Жулик, или Только один поцелуй

«...И вдруг заметила совсем неброскую фотку, где Павлин сидел вполоборота 
на фоне чахлых деревьев рядом с товарищем в смешной экзотической маске. 
Собственно, видны были только продолговатая щека, лоб и упрямо поднимающийся над ним русый чуб... »

27 августа наша страна ежегодно отмечает День российского кино. А наш город связан со многими славными именами в этой области искусства. Одного из них мне хочется вспомнить особенно, ведь совсем недавно, 24 мая 2022 года, ему исполнилось бы 75 лет. Это — известный кинооператор, заслуженный деятель искусств Респуб­лики Татарстан, лауреат премии им. Мусы Джалиля, уроженец Казани Авис ПРИВИН. Всего три месяца было до его юбилея, когда он ушёл из жизни от сердечного приступа. Смерть всегда несправедлива, особенно если это касается замечательных людей, которые своим присутствием на земле согревали всех, кто так или иначе был связан с ними — знакомством, работой, дружбой, любовью…

Авис, Авис! Все близкие друзья звали его Аликом. А я — никогда. Мне так нравилось его имя! И ещё я знала, что оно переводится с латыни как «птица». Так похоже на его жизнь, на его полёт!
Знала его с 14 лет. Тогда мы встретились во Дворце пионеров в кинокружке — и с тех пор на удивление наши жизни шли параллельно. А когда мы внезапно стали соседями и целых десять — десять! — лет жили рядом, дверь в дверь… кажется, я знала все события его жизни, которые проходили на моих глазах. И он ровно столько же знал обо мне. 
Только не знал он, как в те же 14 лет я писала о нём стихи. Увидела его профиль в открытых дверях трамвая — и не подошла поздороваться, а просто смотрела, смотрела… А потом во Дворце пионеров украла его фотографию.
Но всё-таки он узнал об этой детской истории совсем недавно из моего рассказа…

— Белый снег, снег такой белый… — бормотала я в попытке запомнить стихийно рождающиеся строки в этот снежный тёплый вечер, когда всё блестело вокруг, как слюда под ёлкой… Неожиданно вспомнился Есенин: «Синий свет, свет такой синий…» — вот откуда моя строка о снеге! — вдруг подумала я. Невольное подражание любимому поэту.
…Падающие с неба хлопья, редкие и сияющие, словно искусственные, были, наверное, последним снегопадом. Прощание с новогодней ослепительной круговертью, февральскими вальсирующими метелями происходило в марте. Это был март. Точнее, 8 Марта. Пусть ещё снежный, но уже с весенними талыми запахами день.
Мне 15 лет. Я почти взрослая. Совсем недавно, каких-то пару месяцев назад, на день рождения родители, в качестве поощрения за успешную учёбу, подарили мне первые часы. Маленькие круглые в позолоченном корпусе с золотыми насечками вместо цифр — образец женской элегантности! Часы назывались «Мечта». Вот только чёрный кожаный ремешок подкачал — он был слишком длинный, чтобы плотно и ловко обхватить моё тонкое запястье. Пришлось пристроить часики выше на руке, между запястьем и локтём — и мне нужно было поднимать рукав, чтобы посмотреть на циферблат.

***
Я спешила во Дворец пионеров в приподнятом настроении. Там ждали гирлянды, конфетти и серпантин — оставшаяся после новогодних каникул мишура… Но уже и первые цветы: пушистые подснежники, мохнатая верба, красный салют гвоздик в коридорах и аудиториях… Из зрительного зала звучала жизнерадостная музыка:

А ну-ка, песню нам пропой, 
весёлый ве-е-етер!
весёлый ве-е-етер, весёлый 
ве-е-етер!
Моря и горы ты обшарил 
все на све-е-ете
и все на свете песенки слыха-а-ал…

Авис Привин (Павлин) во Дворце пионеров.

Галина Свинцова. Фото Ависа Привина

Так встречал Дворец пионеров первый весенний праздник. 
А пока я спешила в тёплые объятия этого помпезного здания в стиле послесталинского ампира. Бельведер с ротондой и шпилем перечёркивался снегопадом, а деревянные парадные двери в окружении белых колонн так и зазывали школьников погрузиться в сказочную страну «пионерию». 
Но прежде чем вступить в эти врата рая, надо было пройти мимо Музея Горького, свернуть в проулок, который шёл мимо стадиона «Динамо», мимо тёмных и таинственных сараев, и очутиться на белой утрамбованной снежной площадке, где возвышался всем своим торжественным корпусом наш Дворец. По плану к фасаду должна была вести монументальная лестница от улицы Пушкина, но выстроенное по необходимости общежитие университета отменило эту возвышенную идею. 
Каких только кружков и секций не было в тогдашнем Дворце пионеров — и танцевальная студия, и хоровая, и драматическая, и авиамодельный кружок… В коридорах и на широком развороте белокаменной лестницы сновали оживлённые школьники — все верили, что вот отсюда, из этих волшебных студий и берёт начало их будущая взрослая жизнь, полная побед и счастливых открытий. Не могу удержаться, чтобы не напомнить, что все эти творческие занятия были абсолютно бесплатны!
Я выбрала сразу два направления. Художественную студию, руководимую Вячеславом Михайловичем Лысковым — художником, из рук которого должны были взлетать будущие Репины, Шишкины, Левитаны и Петровы‑Водкины, и кинофотостудию под руководством Камиля Хасановича Тахтеева. Я была единственной девочкой в этой студии, да ещё самой младшей. Мальчишкам было по 16-17 лет, а самому старшему, Валентину Рубанову, исполнилось целых 19.
Студия состояла из двух помещений: кабинета с крупным письменным столом для руководителя и другими небольшими столами вдоль стен для фотографий, газет, журналов и аппаратуры и стуль­ями для учащихся и собственно лаборатории, где проявляли фото- и киноплёнки, печатали и закрепляли снимки. Студия находилась на первом этаже, а лаборатория — в подвале, чтобы в неё не проникал дневной настойчивый свет и посторонним не досаждали химические запахи.
В этом кружке творились чудеса! И юные мальчики, занимающиеся таким увлекательным и непостижимым трудом, и фотошедевры, то и дело возникающие в недрах тёмно-красной лаборатории в руках подростков, которые становились победителями каких-то загадочных конкурсов — всё обещало прекрасную и необыкновенную жизнь, что ожидает нас в будущем. 
Мой фотоаппарат «Юность», подаренный отцом, обладал особым притяжением. Я вертела его в руках, и чем больше вертела, тем больше убеждалась, что этот сложный инструмент творчества для меня — тайна за семью печатями. Когда я увидела, что во Дворце пионеров есть такая замечательная студия, где учат фото- и киносъёмке, я решила освоить свою «Юность». 
Камиль Хасанович — дружелюбный и доброжелательный — принимал всех желающих научиться фотографировать. И одо-
б­рил моё предложение привести ещё девочек. Так появилась на занятиях Людка — моя школьная подружка. Она, правда, не очень долго сопровождала меня на занятия. Но её присутствия хватило, чтобы по нашей всегдашней привычке дать прозвища всем мальчишкам студии.
Наш руководитель в роговых очках с толстыми стёклами каждому был готов уделить столько внимания, сколько тому было нужно. Его неуловимый взгляд под темноватыми из-за своей толщины стёклами умело скрывал протез глаза — следствие фронтового ранения. Мы не знали об этом, но некую непроглядность его души чувствовали. За всем этим скрывалась грустная невозможность осуществления его мечты — поступить во ВГИК на операторский факультет — хотя фотограф он был отменный и долго работал фотокорреспондентом газеты «Гудок». 
Невольно эту мечту он передал и ребятам своего фотокружка. Мне, да и большинству, она казалась недостижимой, но и очень привлекательной. 
Строгий высокий блондин Валентин Рубанов выглядел серьёзнее всех — может быть, в силу своего возраста. Наверное, ему было неинтересно крутиться и смеяться, как дробный и вёрткий Феликс Феликсон, который смотрелся моложе товарищей. Спокойный и таинственный Ильшат Назипов был погружён в процесс создания фотографий и мало отвлекался на происходящее вокруг. Ироничный и насмешливый Павел Алин больше других, пожалуй, был предназначен для профессии кинооператора. Впрочем, так это и произошло впоследствии.
Первым получил своё прозвище Ильшат.
— Ты посмотри, Галька, как он похож на Жерара Баррэ!
— А кто это?
— Ты чё, не помнишь? Это французский артист! Он ещё играл Д'Артаньяна во французском фильме «Три мушкетёра»! Взгляни на Ильшата — копия!
Я посмотрела на спокойного Ильшата с его каштановыми волнистыми волосами и чуть припухшими веками над прищуром тёмных глаз. То ли гасконских, то ли тюркских. И вправду — похож! Только не такой задиристый, меланхоличный мушкетёр.
— Да-ааа… пожалуй. Так что ж, пусть будет Д'Артаньян?
— Идёт! — сказала Людка.
Над Феликсом и думать не пришлось. Он всё время вертелся то в лаборатории, то в коридорах. Везде со всеми перекидывался какими-то занозистыми фразами. В конце концов кто-то из посторонних мальчишек крикнул ему вслед в коридоре:
— Эй ты, Филька-килька!!!
Мы с Людкой рассмеялись.
— Вот и думать не надо! Пусть будет Килька! — подытожила Людка. 
Стройный и надменный Павел с его гордым профилем заслужил прозвище Павлин — своей царственной походкой, да ещё русым чубом, веер которого был таким впечатляющим, как корона у этой птицы. 
Остался без прозвища только Валентин. Мы видели, что его не интересуют наши детские хиханьки-хаханьки — поэтому и оставили в покое. 
Однажды Камиль Хасанович, зная мою приверженность литературным опытам, предложил мне написать сценарий фильма для того, чтобы снять его силами всех учеников студии. И это неудивительно, ведь у нас была настоящая чешская камера «Admira», которую кружок получил как премию за хорошую работу и участие в выставках. 
Я принялась строчить сценарий, и написала что-то приключенческое, даже детективное, о похищении готового фильма из нашей лаборатории, чтобы не дать ему возможность стать победителем Всесоюзного конкурса юных кинематографистов. Решили, что в двух главных ролях должны сниматься мальчик и девочка. Так выпало сниматься мне и Феликсу — мы были оба невысокие и больше соответствовали ролям школьников. Нам предстояло обнаружить пропажу, броситься на поиски фильма и, наконец, найти его у похитителей, и так же тайно украсть и вернуть на прежнее место в нашу лабораторию. 
Фильм был, конечно, чёрно‑белый. Чернявый и курчавый Феликс и я в чёрном джемпере и пышной юбке в чёрную и белую полоску эффектно смотрелись на фоне белых дворцовых стен. Моя русая коса выдавала во мне подростка, а его рост предполагал в нас ровесников. 
Как только мы выходили из фотоаудитории в коридор, Феликс хватал меня за руки своими неожиданно сильными пальцами, я вырывалась и сердито кричала ему: «Отстань, Феликс!»
Однажды в коридоре какой-то незнакомый парнишка спросил его:
— Чего это у тебя имя такое странное — Феликс? И фамилия такая же — Феликсон!
— А я — итальянец! — с вызовом врал Филька. — Имя моё означает по-итальянски «счастливец». И фамилия — тоже. 
— И отчество? — завистливо уточнял спрашивающий. 
— И отчество — Феликсович! Я трижды счастливец! — отчаянно сочинял Филька. 
И это было так правдоподобно!
Я вспомнила, как ещё в 11-й шко­ле, где мы вместе учились когда-то, крепкий второгодник из нашего класса на моих глазах внезапно напал на Феликса, перевернув его вверх ногами. У того из-за пазухи посыпался ворох фотографий. Среди них оказались и мои изображения — он всех снимал на переменках в коридорах школы. Уже тогда он, видно, хотел стать профессиональным фотографом. 
— Отпусти его немедленно! — закричала я.
Хулиган нехотя разжал руки, но схватил с пола мой снимок, посмотрел на него, как бы сравнивая с оригиналом, небрежно сунул в карман широких штанов и показал увесистый взрослый кулак Феликсу.
Как-то во время обеденного перерыва в фотолаборатории ребята сбегали в соседнюю кулинарию на улице Галактионова и принесли пышные горячие перемячи и ва-
т­рушки, и красиво разложили эти яства на фаянсовых тарелках. Рядом стояла стеклянная колба с кипятильником — в ней заваривали чай. В это время Камиль Хасанович позвал ребят в лабораторию.
За столом остался Иль­шат‑Д'Артаньян. Он пил чай из эмалированной зелёной кружки. 
Когда я вошла в кабинет, он пригласил меня к столу. Конечно, я согласилась выпить чаю, но отказалась от аппетитных перемячей — я всегда стеснялась есть при мальчиках. 
Он протянул мне кружку, наполнив её крепким красным чаем. «Ух ты, наверное, краснодарский!» — подумала я. Чай был горячий — я дула в кружку, вытянув губы.
— Галя, я хотел бы с тобой поговорить! — сказал Д'Артаньян. 
— Да, конечно! — поспешно ответила я.
— Вернее, я хотел бы тебя попросить… Ты, наверное, знаешь, что я очень увлечён… (Он сделал глоток чаю.) …геологией. Бываю в походах — насмотрелся такого! Горы, тайга, стремнины рек, водопады, этот дым костров, эти ночные разговоры…
Он задумчиво разломил ват­рушку, словно подыскивая нужные слова. 

Пейзаж с рыбаком. Фото Ависа Привина

— …Мои друзья — геологи-геодезисты. Они, естественно, старше меня, опытные. Но таких людей мне никогда не удавалось встречать! Это лучшие люди, каких я только видел! Может быть, они не считают меня настоящим другом — всё же я ещё не заслужил. Но надеюсь заслужить. 
Эти люди… они, не задумываясь, на гибель пойдут, спасая друга… Ты знаешь, что это такое? Люди, которые спасают друга, а не себя… Таких людей нет, понимаешь?!
Д'Артаньян пристально посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я понимаю, о чём он говорит. Я кивнула.
— Они достойны того, чтобы их воспеть! Я не умею, к сожалению. Но сердце просит, слова так и рвутся из груди… беспомощные слова…
Он отодвинул кружку, словно не в силах продолжать чаепитие, смущаясь своей несколько пафосной откровенности. 
— Я знаю, ты пишешь стихи. Я хотел бы попросить тебя… Напиши об этих людях… об этих героях…
— Я не знакома с ними, Ильшат. И мне совсем ничего не известно об этой жизни…
— Ну, ты попробуй! Поста­райся!..
— Попробую… Может быть, когда-нибудь я встречусь с такими людьми — вот тогда… Спасибо тебе за доверие. 
Открылась дверь лаборатории, и в комнату вошли усталые Павел и Феликс.
— Да здравствует чай! — заорал Филька. — А нам, труженикам фотографии, найдётся место? Перемячи ещё не все сожрали?
С Павлом-Павлином мы, как всегда, перебрасывались шутками, подкалывая друг друга, словно играли в пинг-понг. Я смеялась и исподтишка взглядывала на него. Русоволосый Павлин с высоким чубом и героическим профилем так был похож на юного Фиделя Кастро, только бороды не хватало! В то время портреты команданте кубинской революции зачастую стояли в квартирах советских граждан. Был такой портрет и у меня на письменном столе, где я готовила уроки. Стоял для вдохновения.
И каждый раз, когда я приходила на очередное занятие во Дворец пионеров, взглядывая на Павла и отыскивая в его облике черты Фиделя, я не могла унять революционное сердцебиение. 
Случилось так, что Камиль Хасанович вдохновил ребят на участие в международной фотовыставке «Человек и море». Двое участников, 16-летние Ильшат и Павел, выставили свои работы и оба одержали победу! Несмотря на то, что никакого моря на их снимках не присутствовало. У Ильшата это был какой-то пейзаж. Что‑то совсем не городское, а далёкое от цивилизации — какое‑то непроходимое безлюдное мелколесье, болотистые просторы, покрытые туманом дали… что-то печальное, левитановское было в этом пейзаже. У Павла же это был, в противоположность Ильшату, пейзаж с рыбаком на волжском берегу. Фотографу удалось поймать момент, когда рыбак вытаскивал из воды не рыбу, а солнце, отражённое в воде.
За победой на фотовыставке последовал Всесоюзный фотоконкурс в Москве, где Павел опять стал победителем с жанровой сценкой «В утреннем поезде». Влюблённая пара была подсмотрена фотографом — юноша и девушка, тёмная и белокурая головы, прислонённые друг к другу, нежное объятие… и безмятежное утро. 
Победы фотостудии не остались незамеченными — Камиля Хасановича осаждали фотокорреспонденты из газет: они жаловались на отборщиков международных фотоконкурсов, которые бракуют их работы, а берут в свои экспозиции работы каких-то школьников из Дворца пионеров. Просили нашего руководителя попридержать немного коней и не посылать фотографии учеников на выставки.
Конечно, ореол победителей очень поднял в моих глазах мальчиков фотокружка.
Всё чаще я смотрела на Павла-Павлина и хотела как-то исхитриться и получить его фотографию, чтобы поставить на своём столе рядом с фото Фиделя. При этом я никогда не решилась бы сказать ему об этом. 
Однажды я увидела в нашей лаборатории на столе кучу фотографий. Принялась машинально перебирать и разглядывать снимки. И вдруг заметила совсем неброс­кую фотку, где Павлин сидел вполоборота на фоне чахлых де­ревьев рядом с товарищем в смешной экзотической маске. Собственно, видны были только продолговатая щека, лоб и упрямо поднимающийся над ним русый чуб. Так и хотелось тронуть его за плечо в спортивной майке, чтобы спровоцировать поворот головы и взглянуть в эти фиделевские черты. Стоит ли говорить о том, что я похитила этот снимок.
Дома долго вглядывалась в него, а потом решила исправить фотографию — восстановить недосказанное.
На следующий день я пришла во Дворец пионеров в художест­венную студию. Вяче­слав Михайлович дал нам задание нарисовать какую-нибудь — на наш выбор — сцену из сказки или из былины, из легенды или из мифа. Я стала рисовать что-то мифическое… Это был берег моря и идущие навстречу друг другу вдоль моря юноша и девушка. У них были лёгкие туники, плетёные сандалии… у юноши в руках — копьё. Вячеслав Михайлович ходил между рядами и что-то советовал, подправлял. Подходил он и ко мне и ненавязчиво чуть-чуть касался карандашом моего рисунка. 
Вздохнув облегчённо, когда он перешёл к другому столу, я положила перед собой фотографию Павлина и начала импровизировать. Через некоторое время на листке робко начало проступать что-то похожее на горделивый профиль. 

В утреннем поезде. Фото Ависа Привина

В далёкие времена нашего детства ещё ходили дребезжащие красные трамваи с деревянными хлопающими дверцами. Они были вечно открыты: и когда были переполненные вагоны и на ступеньках гроздьями висели не вместившиеся пассажиры, и когда были полупустые вагоны, и какой-то романтичный юноша, стоя в распахнутых дверях, смотрел на плывущие мимо дома, сады и возникающие из-за поворота площади…
Во время одного из моих путешествий на трамвае я, рассеянная оттого, что думала о чём-то совсем не трамвайном, вдруг увидела в рамке распахнутых дверей на фоне городской зари знакомый профиль… Он не замечал меня, и я могла смотреть, не скрываясь.
И тут же начались стихи… разве можно было пройти мимо такой встречи?

Ты стоишь на подножке,
           закинув мечтательно голову.
Твой задумчивый профиль
           на фоне зари проплывает 
по городу.

Лучше я промолчу,
           прислонившись устало к стене,
потому что я знаю —
           ты думаешь не обо мне…

потому что я знаю —
           движимый своею судьбой,
ты исчезнешь в толпе
           под зелёными светофорами…
Ну, а я, ещё долго,
           оставаясь с тобой
без тебя,
                всё куда-то спешу
в опустевшем трамвае по городу.

…Я уже не помню, какой это был праздник, когда я получила открытку от Валентина Рубанова. 
Ровный вертикальный почерк поздравлял меня и желал всяческих благ. Далее следовала цитата, где он по праву старшинства ненавязчиво читал мне нравоучение: «Юность, как фундамент дома, начнёшь правильно, и дом будет стоять долго и прочно». Я поспешно — чтобы Валентин успел получить мою открытку до праздника — ответила взаимным поздравлением. Вскоре пришло ещё и письмо, где он писал так, будто продолжал начатый разговор. Я поддержала беседу довольно пространным письмом. Наша переписка продолжилась.
В конце концов, мы стали встречаться, чтобы более подробно и свободно обсуждать, по-видимому, важные для нас вопросы.
Конечно, Валентин беседовал со мной, как старший, невольно поучая, советуя… Мы гуляли по улице Профсоюзной — от моего дома на Кольце до Кремля. И вели долгие разговоры.
Высокий худощавый Валентин с простым строгим лицом и прямыми волосами цвета соломы что-то серьёзно и сосредоточенно говорил. 
Мы шли по правой стороне вдоль каменной ограды университетского сада под сенью лип. 
Мы обсуждали любимый журнал «Юность». Первые повести Василия Аксёнова «Коллеги» и «Звёздный билет». Валентин открыл мне, что писатель — наш земляк. Кое-что говорил и о его родителях. Так я узнала, что писательница Евгения Гинзбург — мама Василия Аксёнова. 
И я вспомнила, что моя бабушка, которая училась в одной гимназии с Евгенией Гинзбург и бывала в их дореволюционном доме, рассказывала, как её и двух подружек Соню и Лину родители Жени угощали на праздники пе­ченьем с корицей. 
А потом бабушка читала захватывающую повесть Евгении Семёновны в журнале «Юность» — «Так начиналось», где она описывала свою юность в Казани. Бабушке нравилось погружаться в эту юность, которая была и для неё своей. 
А иногда мы с Валентином шли и говорили — о дружбе и любви… ведь в «Звёздном билете» герои и дружили, и любили. Да и героиню звали так же, как меня.
— Видишь ли, Галя, дружба, конечно, выше любви…
— Почему ты так думаешь?
— У меня есть основания…
— А доказательства?
— Могу привести и доказательства. Мужчины меня поймут, а юные девы мечтают только о любви…
— По-твоему, девушки избегают дружбы?
— Я не утверждаю… Просто они помешаны на любви, а дружба для них не имеет решающего значения.
— А для мужчин?
— А вот для нас это жизненно важно. Судьбоносно.
— Но ведь и любовь судьбоносна!
— Не в такой степени.
Я на пару секунд задумалась.
— А подружки? Ведь мы порою доверяем друг другу самое сокровенное.
— Да, наверное… Однако если между вами пробежит чёрная кошка…
— Какая кошка?
— Влюбитесь в одного парня, к примеру. Тогда, прощай ваша девичья дружба! У нас, мужчин, по-другому…
Валентин негромко напел строчки из популярной кинопесни: 
Ну, а случится, что друг влюблён, 
а я на его пути — 
уйду с дороги, таков закон — 
третий должен уйти…
Я слушала его, липы лепетали о чём-то своём под лёгким ветерком…
— Ты знаешь, один человек, наш общий знакомый, тоже говорил мне о мужской дружбе…
— Кто?
— Я не могу пока тебе сказать… По-видимому, действительно это для вас так важно. Но меня огорчает, что ты не предполагаешь подобного качества в девушках.
— Какого?
— Способности дружить.
— Да, нет, конечно… Это возможно. Но редко, редко…
В глубине души я была не согласна с ним, но возражать не хотелось…
Гораздо позже, через много лет я написала об этом. В одном из моих стихов появились строчки, очевидно, навеянные нашими беседами:

…Возможно, дружба выше, 
чем любовь.
А то, что бескорыстнее — 
                                             уж точно!
Не удивляйся и не прекословь:
хотя бы тем и выше,
                                     что бессрочна.

Не требует взаимности во всём,
подачки выторговывая жадно.
А если и прервётся, то потом
к прошедшему не будет беспощадна.

Не будет дружба оскорблённо 
мстить,
неправоту оправдывая ложно.
Наверно, можно лишь себя любить,
да вот дружить с собою — 
                                              невозможно.

Пожалуй, самым удивительным было то, что в фотостудии ­Валентин никогда не показывал своим товарищам, что у него со мной какие-то отношения помимо Дворца пионеров — письма, встречи... Я поняла его нежелание демонстрировать нашу дружбу — и приняла эти правила игры.

***
Итак, я бежала во Дворец пионеров под мягким, блескучим снегом…
Вбежала в парадный подъезд и сразу, оглушённая несущейся из зрительного зала музыкой, сбросила пальто на вешалке и устремилась в нашу киностудию. Сегодня праздник, и я была нарядной — на мне клетчатое платье с белым круг­лым отложным воротничком и белыми манжетами. Только короткие рукава едва доставали до локтя, обнажая мою гордость — дамские часики.
— Тик-так, тик-так, — билось моё сердце. 
А из зала неслось:
…Кто привык за победу 
бороться,
С нами вместе пускай запоё-ё-ёт:
Кто весел — тот смеётся,
Кто хочет — тот добьётся,
Кто ищет — тот всегда 
найдё-ё-ёт!»

В тот день обстановка была праздничная — музыка, цветы, чаепитие…
Взглянув на часы, я поняла в радостной суматохе, что не заметила, как пронеслось время — уже 9 часов вечера, пора возвращаться домой.
Внезапная робость овладела мной перед выходом из Дворца. Каждый раз, пробираясь по узкой тропинке между высокими сугробами — прежде чем выйти на ­освещённую улицу Горького — я задыхалась от быстрого бега. Здесь, мимо сараев, я всегда бежала, лишь бы быстрее преодолеть опасный отрезок пути.
Вот и на этот раз с замирающим сердцем я подошла к высоким, отбрасывающим тень на тропинку сугробам.
И вдруг навстречу мне вынырнула одинокая серая фигура. 
Долговязый подросток в длинном не по росту пальто, напоминающем шинель, перегородил дорогу… Суконная тёмно-серая ушанка была надвинута на брови. Я разглядела только пухлые губы да лезвие перочинного ножа, страшно блеснувшее в зыбком свете фонаря.
— Снимай часы! — сказал бесстрастный механический голос.
«Ни за что!.. — подумала я. — Не расстанусь с моими любимыми часами!»
— Нет у меня часов, — дрожащим голосом ответила я.
— Чего-о? — угрожающе протянул длинный и, недолго думая, схватил мои запястья цепкими пальцами, но не ощутил часов.
«Какое счастье — часы надеты выше!» — мелькнуло в голове.
Кажется, он убедился, что часов нет, но не ослабил хватки. И вдруг заговорил взволнованным голосом нечто совсем несу­светное:
— …Только один поцелуй! Только один поцелуй! — как заведённый повторял он. 
Страх, который охватил меня, трудно передать. «Первый поцелуй!.. Вот с этим… кошмарным губошлёпом?.. Вот так ЭТО, оказывается, может быть? Ни за что!»
Я крутила головой с такой скоростью, что даже придвинувшись совсем близко, он не мог поймать мои губы…
И тут я почувствовала, что от ужаса теряю сознание. Снег полетел куда-то вверх, тени вытянулись, а я стала слабеть в его руках и падать в сугроб.
— Ты что?.. Ты что?.. — испуганно забормотал он.
И в этот момент две спасительные фигуры показались на тропинке и пошли нам навстречу.
Жулик мгновенно отпустил меня и кинулся наутёк.
…Я ринулась обратно во Дворец. Сил пройти по опасной тропинке навстречу освещённой улице уже не осталось. Как я вернулась в лабораторию, что впопыхах рассказывала Камилю Хасановичу и ребятам, толком не помню. 
Наш руководитель позвонил 02 и вызвал милицию. Тут же срочно решался вопрос, кто меня проводит. Вызвался Павел, потому что нам нужно было идти в одном направлении. 
Милицейский газик не заставил себя ждать, мне предложили проехать до районного отделения на улице Маяковского, где должны были провести допрос. Павел поехал со мной, чтобы потом доставить меня домой.
В отделении меня завели в кабинет, Павла оставили ждать в коридоре.
К моему изумлению, в кабинете за обычным письменным столом сидел не милиционер, а вполне гражданского вида молодой че­ловек.
«Кто он такой? — подумала я. — Может, дружинник? Или практикант?»
Сидящий поднял на меня усталый равнодушный взгляд. Лёгкое удивление скользнуло по его лицу — всё-таки заметил мой во-
зраст.
— Садитесь, — он указал на стул напротив. — Фамилия, имя, год рождения… — грустно проговорил он. 
Я ответила еле слышным голосом. 
— Что случилось? — продолжал оперативник. 
Я начала лепетать, стараясь быть спокойной и логичной. Пока повествовала о часах и страшном ноже, мне это, кажется, удавалось. Когда дошла до поцелуя, мой визави оживился. 
— Что-что он вам сказал?
— Только один поцелуй… только один поцелуй… — почти шёпотом повторяла я.
— Дальше… — нетерпеливо продолжил следователь.
Вдруг на меня накатило — я заморгала, пытаясь сдержать слёзы, но поняла, что не в силах сделать это. 
Опер неожиданно усмехнулся и покачал головой…
— Ну, так что?
— Не успел… — всхлипывая, закончила я рассказ. — Люди появились на улице.
— Распишитесь, — вздохнул он. — Вот здесь.
— А что будет?
— Ничего. Искать будем.
— Долго?
— Десять лет. Так положено. 
— А как вы узнаете? Он же за десять лет изменится…
Любопытство пересиливало мой страх.
— Но вы-то узнаете. Правильно я говорю? Такое не забыва­ется…
Неожиданно распахнулась дверь, и в кабинет вошла моя мама в чёрной мутоновой шубке и бархатной шляпке на белокурых волосах. 
Её появление, казалось, никого не удивило, кроме меня. Дело в том, что мама работала врачом в поликлинике МВД, и её знал каждый сотрудник милиции.
— Боже мой, как ты? — обратилась она ко мне.
— Ничего… всё в порядке… — заверила я, мгновенно справившись со слезами. 
— Мне Камиль Хасанович позвонил, — уточнила мама. — Я принесла тебе домашние пироги. Праздник ведь. Кроме того, ты давно уже ничего не ела… 
Мама развернула полотенце с пирогами с капустой и рыбой с сагой. Это были, как всегда, кулинарные шедевры.
Кусок достался мне — и мама протянула угощение оперу. Он повеселел и поблагодарил её.
— Я на такси, — сказала мама. — Если вы закончили, поедем домой.
Я вспомнила про Павла.
— Мама, поезжай… Меня проводят.
— Правда?
— Честное слово, проводят…
Конечно, Павлу я ничего не рассказала о попытке меня поцеловать. Он знал только историю с жуликом и часами, которой я поделилась в кружке.
Мы шли по улице Некрасова, именуемой в народе Собачкой. Похожая на ущелье, она устремлялась вниз, к Кольцу, где в трёхэтажном каменном длинном доме, бывших Музуровских номерах, жила я.
Дом Павлина находился чуть дальше. Нужно было пройти через площадь, потом ещё по улице мимо Тукаевского сквера, потом выйти к озеру Кабан, где на противоположном берегу в виде разогнутой подковы возвышался его шести­этажный дом. 
На Собачке было непривычно тихо, только блестящий снег скрипел под ногами и деревянные дома молчаливо толпились вокруг, освещая нам дорогу тёплым льющимся из окон светом…
Павлин шутил, как обычно, говорил что-то весёлое, словно пытаясь отвлечь меня от мрачных мыслей.
Я смеялась и шутила в ответ, а сама думала:
«Никогда, никогда он не узнает, как я украла его фотографию… никогда, никогда он не услышит посвящённые ему стихи…»

***
Наступили яркие студенческие годы. Но пришли и первые настоящие горести, и утраты.

…Но пришла неожиданно 
взрослость,
Износивший свой фрак до дыр
в чье-то детство, как в дальнюю 
область,
гастролировать убыл факир…

Первым ушёл из жизни студент геофака университета Ильшат… Ему было 19 лет — и он трагически погиб, спасая друга, в своём последнем походе. Говоря мне когда-то о дружбе, он как будто бы искал такой судьбы. Ушёл мальчик с внешностью Д’Aртаньяна и с великим горячим сердцем…
Феликс станет фотокорреспондентом, будет работать в газетах и выпустит книгу интервью со знаменитыми соотечественниками «История в блицах». Эту книгу он подпишет нам с мужем, с которым они учились в одной школе и, подписывая, шепнёт мне: «Галя… знаешь, ты сделала правильный выбор!»
А спустя много лет, уже будучи смертельно больным, перед своим уходом он скажет мне: «Как хочется жить!»
Когда-то все наши ребята, посмотрев фильм «Человек-амфибия», твёрдо решили стать кинооператорами. Океан… подводные съёмки… приключения… как это было заманчиво! 
Но только Павлин осуществит мечту свою и Камиля Хасановича — закончит ВГИК, станет успешным кинооператором и снимет много фильмов. И воспитает сына, который унаследует талант отца и тоже станет известным кинооператором.
На одном из кинофестивалей его сын подружится с моей дочерью, которая — вот ведь чудо! — станет кинорежиссёром. Видно, недаром нас когда-то соединил фотокинокружок Дворца пионеров.
И только следы Валентина я потеряю… Куда-то исчезнут и его письма — за давностью лет и в бесчисленных моих переездах. И сам облик высокого парня с соломенным цветом волос растворится в закоулках памяти…