбили миллионы зрителей в СССР и за рубежом. Сам король оперетты Имре Кальман плакал, когда узнал, что в ещё дымящемся родном ему Будапеште идёт советский фильм, созданный на основе его произведения. 
Вот таким удивительным образом в опере «Поэт» соединились три товарища — Назиб Жиганов, неназванный Джалиль и Нияз Даутов, как бы прикрывший своим звёздным именем опального и оклеветанного поэта. 

Евгений Евтушенко и гости в Переделкино. 1987

Для Нияза Курамшевича Даутова опера «Джалиль» была одной из любимых. Он исполнял партию Джалиля и в Казани, и в Москве, и в Ленинграде. 
Но свою постановку этой оперы в 1986 году осуществить не успел.
Остались эскизы и его мысли об этой постановке, поверенные ученикам. Я знаю, что он хотел так выстроить спектакль, чтобы подчеркнуть и драматические страницы оперы, и одновременно высветить её лирику — ведь Джалиль виделся ему не только героем, но и поэтом, страстно влюблённым в красоту. 
И одним из эпизодов должен был стать ромашковый луг, по которому в белой рубахе идёт Муса, прощаясь с родиной перед уходом на фронт. А в сцене «Ёлка» Даутов планировал поставить чёрно-белый танец вдов и невест.
В год семидесятилетия Даутова я написал о нём статью под названием «Наш Маэстро», и её опубликовали в газете «Вечерняя Казань». Статья вызвала резонанс — прочитали многие. Ко мне подходили люди, благодарили, а кто-то посоветовал перепечатать статью в Москве, в «Советской культуре» — о юбилее любимого артиста должны знать не только в Казани.
Легко сказать — напечатай в «Советской культуре»! Да разве туда просто так попадёшь… И я решил обратиться за помощью к Евтушенко.
Только что закончились съёмки его фильма «Детский сад», мне выпало везение — я сыграл в нём крошечную роль милиционера. И на правах не просто друга Жени, а персонажа из его фильма я попросил поэта оказать мне содействие. 
На вопрос, помнит ли Евтушенко Даутова, поэт удивлённо вскинул брови: 
— Как же я могу не помнить Даутова? Да я мальчишкой ещё смотрел фильм «Сильва» раз двадцать!
И он написал рекомендательное письмо редактору газеты «Советская культура» Мамлееву:

Дорогой Дмитрий Фёдорович!

В детстве, во время войны, на меня большое впечатление произвёл фильм «Сильва», где прекрасно пел и играл Нияз Даутов, тогда премьер свердловской оперы. (Сейчас он главный режиссёр оперного театра в Казани). К его юбилею написал статью заслуженный артист ТАССР Эдуард Трескин, ведущий солист этого театра, мой старый друг.
Статья написана крепко и выразительно и, думаю, заслуживает опуб­ликования в вашей газете, разумеется, с возможными поправками, учитывая ваш высокий художественный и профессиональный уровень.

С дружеским приветом, любящий тебя
Евг. Евтушенко

Я пошёл в редакцию газеты, не очень надеясь на то, что большой начальник меня примет.
Однако письмо Евтушенко оказалось золотым ключиком. Дмитрий Мамлеев принял меня и даже напоил чаем в хороших советских традициях — из тонких стаканов в металлических с чеканкой подстаканниках.
— Нияз Даутов — ну как же! Это же кумир послевоенного времени! Замечательный артист! Конечно, напечатаем ваш очерк — тем более, Евтушенко понравилось.
Я передам вашу рукопись нашей сотруднице Кондратович, держите связь с ней. А я уезжаю в командировку на две недели. Успехов!

После «Фауста» в гримёрке: Анджела Борисенко — жена Юрия Борисенко, Эдуард Трескин — Валентин в «Фаусте», Михаил Шапиро, Маша Новикова — невеста Евтушенко, Геннадий Васько — Фауст, Руслан Даминов, Евгений Евтушенко, Юрий Борисенко — Мефистофель из «Фауста», Наум Русин — дирижёр, Марина Свинцова, Елена Яхонтова — музыковед, Сергей Свинцов — фотохудожник.

Я познакомился с милой молодой женщиной Ириной Кондратович, мы обменялись телефонами. Рукопись осталась в редакции, а я отправился к Марии Павловне, моей доброй знакомой, у которой всегда останавливался в Москве. Русской аристократке с цыганской кровью, чей муж некогда был заместителем и другом таинственного генерала Власика, начальника личной охраны Сталина, приходилось видеть отца народов во время его отдыха на кавказской даче.
— Каким он был? — спросил я однажды Марию Павловну.— Правда ли, что его боялись даже самые приближённые люди? 
— Наверное, боялись…— пожала плечами моя собеседница.— Он как-то так умел сказать порою вроде бы обычную фразу, от которой становилось жутковато.
— Как это?
— Ну, вот, сидим мы ночью на даче на озере Рица, внизу в гостиной. Я вяжу мужу свитер, а он с товарищами сидит за столом — выпивают немножко. Вдруг наверху на лестнице появляется Сталин: «Вы что тут делаете, товарищи, в такое позднее время?». «Да мы, товарищ Сталин, армянский коньяк дегустируем»,— отвечает мой муж. «Ну-ну, дэгустируйте. Только смотрите, нэ надэгустируйтесь слишком. А то ведь можно и нэ проснуться…». Сказал так и пошёл к себе. Все переглянулись, и к коньяку больше никто не прикасался.
На следующий день я вновь посетил редакцию. Кондратович прочитала мою статью, похвалила.
— Материал у вас получился, в целом, интересный, отмеченный искренним желанием рассказать 
о вашем учителе широкой аудитории. Есть маленькие замечания, это всегда бывает, когда приходится редактировать. Вот, например, вы употребляете слово «барокко». Меж тем, в контексте, должно быть другое слово — «рококо».
— А разве есть большая разница? — наивно спросил я.
— Ну что вы! Огромная разница… может быть, не огромная, но она есть.
И Кондратович быстро и азартно объяснила, в чём эта разница заключается. Впрочем, я остался при своём мнении, поскольку Маэстро говорил именно 
о сочетании стиля барокко и commedia dell’arte в своей постановке «Севильского цирюльника».
— И ещё — тут вы пишете… и вот здесь… и ещё…
Мне надоели эти мелкие придирки, и я заметил, что вообще-то статья уже была напечатана в республиканской газете, а для «Советской культуры» дополнена и, так сказать, углублена.
Кондратович всплеснула руками: 
— Это может быть проблемой — мы стараемся печатать только оригинальные материалы, которые нигде не публиковались...
В конце концов, мы  с ней договорились заменить «барокко» на «рококо», подчистить в нескольких местах текст и… ждать одобрения главного редактора.
Я вернулся в Казань и принялся ждать. Время от времени я звонил Кондратович и спрашивал, как продвигается статья. Она неизменно отвечала, что статья выйдет вот-вот. Но однажды я услышал, что вряд ли этот материал пойдёт в том виде, в каком он представлен, поскольку юбилей, в сущности, прошёл, а газета, сами понимаете, актуальная и отражает сегодняшний день.
Я купил билет на поезд и назавтра был в редакции «Советской культуры».
Кондратович извинилась за то, что «так всё вышло», и в виде утешения мне и подтверждения своей проделанной работы отдала гранки со статьёй, которая называлась «От сердца к сердцу».
— Жаль,— сказала Кондратович.— Но и вы поймите, у нас ведь газета, а не журнал.
Что ж, делать нечего — я сложил гранки в портфель и направился прямиком… в редакцию журнала «Театр». Там работал мой знакомый — театральный критик Саша Иняхин.
Он знал Даутова и, не колеблясь, принял мою статью к рассмотрению.
Но я, наученный горьким опытом, поспешил, на всякий случай, в редакцию другого журнала — «Театральная жизнь». Там я оставил статью, предварительно густо замазав название и дав другое — «Маэстро». Как и в редакции «Театра», я оставил несколько фотографий.
Через две недели мне позвонил Саша Иняхин и предупредил, что материал выходит в следующем номере журнала «Театр».
— Лови в киосках, а авторские экземпляры получишь, когда приедешь в Москву.
Действительно, вскоре журнал появился в продаже, я купил несколько экземпляров. Меня немного разочаровали заметные сокращения, да и фотографию дали только одну. Но всё равно — это был настоящий толстый всесоюзный журнал с гордым именем «Театр» на обложке, и портрет Маэстро был размещён в начале статьи «Слово о режиссёре».
Я подарил журнал Ниязу Курамшевичу с сожалениями по поводу сокращений.
— Да, — вздохнул Маэстро, читавший вариант статьи в «Вечерней Казани»,— сократили изрядно и не лучшим образом. Но всё равно — большое вам спасибо, Эдик.
Прошло несколько месяцев, и однажды мне позвонил приятель и поздравил с прекрасной статьёй 
о Даутове.
— А-а-а, спасибо… Жаль, что такая короткая получилась, всё изрезали,— сказал я,— да и фотографию только одну дали.
— Как одну! — вскричал приятель.— Там много фотографий, и статья на целый разворот. 
— Постой, ты про какой журнал говоришь? Про «Театр»?
— Ну да! — ликовал приятель на другом конце провода.— «Театр». Или нет, постой, дай взгляну… Вот — «Театральная жизнь». И название — «Маэстро». Ещё раз поздравляю!
Я ахнул и кинулся по киоскам — искать. Удалось найти только два экземпляра — журнал был куда популярнее, чем более официальный «Театр». 
И впрямь — статья на целый широкоформатный разворот. В самом центре журнала! А на другом развороте статья о Майе Плисецкой со знаменитым фотопортретом работы Ричарда Аведона. 
«Такое соседство Маэстро обрадует!» — подумал я.
Даутов был рад безмерно.
— Как вам это удалось, Эдик?
Я рассказал о том, что это Евтушенко написал письмо в «Советскую культуру», а я ходил по редакциям.
— Не знаю уж, Нияз Курамшевич, как мне теперь объясниться с редактором «Театральной жизни»! Я ведь, честно говоря, не думал, что «Театральная жизнь» возьмёт да и напечатает статью в полном объёме, да ещё и несколько фотографий включит.
(Это были портрет Маэстро работы Рифа Якупова и серия фотографий Фарита Губаева, сделанных на репетиции «Богемы».) 
— Не переживайте, Эдик,— успокоил меня Даутов,— всё как-нибудь устроится само собой, обойдётся. Но я вам очень благодарен — и Евтушенко передайте мою благодарность и за его книги с чудесными надписями, и за его содействие в напечатании статьи обо мне. А я, кстати, только что посмотрел его кинофильм «Детский сад»…
— Ну, и как вам, Нияз Курамшевич? Понравился фильм?
— Знаете, у меня было впечатление льющейся лавы, понимаете, извержение вулкана и — лава бежит по склонам Везувия. Порою она застывает красиво, 
а иногда — не очень. Что-то сильно подействовало, 
а что-то не понравилось. Но цельное впечатление большой талантливости. Лава таланта. 
Сцена в кинотеатре, когда Толян, узнав о том, что отец жив, пляшет на фоне военных кадров, изумительна по силе. Я просто заревел. А кое-что чрезмерно. Я понимаю, что такое символика и прочее, но марш с аквариумами чересчур масштабно вынесен «на авансцену». 
Если честно — устал от «народных» сцен,— что-то в них есть лубочное и отталкивающее… эти старческие рты… нет, не принимаю… А вот растоптанная скрипка — настоящий символ, многозначный. Мальчик, стоящий у двери бани, когда купается в снегу голая Лиля — его первая женщина, первая детская любовь — очень выразителен. Но сама сцена не даёт эффекта в восприятии «нашим» зрителем. И вообще, мне показалось, что мало занято настоящих профессионалов, способных верно, глубоко, правдиво сыграть. Например, проводница. Если бы эту роль сыграла, скажем, Гундарева — это был бы характер, судьба, колорит. А то всего и колориту, что слово «прынц».
Воровская малина — опереточная, хотя Караченцов хорош — яркий, пластичный. Есть прекрасные сибирские пейзажи, сцена охоты — деревня, снег, лес — всё всамделишно. Словом, эта картина одна из немногих, которые не забываешь, выйдя из кинозала. О ней думаешь и на другой день, и на третий. И хочется сходить ещё раз.
— Я могу рассказать о вашем впечатлении Евтушенко?
— Конечно! Ой, а, может, как-то помягче?.. Не стоит о недостатках. Впрочем — как хотите.
Прежде всего я позвонил в редакцию «Театральной жизни» — ответственному секретарю Роману Фёдоровичу Харитонову. Первое чувство при этом звонке было — благодарность, второе — некоторый страх, как у нашкодившего школьника. Материал, что ни говори, уже был опубликован в другом журнале, хоть и в сильно сокращённом виде. Как объясниться?
И я расширил слова благодарности так цветисто, что сам запутался в них, сказав в конце нервного спича о полной неожиданности для меня этой публикации, такой неожиданности… из таких неожиданностей, которые только и делают жизнь счастливой.
— Ну что ж, я рад сделать хотя бы одного человека счастливым,— добродушно отозвался Харитонов.— А что до смежной редакции, то… на первый раз, так и быть, прощаем… Кстати, ваш материал настолько понравился, что мы хотели бы с вами сотрудничать. Напишите-ка статью о… скажем, драматических режиссёрах в опере. Это модная тема, надо её разрабатывать.
Я почти поклялся, что всенепременно напишу такую статью. (Хотя, признаюсь, так и не выполнил обещания, поскольку мнение моё по этому поводу несколько раз менялось, прежде чем окончательно утвердиться 
в неприятии режиссёров-немузыкантов. Не посланная в журнал статья называлась «А где правда?»)
Мысли Даутова о фильме я записал и передал своему другу, когда обратился к нему с очередной просьбой. Речь шла о моём рассказе «Вторая встреча», навеянном повествованием Даутова о своей молодости. 
Однажды в Доме актёра Нияз Курамшевич увлекательно и романтично говорил о том, как он перед войной отдыхал в Крыму, о том, как ему посчастливилось после войны на крымских гастролях встретиться с Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой и Марией Павловной Чеховой, как он пел для них в ялтинском театре, а потом сидел вместе с ними в доме Чехова за тем самым столом… при свете той же самой лампы…
Все присутствующие при этом его воспоминании шумно выразили свой восторг и стали наперебой просить Маэстро написать об этой встрече. Маэстро улыбнулся и обернулся в мою сторону:
— Я надеюсь на Эдика, на то, что он когда-нибудь напишет…
Евтушенко снова — по моей просьбе — написал рекомендательное письмо, на сей раз для журнала «Юность»:

Апрель 1986 г.          
РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА «Ю Н О С Т Ь»,
       отдел прозы
                                             от Евгения Александровича
                                             ЕВТУШЕНКО

От всего сердца рекомендую для печати рассказ «Вторая встреча», написанный засл. Арт. ТАССР, певцом Казанского оперного театра Э. ТРЕСКИНЫМ.
Пишущий баритон — это дело редкое. Очень хорошо, на мой взгляд, «изнутри» написаны певцы в этом рассказе. 
Э. Трескин печатал до этого также статьи, и ещё он печатал прозу.
Думаю, что у него есть перспектива и его надо поддержать. 
                    Евг. ЕВТУШЕНКО

Даутов уже прочитал мой рассказ в рукописи, причём даже дважды.
— Мне кажется, вам, Эдик, удалось увидеть что-то такое, о чём я не говорил. И сад получился, и чеховский дом, и ночные разговоры в поезде. И что-то ещё, что я забыл как будто, но припоминаю — и не могу вспомнить.
Я протянул Даутову двухтомник стихов с автографом Евтушенко: «Дорогому Ниязу Курамшевичу с огромным уважением от вашего старого поклонника».
— Ах, как приятно! — просиял глазами Нияз Курамшевич.— Вы устроили мне праздник. Как вы думаете, Евтушенко приедет ещё в Казань?
— Да, он хотел бы выступить на сцене нашего театра.
— Чудесно! Уж мы его постараемся принять, в грязь лицом не ударим. Ведь не ударим? Я плов приготовлю.
…Но с тем пловом ничего не получилось. 16 апреля 1986 года Маэстро не стало.
Из редакции «Юности» мне пришёл отказ:

9 июля 1986 г.
                       Ю Н О С Т Ь

Уважаемый Эдуард Германович!
Ваш рассказ передал в редакцию «Юность» Евгений Александрович Евтушенко.
Мы прочитали «Вторую встречу» с самым доброжелательным отношением. Вам удались образы певцов, особенно хорошо выписан бас Галуха.
Но, к сожалению, в целом рассказ очень далёк от «Юности», от наших проблем — сегодняшних, молодёжных. Поэтому мы вынуждены Вам его вернуть.
Е. А. Евтушенко мы об этом сообщим.
С уважением 

Зав. отделом прозы Т. Бобрынина

Евтушенко всё-таки встретился с Даутовым — 
не с ним лично, а с его последним спектаклем — 
в Москве на гастролях нашего театра через три месяца после ухода из жизни Маэстро. 
«По иронии судьбы это был спектакль «Фауст», на который меня пригласил мой старый казанский друг Эдик Трескин…» — так напишет поэт в одном из эпизодов своего романа «Не умирай прежде смерти». 
Но это будет позднее.
А сразу после спектакля мы сидели небольшой компанией в ресторане Центрального дома литераторов, пили грузинское вино, поминали Даутова, 
я пел «Гори, гори, моя звезда», а потом мы снова пили «Киндзмараули» и плакали по великому артисту, 
и вместе с нами плакала молодая избранница Евтушенко Маша, ставшая его последней любовью и женой.
Тогда, в тот вечер, Женя, наверное, казался самому себе Фаустом, влюблённым в Маргариту вопреки воле Мефистофеля.
Вот что он говорил корреспонденту газеты «Вечерняя Казань» об этом спектакле:
— Прежде всего, пленила музыка Гуно. Видите ли, меня как поэта всегда больше интересует литературный первоисточник, в данном случае знаменитый «Фауст» Гёте. А здесь, на спектакле Татарского оперного театра, захватили музыка, прекрасные голоса актёров. Всё зрелище в целом… Но ведь это и неудивительно, раз с актёрами работал Нияз Даутов — сам прекрасный певец и артист. Я его помню по фильму «Сильва». 
Когда вышел этот фильм, я был мальчишкой. Смотрел его несколько раз. Детские впечатления очень сильные, нередко определяют взгляды человека на всю жизнь. Для меня «Сильва» была светлым пятном среди тусклых будней. И на Даутова я смотрел 
не как на артиста, не как на красавца-певца — он жил на сцене, и я верил ему, я, глядя на экран, терзался, томился, переживал вместе с ним… Вот эта школа Даутова — школа отличная! — и чувствуется в игре казанских артистов. 
Я бы хотел отметить, что в «Фаусте» был замечательный актёрский ансамбль. Даже трудно выделить кого-то особо, понравились все. Хотя, конечно, не могу не сказать особо о своём друге Эдуарде Трескине. Я был на его творческом вечере в Казани, а вот в спектакле увидеть не удавалось. А тут грех было не сходить: не только сам Эдуард приехал в Москву, но весь Татарский оперный театр. После спектакля я сказал Эдуарду, что он здорово провёл сцену смерти. Я работал как режиссёр и знаю: это трудно — умирать на сцене… 
Очень жаль, что не смогу попасть на другие спектакли казанцев: уезжаю в Испанию. Желаю артистам из Татарии и дальше играть так же самозабвенно и прекрасно, как в «Фаусте».
А мне он написал на листочке из блокнота после просмотра спектакля «Фауст» Татарского театра тогда, в июле 1986 года:

Спектакль
«Фауст» — является талантливой
точной интерпретацией
гениального произведения
Гёте.

                       Евг. Евтушенко 

В 1987 году в Москве мне удалось встретиться с тремя легендарными людьми из мира искусства — великим тенором Иваном Семёновичем Козловским, великим режиссёром Борисом Александровичем Покровским и близким другом Даутова ещё с юности Святославом Теофиловичем Рихтером.
Целью этих встреч было предложение им сняться в документальном фильме о Ниязе Курамшевиче. Фильм мы задумывали как семейное дело — мой свояк Сергей Свинцов учился во ВГИКе на операторском факультете.
Кроме этой задачи, я старался собрать как можно больше подписей под письмом к правительству Татарстана с просьбой о присвоении одной из улиц Казани имени Нияза Даутова. Таких подписей выдающихся людей культуры и науки России и Татарстана было собрано много — больше ста. Но вскоре Советский Союз распался.
…Прошло тридцать лет. Улица имени Нияза Даутова всё же появилась в Казани, родном городе Маэстро. 
А в фильме «Где вы, Маэстро?» первым снялся, конечно, он — Евгений Евтушенко, всегда сердечно откликавшийся на мои — да разве только на мои! — просьбы.
Вот его слова из этого фильма, сказанные в Переделкино во время нашей беседы в 1987 году:
«…Иногда мы не бываем лично знакомы с кем-то в искусстве, но до нас доходят рассказы, легенды — и по ним в воображении создаётся некий образ. Так, например, было у меня в жизни с Даутовым.
Я с ним никогда не встречался, к сожалению… 
Но многие люди мне о нём рассказывали — и в Москве, и в Казани, и в других городах. И постепенно стал у меня вылепляться живой образ. Образ человека, действительно преданного искусству, 
по-видимому, очень нежного по отношению к другим и незащищённого, когда дело касалось его личной жизни.
Когда я прочитал его письма, опубликованные в «Вечерней Казани», передо мной предстал человек, которого я уже знал. Это не были письма незнакомца. Простые, бесхитростные, некокетливые — они были разговором не только с адресатом, но и с самим собой, разговором с Искусством. А ведь иногда люди и в дневниках врут и кокетничают!
Это был красивый человек. Он был настоящим человеком искусства хотя бы потому, что умел страдать от собственной «маленькости». Например, когда он воскликнул в одном из своих писем после очередного прослушивания Верди: «Боже мой! Какие мы все маленькие по сравнению с ним!». Вот это и есть признак величия художника, когда он терзается мыслью о собственной «маленькости». Причём происходит это не от самораздувания, не от амбициозности, а от соизмерения себя с тем великим, что уже создано.
Фильм «Сильва» я увидел в первый послевоенный год и смотрел его множество раз. Я вообще люблю Кальмана — замечательный композитор, необычайный мелодист, чьё творчество похоже на какой-то фонтан радости. 
Помню своё голодное измученное детство. Тогда женщины не носили никакой праздничной обуви — просто потому, что её не было. Они ходили в кирзовых сапогах или в лучшем случае на танкетках — деревянная подошва, обтянутая материалом. Вот это и была самая «модная» обувь.
Помню праздник 9 Мая на Красной площади в сорок пятом году, когда танцевали под принесённые из дому патефоны. И не помню ни одной пары женских ног в нормальных туфельках…
И среди этого мира продовольственных карточек, похоронок, когда было столько вдов, столько сирот, когда ещё всюду стояли тёплые, дымящиеся развалины и солдаты возвращались домой по пеплу сожжённых городов и деревень, вдруг на экраны вывалилось так называемое «светское» общество «Сильвы»: женщины с полуобнажёнными плечами в белоснежных платьях, чёрные фраки, затянутые в лосины гусары…
Всё это, казалось бы, должно было выглядеть какой-то издёвкой над нашей реальной жизнью, 
а люди… искренне радовались фильму. Экранную жизнь они не соотносили со своей собственной, а воспринимали как сказку. Может быть, в сознании людей рисовалась лучезарная картина: скоро раны войны затянутся, и все мы вот так-то и будем жить, ныне голодные, обовшивленные.
Надо сказать, что фильмов тогда выпускалось мало. И хотя фильм «Сильва» был создан на провинциальной студии, он имел гигантскую всесоюзную популярность!
Даутов-Эдвин был очарователен. Он замечательно жил в кадре — великолепно пел, двигался. Видимо, ему удалось уловить какую-то грань романтического, и на этой грани, не оскальзываясь в легкодоступную для жанра вульгарность, он провёл всю роль.
И я вижу внутренним зрением, как наши женщины, отработавшие, быть может, у станка по 12–16 часов, сидя в зале прямо в спецовках, смотрели полными влюблённых слёз глазами на грациозного Даутова.
Такой его облик у меня и остался в памяти. Облик исключительно романтический. Даутов был как бы затянутым в гусарскую форму мальчиком Кеем из «Снежной королевы», но не заколдованным, не с обледеневшим сердцем. И вот этот мальчик Кей шёл по экрану, 
а женщины, сидящие в зале, столько сделавшие для победы, чувствовали себя девочками Гердами, которые спасли такого человека, дали ему возможность быть таким красивым и очаровательным».