ЧИТАЛКА
"...Я такой же кочевник"
Журнал "Казань", № 3, 2014 За последнее время вышло несколько поэтических сборников Айрата Бик-Бикбулатова - члена Союзов журналистов России, Татарстана, Союза писателей Татарстана, доцента Казанского университета. Журналист Марьям Ларина поделилась впечатлением об одном из самых значимых, по её мнению, произведений Бик-Булатова - поэме «Винсент Ван Гог». Я читала эту поэму...
Журнал "Казань", № 3, 2014
За последнее время вышло несколько поэтических сборников Айрата Бик-Бикбулатова - члена Союзов журналистов России, Татарстана, Союза писателей Татарстана, доцента Казанского университета.
Журналист Марьям Ларина поделилась впечатлением об одном из самых значимых, по её мнению, произведений Бик-Булатова - поэме «Винсент Ван Гог».
Я читала эту поэму три дня. Такое не одолеть (во всяком случае, мне) в один присест. Возвращаешься к началу строфы, любуешься, цокаешь (ай да молодец!), идёшь дальше, снова возвращаешься…
Впрочем, так и должна читаться высокая поэзия. Если воспринимать её на слух, полагаю, слушатель чувствует себя пробиркой, в которую льют из ведра. Но так как пробирка при этом не остаётся пустой, что уже хорошо, Айрат правильно делает, приглашая слушать стихи молодёжь. В наше время, возможно, это единственный способ наполнять «пробирки» существенным содержанием, уж коли читать, особенно большие вещи, новое поколение не любит.
Итак, в основе поэмы почти вся трагическая биография Ван Гога через его обращение в первой части к брату Тео, во второй - к художнику Гогену.
Так что жанр я бы назвала биографическим романом. В котором, однако, главное - не сюжет, а чувства, пережитые великим художником. И автор так проникся этими чувствами, что вызывает невероятное сострадание. Причём сердце рвётся не столько из-за жившего полтора века назад художника, сколько из-за поэта, вроде бы благополучно вписавшегося в современное общество, но тоскующего:
Собрать бы всех мне, терпящих крушенье,
Художников, вагантов и поэтов,
Во имя жизни, и во утешенье,
Во имя хлеба, и земли, и неба,
Всё даждь нам днесь, о, Отче!
Прозреваешь: Тео - кровный брат Винсента, а Айрат - духовный; ему близки те же мысли, его волнуют те же непонимание, надежды, одиночество и вообще всё, чем жил Ван Гог.
Но пройдёмся по тексту поэмы.
О, милый Тео, тебе я откроюсь,
Возможно, старый, как мир, секрет.
Не тот ли поближе узнает Бога,
Кто вскрикнет: «О Господи! Бога нет!»
Это домыслы поэта в образе художника? (В поэме довольно часто: «Я это тебе говорю как художник, постигший свою юдоль».) Нет, это не домыслы. У Ван Гога есть такие строчки: «…Бог, быть может, по-настоящему начинается тогда, когда мы произносим слова, которыми заканчивает у Мультатули свою молитву неверующий: «О Господи, Бога нет!». Этот пасторский Бог для меня мёртв.
Но делает ли это меня атеистом? Священники считают меня таковым - пусть. Но я люблю, а как бы я мог испытывать любовь, если бы не жил я и не жили другие; а раз мы живём, это уже само по себе чудо. Называй это Богом, или человеческой природой, или чем хочешь, но существует нечто, что я не могу ни определить, ни уложить в систему, хотя это нечто - чрезвычайно жизненно и реально; оно и есть мой Бог или всё равно что Бог»…
Я ищу цвета. Основные: жёлтый,
Синий, красный цвет. С остальными проще:
В составных - оранжевый, и зелёный,
Фиолетовый. Добавляем - чёрный
И немного белого - получаем
Бесконечные варианты серых.
Ван Гог как художник относился к краскам почти чувственно. В поэме это передаётся так зримо, что кажется: рассуждать со знанием дела о светотени, качестве холста и красок, писать обо всём этом так пронзительно может только владеющий кистью, но…
- Я не рисую, у меня ужасный почерк, скорее дело в том, что цикл моих биографических поэм - давний, и, видимо, уже сформирован какой-то непонятный мне внутренний механизм взаимосвязей с тем, о чём я пишу,- говорит Айрат.- Вот, например, последняя из поэм - о Рахманинове, хотя я не знаю ни единой ноты. Связь духовная, Божьей волей, возникшая в процессе работы над поэмой.
А вот художественные выставки Айрат не пропускает. Особенно впечатлила его, как он сказал, «мощная выставка казанских графиков 1920-х годов». А до неё - Ван Гог в Париже, Нестеров в Уфе, Тулуз‑Лотрек в Казани, Пикассо в Москве.
И, конечно, Ван Гог в музее д'Орсе в Париже. Долгожданная встреча. Но ещё больше впечатлило место в городке Овер-сюр-Уаз, где похоронен Ван Гог,- само поле недалеко от кладбища.
- На том месте, где рисовал Ван Гог, теперь установлен щит с копией картины,- говорит Айрат,- и вот смотришь на натуру, потом на картину - и видишь: то же поле, те же деревья и те же
вороны.
Помнится, землекоп мне
Говорил: «Зимой я, как хлеб озимый,
Замерзал на холоде… Божья воля!»
Это вот крестьянское, родовое,
Это их умение жить природно,
Лучшие художники головою
Понимают то, что в душе народной.
Тут со своим Ван Гогом автор поэмы прямо напоминает Льва Толстого. Пожалуй, нет в русской литературе иного такого «проникшего головою в душу народную». Разве что Некрасов, но он писал-то правильно, а жил неправедно. Толстой же страдал и мучился от одной мысли о пропасти между богатыми и бедными. Если бы жена разделила все его взгляды, то они вместе отказались бы от собственности и жили «простым трудом», к чему тщетно призывал муж. Но этого так и не произошло. Лишь когда Толстой сам косил траву, колол дрова и таскал воду, он чувствовал себя ближе к народу.
И вот в этой поэме я увидела такое же преклонение пред чёрным трудом:
Я понял, Тео, что, труд рисуя,
И сам не стой ты, иди в поля,
Под солнце! Под солнцем спины гнули
Крестьяне, а ты не согнись, не ляг,
Ты тоже труженик, стой же прямо,
Художник, и кистью, как серпом,
Води по колосьям, сиречь по краскам,
В поте лица своего…
Параллель между тружеником поля и тружеником с кистью ли, с пером ли в руках вошла в текст так органично, словно самому автору приходилось «под солнцем спину гнуть». Однако он сугубо городской человек, но, видимо, не окончательно отошёл от корней, мать родом из деревни… Не без этого влияния родился и цикл волгарика, особенно после того, как приобщился в путешествиях по Татарстану к быту волжских старообрядцев, на экскурсиях и в беседах.
Я такой же кочевник, воткнувший гарпун остриём
В прохудившийся борт навсегда
завалившейся шхуны
Рыбачьей. И желто-зелёный а`брис далёких звёзд
В синем-синем небе с ещё более синими
облаками,
И фиолетовый с рыжим пляж под цвет моих волос.
И я сам. Лежал и трогал песок руками,
Нюхал воздух, ловил переливы морской воды,
Рыбарей рисовал, их лодчонки, лежащие криво,
И местной девушке чьей-нибудь юношеской мечты
Шептал про себя: «О, как ты сейчас красива!».
Я намеренно цитирую много. Пусть хотя бы из цитат увидят те, кто не читал поэму, как она красива в художественном смысле.
Последние две строчки напомнили мне строки из другого стихотворения Бик-Булатова:
«Целовать твои губы, плечи я
не решусь, уступлю ему,
мне судьба - утонуть в наречиях -
рифмах к имени твоему».
И это тоже - чистая, чистая поэзия… Остаётся только удивляться, почему эти стихи не публикуются во всех толстых и нетолстых журналах?
Какие образы! Вот Ван Гог тоскует по Гогену:
Здесь ты и был! Сидел, писал, читал.
Застывший крик цветов, зелёно-красный!
Где кресло - рот, а ты - его язык!
И вырван!
Задумываешься: а ведь похоже… Когда человек сидит в кресле, он - его «язык». Но лишь в глубокой тоске так воспламеняется фантазия.
В поэме немало и тихой лирики. Тихой - не значит бездумной. Она философична:
А я умру, и прорасту черешней
В каком-нибудь нетронутом саду!
Ты видишь - сок моих бордовых ягод
Запёкся у виска. Приехав на год,
Стал деревцем. И вот уже цвету!
Спасибо вам, Айрат, за эти «прогулки в садах российской словесности», как любит выражаться писатель Юрий Малецкий.
Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа
Нет комментариев