Выйти из чемодана

Журнал "Казань", № 3. 2015

История простая. Отправляясь в мае 1890 года на остров Сахалин, Чехов покупает большой немецкий чемодан. Очень красивый, с круглым стальным замком, но главное - в форме куба. Это больше всего нравится Чехову, который в своём большом походе на восток полагает себя культурным конкистадором, цивилизатором, носителем регулярного, хорошо размеченного пространства. Поэтому он и берёт с собой немецкий куб‑чемодан, застёгнутый на идеальный круглый замок: в нём он повезёт с собой в Сибирь и далее, на край света совершенное чистое пространство.

Ещё Антон Павлович везёт в чемодане книги - текст, рой слов, вселенную из букв.

Так, хорошо вооружённым, едет литературный конкистадор Чехов далеко‑далеко на восток. И сразу возникают проблемы с чемоданом.

Сначала механические: чемодан неподъёмно тяжёл и неудобен. Нести его за ручку почти невозможно - бьёт по ногам при каждом шаге. Беда именно в том, что он куб. Обычный плоский чемодан плывёт себе рядом с вами параллельным курсом и коленей не задевает. А тут хоть плачь; примерно к середине пути Чехов без рук (очень тяжело) и без ног.

Середина пути - Томск.

В Томске Чехов, доведённый до отчаяния чёртовым каменным кубом, меняет его на дорожный мешок. Удобный, гибкий, мешок ложится в любую щель или в угол повозки. На нём даже спать можно, до того хорошо с ним Чехову после горе‑чемодана.

Из этого можно сделать первые метафизические (географические) выводы. К примеру, такие. Если западную половину Российской империи можно хоть как‑то измерять кубами‑чемоданами, если от Петербурга до Томска на необъятном теле России удерживается европейская система координат, то после Томска, за рекой Томь открывается нечто иное - тайга, пространство большее, или вовсе не пространство. Его бессмысленно мерить кубами.

Там, за Томью нужен другой модуль измерения мира - гибкий, «резиновый», меняющий углы координат, модуль‑дорожный‑мешок, на который хоть спать ложись, всё выйдет удобнее, чем жёсткий немецкий куб.

В этом уже слышен некоторый новый смысл. Продвижение пространства в иные миры есть отдельный сложный труд. Его нужно расчертить идеальным образом, его нужно сочинить как фигуру сознания, и только потом им пользоваться, строить в нём дома и города.

И писать в нём новые книги.

Тут и возникает серьёзное продолжение анекдота о чемодане.

Текст есть пространство, которое мы, как правило, не различаем. Мы чувствуем уместность или неуместность текста, его встроенность в мир или, напротив, неустроенность, неудобство, нескладность.

Вот что важно в чеховской (сахалинской) одиссее: примерно так же, как путешественника стал раздражать куб‑чемодан, в той же последовательности движения с запада на восток Чехов с большой досадой начинает замечать некое расхождение между своим привычным текстом и открывающимся ему новым миром. Он пишет письма, составляет путевые заметки, и чем дальше, тем больше эти его привычные тексты расходятся с окрестным отверстым пейзажем.

Восток не покоряется его совершенному слову.

Он замечает это примерно с Урала, Екатеринбурга и Тюмени. Сначала это забавляет его; Чехов слишком уверен в своих литературно‑пространственных силах. Но уже первая азиатская степь, отворившаяся за рекой Турой (сразу за Тюменью), настолько определённо не поддаётся его чудесному слову, что он устрашается, берётся за голову, задумывается всерьёз о пределе своего таланта.

Так и было: начиная с Тюмени, Чехов потянул за собой европейское письмо как чулок, натягивая его «на ногу» - на русский материк, всё растущий и растущий. И с каждой верстой, с каждым городом ему становилось всё более очевидно, что прежнее великоросское письмо мало, его «чулок» не растянется во всю эту огромную азиатскую «ногу».

Томск убедил его в этом совершенно.

И Чехов оставляет в Томске - не просто чемодан, но свой прежний текст, классический, кубический, уместно‑европейский. И начинает искать новый - пластичный, больший, имеющий в своём «химической» формуле новые литературные валентности.

Сразу следует признать, что он потерпел определённую неудачу в своей первой (сахалинской) попытке поиска большего языка. Большего, чем чемодан. Можно составить текстограмму чеховского письма по мере продвижения слова на восток. В Томске конкистадор слова об этом призадумался, в Красноярске он ещё полон оптимизма, в Иркутске насторожён, в Листвянке на берегу Байкала раздражён, Николаевск‑на‑Амуре повергает его в уныние, Сахалин в отчаяние. Прежний внутричемоданный язык не справляется с дальневосточными безднами, с грозным Тихим океаном.

Тем и закончился его большой поход - вопросом о самой возможности следующего русского слова.

Он и сейчас стоит, этот будто бы литературный вопрос.

По‑прежнему наш словесный организм голодным ртом обращён на восток. Многие большие книги о «тихом» океанском пределе не написаны.

Важно понять, что для их написания нашему классическому слову нужно «выйти из чемодана», обрести следующую по знаку сложности пластику - композиционную, синтаксическую, может быть, даже каллиграфическую.

Наверное, движение в этом направлении вызовет многие неудобства, обобьёт русским словам хрупкие локти и колени. Но - просматривается некая стратегическая перспектива, серьёзное продолжение чеховского как‑бы‑анекдота о чемодане. Русское слово в борьбе с океанским восточным пространством способно прозвучать по‑новому. По крайней мере, хочется в это верить - вместе с Чеховым.