ЧИТАЛКА
Зулейха открывает глаза
Журнал "Казань", № 9, 2015 Часть первая Мокрая курица Один день Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе. Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячный жеребёнок шлёпает губами, ища материнское вымя. За окошком у изголовья - глухой стон январской метели. Но из щелей не дует - спасибо Муртазе, законопатил окна...
Журнал "Казань", № 9, 2015
Часть первая
Мокрая курица
Один день
Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе. Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячный жеребёнок шлёпает губами, ища материнское вымя. За окошком у изголовья - глухой стон январской метели. Но из щелей не дует - спасибо Муртазе, законопатил окна до холодов. Муртаза - хороший хозяин. И хороший муж. Он раскатисто и сочно всхрапывает на мужской половине. Спи крепче, перед рассветом - самый глубокий сон.
Пора. Аллах Всемогущий, дай исполнить задуманное - пусть никто не проснётся.
Зулейха бесшумно спускает на пол одну босую ногу, вторую, опирается о печь и встаёт. За ночь та остыла, тепло ушло, холодный пол обжигает ступни. Обуться нельзя - бесшумно пройти в войлочных кота не получится, какая‑нибудь половица да и скрипнет. Ничего, Зулейха потерпит. Держась рукой за шершавый бок печи, пробирается к выходу с женской половины. Здесь узко и тесно, но она помнит каждый угол, каждый уступ - полжизни скользит туда‑сюда, как маятник, целыми днями: от котла - на мужскую половину с полными и горячими пиалами, с мужской половины - обратно с пустыми и холодными.
Сколько лет она замужем? Пятнадцать из своих тридцати? Это даже больше половины жизни, наверное. Нужно будет спросить у Муртазы, когда он будет в настроении,- пусть подсчитает.
Не запнуться о палас. Не удариться босой ногой о кованый сундук справа у стены. Перешагнуть скрипучую доску у изгиба печи. Беззвучно прошмыгнуть за ситцевую чаршау, отделяющую женскую часть избы от мужской… Вот уже и дверь недалеко.
Храп Муртазы ближе. Спи, спи ради Аллаха. Жена не должна таиться от мужа, но что поделаешь - приходится.
Теперь главное - не разбудить животных. Обычно они спят в зимнем хлеву, но в сильные холода Муртаза велит брать молодняк и птицу домой. Гуси не шевелятся, а жеребёнок стукнул копытцем, встряхнул головой - проснулся, чертяка. Хороший будет конь, чуткий. Она протягивает руку сквозь занавеску, прикасается к бархатной морде: успокойся, свои. Тот благодарно пыхает ноздрями в ладонь - признал. Зулейха вытирает мокрые пальцы об исподнюю рубаху и мягко толкает дверь плечом. Тугая, обитая на зиму войлоком, она тяжело подаётся, сквозь щель влетает колкое морозное облако. Делает шаг, переступая высокий порог,- не хватало ещё наступить на него именно сейчас и потревожить злых духов, тьфу‑тьфу! - и оказывается в сенях. Притворяет дверь, опирается о неё спиной.
Слава Аллаху, часть пути пройдена.
В сенях холодно, как на улице,- кожу щиплет, рубаха не греет. Струи ледяного воздуха бьют сквозь щели пола в босые ступни. Но это не страшно.
Страшное - за дверью напротив.
Убырлы карчык - Упыриха. Зулейха её так про себя называет. Слава Всевышнему, свекровь живёт с ними не в одной избе. Дом Муртазы просторный, в две избы, соединённые общими сенями. В день, когда сорокапятилетний Муртаза привёл в дом пятнадцатилетнюю Зулейху, Упыриха с мученической скорбью на лице сама перетаскала свои многочисленные сундуки, тюки и посуду в гостевую избу и заняла её всю. «Не тронь!» - грозно крикнула она сыну, когда тот попытался помочь с переездом. И не разговаривала с ним два месяца. В тот же год начала быстро и безнадёжно слепнуть, а ещё через некоторое время - глохнуть. Спустя пару лет была слепа и глуха, как камень. Зато теперь разговаривала много, не остановить.
Никто не знал, сколько ей было на самом деле лет. Она утверждала, что сто. Муртаза недавно сел подсчитывать, долго сидел - и объявил: мать права, ей действительно около ста. Он был поздним ребёнком, а сейчас уже сам - почти старик.
Упыриха обычно просыпается раньше всех и выносит в сени своё бережно хранимое сокровище - изящный ночной горшок молочно‑белого фарфора с нежно‑синими васильками на боку и причудливой крышкой (Муртаза привёз как‑то в подарок из Казани). Зулейхе полагается вскочить на зов свекрови, опорожнить и осторожно вымыть драгоценный сосуд - первым делом, перед тем, как топить печь, ставить тесто и выводить корову в стадо. Горе ей, если проспит эту утреннюю побудку. За пятнадцать лет Зулейха проспала дважды - и запретила себе вспоминать, что было потом.
За дверью пока - тихо. Ну же, Зулейха, мокрая курица, поторопись. Мокрой курицей - жебегян тавык - её впервые назвала Упыриха. Зулейха не заметила, как через некоторое время и сама стала называть себя так.
Она крадётся в глубь сеней, к лестнице на чердак. Нащупывает гладко отёсанные перила. Ступени крутые, подмёрзшие доски чуть слышно постанывают. Сверху веет стылым деревом, мёрзлой пылью, сухими травами и едва различимым ароматом солёной гусятины. Зулейха поднимается - шум метели ближе, ветер бьётся о крышу и воет в углах.
По чердаку решает ползти на четвереньках - если идти, доски будут скрипеть прямо над головой у спящего Муртазы. А ползком она прошмыгнёт, веса в ней - всего ничего, Муртаза одной рукой поднимает, как барана. Она подтягивает ночную рубаху к груди, чтобы не испачкалась в пыли, перекручивает, берёт конец в зубы - и на ощупь пробирается между ящиками, коробами, деревянными инструментами, аккуратно переползает через поперечные балки. Утыкается лбом в стену. Наконец‑то.
Приподнимается, выглядывает в маленькое чердачное окошко. В тёмно‑серой предутренней мгле едва проглядывают занесённые снегом дома родного Юлбаша. Муртаза как‑то считал - больше ста дворов получилось. Большая деревня, что говорить. Деревенская дорога, плавно изгибаясь, рекой утекает за горизонт. Кое‑где в домах уже зажглись окна. Скорее, Зулейха.
Она встаёт и тянется вверх. В ладони ложится что‑то тяжёлое, гладкое, крупно‑пупырчатое - солёный гусь. Желудок тотчас вздрагивает, требовательно рычит. Нет, гуся брать нельзя. Отпускает тушку, ищет дальше. Вот! Слева от чердачного окошка висят большие и тяжёлые, затвердевшие на морозе полотнища, от которых идёт еле слышный фруктовый дух. Яблочная пастила. Тщательно проваренная в печи, аккуратно раскатанная на широких досках, заботливо высушенная на крыше, впитавшая жаркое августовское солнце и прохладные сентябрьские ветры. Можно откусывать по чуть‑чуть и долго рассасывать, катая шершавый кислый кусочек по нёбу, а можно набить рот и жевать, жевать упругую массу, сплёвывая в ладонь изредка попадающиеся зёрна… Рот мгновенно заливает слюна.
Зулейха срывает пару листов с верёвки, скручивает их плотно и засовывает под мышку. Проводит рукой по оставшимся - много, ещё очень много осталось. Муртаза не должен догадаться.
А теперь - обратно.
Она встаёт на колени и ползёт к лестнице. Свиток пастилы мешает двигаться быстро. Вот ведь действительно - мокрая курица, не догадалась какую‑нибудь торбу взять с собой. По лестнице спускается медленно: ног не чувствует - закоченели, приходится ставить онемевшие ступни боком, на ребро. Когда достигает последней ступеньки, дверь со стороны Упырихи с шумом распахивается, и светлый, едва различимый силуэт возникает в чёрном проёме. Стукает об пол тяжёлая клюка.
- Есть кто? - спрашивает Упыриха темноту низким мужским голосом.
Зулейха замирает. Сердце ухает, живот сжимается ледяным комом. Не успела… Пастила под мышкой оттаивает, мягчеет.
Упыриха делает шаг вперёд. За пятнадцать лет слепоты она выучила дом наизусть - передвигается в нём уверенно, свободно.
Зулейха взлетает на пару ступенек вверх, крепче прижимая к себе локтем размякшую пастилу.
Старуха ведёт подбородком в одну сторону, в другую. Не слышит ведь ничего, не видит,- а чувствует, старая ведьма. Одно слово - Упыриха. Клюка стучит громко - ближе, ближе. Эх, разбудит Муртазу…
Зулейха перескакивает ещё на несколько ступенек выше, жмётся к перилам, облизывает пересохшие губы.
Белый силуэт останавливается у подножия лестницы. Слышно, как старуха принюхивается, с шумом втягивая ноздрями воздух. Зулейха подносит ладони к лицу - так и есть, пахнут гусятиной и яблоками. Вдруг Упыриха делает ловкий выпад вперёд и наотмашь бьёт длинной клюкой по ступеням лестницы, словно разрубая их мечом пополам. Конец палки свистит где‑то совсем близко и со звоном вонзается в доску в полупальце от босой ступни Зулейхи. Тело слабеет, тестом растекается по ступеням. Если старая ведьма ударит ещё раз… Упыриха бормочет что‑то невнятное, подтягивает к себе клюку. Глухо звякает в темноте ночной горшок.
- Зулейха! - зычно кричит Упыриха на сыновью половину избы.
Так обычно начинается утро в доме.
Зулейха сглатывает высохшим горлом комок плотной слюны. Неужели обошлось? Аккуратно переставляя ступни, сползает по лестнице. Выжидает пару мгновений.
- Зулейха‑а‑а!
А вот теперь - пора. Третий раз повторять свекровь не любит. Зулейха подскакивает к Упырихе - «Лечу, лечу, мама!» - и берёт из её рук тяжёлый, покрытый тёплой липкой испариной горшок, как делает это каждый день.
- Явилась, мокрая курица,- ворчит та.- Только спать и горазда, лентяйка…
Муртаза наверняка проснулся от шума, может выйти в сени. Зулейха сжимает под мышкой пастилу (не потерять бы на улице!), нащупывает ногами на полу чьи‑то валенки и выскакивает на улицу.
Метель бьёт в грудь, берёт в плотный кулак, пытаясь сорвать с места. Рубаха поднимается колоколом. Крыльцо за ночь превратилось в сугроб,- Зулейха спускается вниз, еле угадывая ногами ступеньки. Проваливаясь почти по колено, бредёт к отхожему месту. Борется с дверью, открывая её против ветра. Швыряет содержимое горшка в оледенелую дыру. Когда возвращается в дом, Упырихи уже нет - ушла к себе.
На пороге встречает сонный Муртаза, в руке - керосиновая лампа. Кустистые брови сдвинуты к переносице, морщины на мятых со сна щеках глубоки, словно вырезаны ножом.
- Сдурела, женщина? В метель - нагишом!
- Я только горшок мамин вынесла - и обратно…
- Опять хочешь ползимы больная проваляться? И весь дом на меня взвалить?
- Что ты, Муртаза! Я и не замёрзла совсем. Смотри! - Зулейха протягивает вперёд ярко‑красные ладони, плотно прижимая локти к поясу, под мышкой топорщится пастила. Не видно ли её под рубахой? Ткань промокла на снегу, липнет к телу.
Но Муртаза сердится, на неё даже не смотрит. Сплёвывает в сторону, растопыренной ладонью оглаживает бритый череп, расчёсывает взлохмаченную бороду.
- Есть давай. А расчистишь двор - собирайся. За дровами поедем.
Зулейха низко кивает и шмыгает за чаршау.
Получилось! У неё получилось! Ай да Зулейха, ай да мокрая курица! Вот она, добыча: две смятые, перекрученные, слипшиеся тряпицы вкуснейшей пастилы. Удастся ли отнести сегодня? И где это богатство спрятать? Дома оставить нельзя: в их отсутствие Упыриха копается в вещах. Придётся носить с собой. Опасно, конечно. Но сегодня Аллах, кажется, на её стороне - должно повезти.
Зулейха туго заворачивает пастилу в длинную тряпицу и обматывает вокруг пояса. Сверху опускает исподнюю рубаху, надевает кульмэк, шаровары. Переплетает косы, накидывает платок.
Плотный сумрак за окошком в изголовье её ложа становится жиже, разбавляется чахлым светом пасмурного зимнего утра. Зулейха откидывает занавески,- всё лучше, чем в темноте работать. Керосинка, стоящая на углу печи, бросает немного косого света и на женскую половину, но экономный Муртаза подкрутил фитилёк так низко, что огонёк почти не виден. Не страшно, она могла бы всё делать и с завязанными глазами.
Начинается новый день.
Ещё до полудня утренняя метель стихла, и солнце проглянуло на ярко заголубевшем небе. Выехали за дровами.
Зулейха сидит на задке саней спиной к Муртазе и смотрит на удаляющиеся дома Юлбаша. Зелёные, жёлтые, тёмно‑голубые, они яркими грибами выглядывают из‑под сугробов. Высокие белые свечи дыма тают в небесной сини. Громко и вкусно хрустит под полозьями снег. Изредка фыркает и встряхивает гривой бодрая на морозе Сандугач. Старая овечья шкура под Зулейхой согревает. А на животе теплеет заветная тряпица - тоже греет. Сегодня, лишь бы успеть отнести сегодня…
Руки и спина ноют - ночью намело много снега, и Зулейха долго вгрызалась лопатой в сугробы, расчищая во дворе широкие дорожки: от крыльца - к большому амбару, к малому, к нужнику, к зимнему хлеву, к заднему двору. После работы так приятно побездельничать на мерно покачивающихся санях - сесть поудобнее, закутаться поглубже в пахучий тулуп, засунуть коченеющие ладони в рукава, положить подбородок на грудь и прикрыть глаза…
- Просыпайся, женщина, приехали.
Громадины деревьев обступили сани. Белые подушки снега на еловых лапах и раскидистых головах сосен. Иней на берёзовых ветвях, тонких и длинных, как женский волос. Могучие валы сугробов.
Молчание - на многие вёрсты окрест.
Муртаза повязывает на валенки плетёные снегоступы, спрыгивает с саней, закидывает на спину ружьё, заправляет за пояс большой топор. Берёт в руки палки‑упоры и, не оглядываясь, уверенно тропит дорожку в чащу. Зулейха - следом.
Лес возле Юлбаша хороший, богатый. Летом кормит деревенских крупной земляникой и сладкой зернистой малиной, осенью - пахучими грибами. Дичи много. Из глубины леса течёт Чишмэ - обычно ласковая, мелкая, полная быстрой рыбы и неповоротливых раков, а по весне стремительная, ворчащая, набухшая талым снегом и грязью. Во времена Большого голода только они и спасали - лес и река. Ну и милость Аллаха, конечно.
Сегодня Муртаза далеко заехал, почти до конца лесной дороги. Дорога эта была проложена в давние времена и вела до границы светлой части леса. Потом втыкалась в Крайнюю поляну, окружённую девятью кривыми соснами, и обрывалась. Дальше пути не было. Лес заканчивался - начинался дремучий урман, буреломная чащоба, обиталище диких зверей, лесных духов и всякой дурной нечисти. Вековые чёрные ели с похожими на копья острыми вершинами росли в урмане так часто, что коню не пройти. А светлых деревьев - рыжих сосен, крапчатых берёз, серых дубов - там не было вовсе.
Говорили, что через урман можно прийти к землям марийцев - если идти от солнца много дней подряд. Да какой же человек в здравом уме решится на такое?! Даже во времена Большого голода деревенские не смели преступать за границу Крайней поляны: объели кору с деревьев, перемололи жёлуди с дубов, разрыли мышиные норы в поисках зерна - в урман не ходили. А кто ходил - тех больше не видели.
Зулейха останавливается на мгновение, ставит на снег большую корзину для хвороста. Беспокойно оглядывается - всё‑таки зря Муртаза заехал так далеко.
- Далеко ещё, Муртаза? Я уже Сандугач сквозь деревья не вижу.
Муж не отвечает - пробирается вперёд по пояс в целине, упираясь в сугробы длинными палками и сминая хрусткий снег широкими снегоступами. Только облачко морозного пара то и дело поднимается над головой. Наконец останавливается возле ровной высокой берёзы с пышным наростом чаги, одобрительно хлопает по стволу: вот эту.
Сначала утаптывают снег вокруг. Потом Муртаза скидывает тулуп, ухватывает покрепче изогнутое топорище, указывает топором в просвет между деревьями (туда будем валить) - и начинает рубить.
Лезвие взблёскивает на солнце и входит в берёзовый бок с коротким гулким «чах». «Ах! Ах!» - отзывается эхо. Топор стёсывает толстую, причудливо изрисованную чёрными буграми кору, затем вонзается в нежно‑розовую древесную мякоть. Щепа брызжет, как слёзы. Эхо наполняет лес.
«И в урмане слышно»,- тревожно думает Зулейха. Она стоит чуть поодаль, по пояс в снегу, обхватив корзину,- и смотрит, как Муртаза рубит. Далеко, с оттягом, замахивается, упруго сгибает стан и метко бросает топор в щепастую белую щель на боку дерева. Сильный мужчина, большой. И работает умело. Хороший муж ей достался, грех жаловаться. Сама‑то она мелкая, еле достаёт Муртазе до плеча.
Скоро берёза начинает вздрагивать сильнее, стонать громче. Выеденная топором в стволе рана похожа на распахнутый в немом крике рот. Муртаза бросает топор, отряхивает с плеч сучки и веточки, кивает Зулейхе: помогай. Вместе они упираются плечами в шершавый ствол и толкают его - сильнее, сильнее. Шкворчащий треск - и берёза с громким прощальным стоном рушится оземь, поднимая в небо облака снежной пыли.
Муж, оседлав покорённое дерево, обрубает с него толстые ветки. Жена - обламывает тонкие и собирает их в корзину вместе с хворостом. Работают долго, молча. Поясницу ломит, плечи наливаются усталостью. Руки, хоть и в рукавицах, мёрзнут.
- Муртаза, а правда, что твоя мать по молодости ходила в урман на несколько дней и вернулась целёхонькая? - Зулейха распрямляет спину и выгибается в поясе, отдыхая.- Мне абыстай рассказывала, а ей - её бабка.
Тот не отвечает, примериваясь топором к кривой узловатой ветке, торчащей из ствола.
- Я бы умерла от страха, если бы оказалась там. У меня бы тут же ноги отнялись, наверное. Лежала бы на земле, глаза зажмурила - и молилась бы не переставая, пока язык шевелится.
Муртаза крепко ударяет, и ветка пружинисто отскакивает в сторону, гудя и подрагивая.
- Но, говорят, в урмане молитвы не работают. Молись - не молись, всё одно - погибнешь… Как ты думаешь…- Зулейха понижает голос: - …есть на земле места, куда не проникает взор Аллаха?
Муртаза широко размахивается и глубоко вгоняет топор в звенящее на морозе бревно. Снимает малахай, утирает ладонью раскрасневшийся, пышущий жаром голый череп и смачно плюёт под ноги.
Опять принимаются за работу.
Скоро корзина для хвороста полна - такую не поднять, только волочь за собой. Берёза - очищена от веток и разрублена на несколько брёвен. Длинные ветви лежат аккуратными вязанками в сугробах вокруг.
Не заметили, как стало темнеть. Когда Зулейха поднимает глаза к небу, солнце уже скрыто за рваными клоками туч. Налетает сильный ветер, свистит и взвивается позёмка.
- Поедем домой, Муртаза, опять метель начинается.
Муж не отвечает, продолжая обматывать верёвками толстые связки дров. Когда последняя вязанка готова, метель уже волком завывает меж деревьев, протяжно и зло.
Он указывает меховой рукавицей на брёвна: сначала перетаскаем их. Четыре бревна в обрубках бывших ветвей, каждое - длиннее Зулейхи. Муртаза, крякнув, отрывает от земли один конец самого толстого бревна. Зулейха берётся за второй. Сразу поднять не получается, она долго копошится, приноравливаясь к толстому и шершавому дереву.
- Ну же! - нетерпеливо вскрикивает Муртаза.- Женщина!
Наконец сумела. Обняв бревно обеими руками, прижавшись грудью к розоватой белизне свежего дерева, ощерившейся длинными острыми щепками. Двигаются к саням. Идут медленно. Руки дрожат. Лишь бы не уронить, Всевышний, лишь бы не уронить. Если упадёт на ногу - останешься калекой на всю жизнь. Становится жарко - горячие струйки текут по спине, животу. Заветная тряпица под грудью промокает насквозь - пастила будет отдавать солью. Это ничего, только бы успеть её сегодня отнести…
Сандугач послушно стоит на том же месте, лениво перебирая ногами. Волков этой зимой мало, субхан Алла, поэтому Муртаза не боится оставлять лошадь одну надолго.
Когда затащили бревно на сани, Зулейха падает рядом, скидывает рукавицы, ослабляет платок на шее. Дышать больно, словно бежала, не останавливаясь, через всю деревню.
Муртаза, не сказав ни слова, шагает обратно к дровам. Зулейха сползает с саней и тащится следом. Перетаскивают оставшиеся брёвна. Потом вязанки из толстых ветвей. Затем из тонких.
Когда дрова уложены на санях, лес уже укрыт плотными зимними сумерками. У пня свежесрубленной берёзы осталась только корзина Зулейхи.
- Хворост сама принесёшь,- бросает Муртаза и принимается закреплять дрова.
Ветер разыгрался не на шутку, сердито кидает облака снега во все стороны, заметая вытоптанные людьми следы. Зулейха прижимает рукавицы к груди и бросается по еле заметной тропинке в темноту леса.
Пока добиралась до знакомого пня, корзину уже замело. Отламывает с куста ветку, принимается бродить вокруг, тыкая прутом в снег. Если потеряет - плохо ей придётся. Муртаза поругает и остынет, а вот Упыриха - та набранится всласть, изойдёт ядом, будет припоминать эту корзину до самой смерти.
Да вот же она, милая, лежит! Зулейха выволакивает тяжёлую корзину из‑под толщи сугроба и облегчённо выдыхает. Можно возвращаться. Но куда идти? Вокруг свирепо танцует метель. Белые потоки снега стремительно несутся по воздуху вверх и вниз, окутывая Зулейху, пеленая, опутывая. Небо огромной серой ватой провисло меж острых вершин елей. Деревья вокруг налились темнотой и стали похожи друг на друга, как тени.
Тропы - нет.
- Муртаза! - кричит Зулейха, в рот швыряет снегом.- Муртаза‑а‑а!..
Метель поёт, звенит, свиристит в ответ.
Тело слабеет, ноги становятся рыхлыми, будто сами из снега. Зулейха оседает на пень спиной к ветру, придерживая одной рукой корзину, а другой ворот тулупа. Уходить с места нельзя - заплутает.
Лучше ждать здесь. Может ли Муртаза оставить её в лесу? Вот бы Упыриха обрадовалась… А как же добытая пастила? Неужели зря?..
- Муртаза‑а‑а!
Из снежного облака выступает большая тёмная фигура в малахае. Крепко ухватив жену за рукав, Муртаза волочёт её за собой через буран.
На сани сесть не разрешает - дров много, лошадь не выдюжит. Так и идут: Муртаза спереди, ведя Сандугач под уздцы, а Зулейха следом, держась за задок и еле перебирая заплетающимися ногами. В валенки набился снег, но вытряхивать нет сил. Сейчас нужно - успевать шагать. Переставлять ноги: правую, левую, правую, левую… Ну давай же, Зулейха, мокрая курица. Сама знаешь: если отстать от саней - тебе конец, Муртаза не заметит. Так и замёрзнешь в лесу.
А всё‑таки какой он хороший человек - вернулся за ней. Мог бы и оставить там, в чаще,- кому какое дело, жива она или нет. Сказал бы: заблудилась в лесу, не нашёл - через день никто бы про неё и не вспомнил…
Оказывается, можно шагать и с закрытыми глазами. Так даже лучше - ноги работают, а глаза отдыхают. Главное - крепко держаться за сани, не разжимать пальцы…
Снег больно ударяет в лицо, забивается в нос и в рот. Зулейха приподнимает голову, отряхивает. Сама - лежит на земле, впереди - удаляющийся задок саней, вокруг - белая круговерть метели. Встаёт, догоняет сани, уцепляется покрепче. Решает не закрывать глаза до самого дома.
Въезжают во двор уже затемно. Сгружают дрова у поленницы (Муртаза наколет завтра), распрягают Сандугач, укрывают сани.
Подёрнутые густым инеем стёкла на стороне Упырихи темны, но Зулейха знает: свекровь чувствует их приезд. Стоит сейчас перед окном и прислушивается к движениям половых досок: ждёт, как они сначала вздрогнут от удара входной двери, а после пружинисто задрожат под тяжёлыми шагами хозяина. Муртаза разденется, умоется с дороги,- и пройдёт на половину матери. Он это называет поговорить вечерком. О чём можно разговаривать с глухой старухой? Зулейха не понимает. Но разговоры эти были долгими, иногда длились часами. Муртаза выходил от матери спокойный, умиротворённый, мог даже улыбнуться или пошутить.
Сегодня это вечернее свидание Зулейхе на руку. Как только муж, надев чистую рубаху, уходит к Упырихе, Зулейха набрасывает на плечи не просохший ещё тулуп и выскакивает из избы.
Буран заметает Юлбаш крупным жёстким снегом. Зулейха бредёт по улице против ветра, наклонившись вперёд низко, как в молитве. Маленькие окошки домов, светящиеся уютным жёлтым светом керосинок, еле проглядывают во тьме.
Вот и околица. Здесь, под забором последнего дома, носом к полю, хвостом к Юлбашу, живёт басу капка иясе - дух околицы. Зулейха сама его не видела, но, говорят, сердитый очень, ворчливый. А как иначе? Работа у него такая: злых духов от деревни отгонять, через околицу не пускать, а если у деревенских просьба какая к лесным духам появится - помочь, стать посредником. Серьёзная работа - не до веселья.
Зулейха распахивает тулуп, долго ковыряется в складках кульмэк, разматывая влажную тряпицу на поясе.
- Извини, что часто беспокою,- говорит она в метель.- Ты уж и в этот раз - помоги, не откажи.
Угодить духу - дело непростое. Знать надо, какой дух что любит. Живущая в сенях бичура, к примеру,- неприхотлива. Выставишь ей пару немытых тарелок с остатками каши или супа - она слижет ночью, и довольна. Банная бичура - покапризнее, ей орехи или семечки подавай. Дух хлева любит мучное, дух ворот - толчёную яичную скорлупу. А вот дух околицы - сладкое. Так мама учила.
Когда Зулейха впервые пришла просить басу капка иясе об одолжении - поговорить с зират иясе, духом кладбища, чтобы присмотрел за могилами дочек, укрыл их снегом потеплее, отогнал злых озорных шурале,- принесла конфеты. Затем таскала орешки в меду, рассыпчатые кош‑теле, сушёные ягоды. Пастилу принесла впервые. Понравится ли?
Она разлепляет слипшиеся листы и по одному бросает перед собой. Ветер подхватывает их и уносит куда‑то в поле - покрутит‑повертит, да и принесёт к норе басу капка иясе.
Ни один лист не вернулся обратно к Зулейхе - дух околицы принял угощение. Значит - исполнит просьбу: потолкует по‑свойски с духом кладбища, уговорит его. Будут дочки лежать в тепле, в спокойствии до самой весны. Говорить напрямую с духом кладбища Зулейха побаивалась - всё‑таки она простая женщина, не ошкеруче.
Она благодарит басу капка иясе - низко кланяется в темноту - и спешит домой, скорее, пока Муртаза от Упырихи не вышел. Когда вбегает в сени, муж ещё у матери. Она благодарит Всевышнего - опахивает лицо ладонями - да, сегодня он действительно на стороне Зулейхи.
В тепле сразу накрывает усталость. Руки и ноги - чугунные, голова - ватная. Тело просит одного - покоя. Она быстро подтапливает остывшую с утра печь. Раскладывает на сяке табан для Муртазы, мечет на него еды. Бежит в зимний хлев, подтапливает печь и там. Задаёт животным, убирает за ними. Ведёт жеребёнка к Сандугач на вечернее кормление. Доит Кюбелек, процеживает молоко. Достаёт с высоких киштэ мужнины подушки, взбивает (Муртаза любит спать высоко). Наконец можно уйти к себе, в запечье.
Обычно на сундуках спят дети, а взрослым женщинам полагается небольшая часть сяке, отделённая от мужской половины плотной чыбылдык. Но пятнадцатилетняя Зулейха была такого маленького роста, когда пришла в дом Муртазы, что Упыриха в первый же день сказала, воткнув в невестку тогда ещё яркие изжелта‑карие глаза: «Эта маломерка и с сундука не свалится». И Зулейху поселили на большом старом сундуке, обитом жестяными пластинами и блестящими выпуклыми гвоздями. С тех пор она больше не росла - переселяться куда‑то не было необходимости.
А сяке полностью занял Муртаза.
Зулейха раскладывает на сундуке матрас, одеяло, стягивает через голову кульмэк и начинает расплетать косы. Пальцы не слушаются, голова падает на грудь. Сквозь полусон слышит - хлопает дверь: возвращается Муртаза.
- Ты здесь, женщина? - спрашивает с мужской половины.- Затопи‑ка баню. Мама хочет помыться.
Зулейха утыкает лицо в ладони. На баню нужно много времени. Да ещё и Упыриху мыть… Где взять силы? Ещё бы только пару мгновений вот так посидеть, не шевелясь. И силы придут… и она встанет… и затопит…
- Спать вздумала?! На телеге спишь, дома спишь. Права мама: лентяйка!
Зулейха вскакивает.
Муртаза стоит перед её сундуком, в одной руке - керосинка с неровным огоньком внутри, широкий подбородок с глубокой ямкой посередине гневно напряжён. Дрожащая тень мужа закрывает полпечи.
- Бегу, бегу, Муртаза,- говорит хриплым голосом.
И бежит.
Сначала расчистить в снегу дорожку к бане (утром не чистила - не знала, что придётся топить). Затем натаскать воды из колодца - двадцать вёдер, Упыриха любит поплескаться. Растопить печь. Сыпануть орехов бичуре за скамью, чтобы не шалила, не гасила печь, не подпускала угара, не мешала париться. Вымыть полы. Замочить веники. Принести с чердака сушёных трав: череды - для омовения женских и мужских тайных мест, мяты - для вкусного пара; заварить. Расстелить чистый палас в предбаннике. Принести чистое бельё - для Упырихи, для Муртазы, для себя. Не забыть подушки и кувшин с холодной питьевой водой.
Баню Муртаза поставил в углу двора, за амбаром и хлевом. Печь клал по современному методу: долго возился с чертежами в привезённом из Казани журнале, беззвучно шевелил губами, водя широким ногтем по жёлтым страницам; несколько дней укладывал кирпичи, то и дело сверяясь с рисунком. На казанском заводе прусского фабриканта Дизе заказал по размерам стальной бак - и поставил его точно на предназначенный крутой уступ, гладко примазал глиной. Такая печь и баню топила, и воду грела быстро, только успевай подтапливать,- загляденье, а не печь. Сам мулла‑хазрэт приходил посмотреть, потом заказал для себя такую же.
Пока управлялась с делами, усталость спряталась куда‑то глубоко, притаилась, скрутилась клубком - не то в затылке, не то в позвоночнике. Скоро вылезет - накроет плотной волной, собьёт с ног, утопит. Но это когда ещё будет. А пока: баня разогрелась - можно звать Упыриху мыться.
Муртаза входил к матери без стука, а Зулейхе полагалось долго и громко стучать ногами о пол перед дверью, чтобы старуха была готова к её приходу. Если Упыриха бодрствовала, то чувствовала дрожание половых досок и встречала невестку суровым взглядом слепых глазниц. Если спала - Зулейха должна была немедленно выйти и зайти позже.
«Может, заснула?» - надеется Зулейха, старательно топоча у входа в избу свекрови. Толкает дверь, просовывает голову в щель.
Три большие керосиновые лампы в ажурных металлических подставках ярко освещают просторную комнату (Упыриха всегда зажигает их к вечернему приходу Муртазы). Отскобленные тонким ножом и натёртые речным песком до медового сияния полы (Зулейха летом всю кожу на пальцах ободрала, начищая); снежно‑белые кружева на окнах - накрахмаленные так жёстко, что можно порезаться; в простенках - нарядные красно‑зелёные тастымал и овальное зеркало, такое огромное, что если Зулейха вставала перед ним, то отражалась вся, от макушки до пяток. Большие напольные часы сверкают янтарным лаком, латунный маятник отстукивает время медленно и неумолимо. Чуть потрескивает жёлтый огонь в высокой, крытой изразцами печи (её Муртаза топил сам, Зулейхе не разрешалось притрагиваться). Паутинно‑тонкая шёлковая кашага под потолком обрамляет комнату, как дорогая рама.
В почётном углу - туре - на могучей железной кровати с литой узорной спинкой, утопая в холмах взбитых подушек, восседает старуха. Ноги её в молочного цвета мягких кота, расшитых цветной тесьмой, стоят на полу. Голова, повязанная длинным белым платком по‑старушечьи, по самые клочковатые брови, стоит на обвисшей мешком шее прямо и твёрдо. Высокие и широкие скулы подпирают узкие щели глаз, треугольные от косо нависающих с боков дряблых век.
- Так и умереть можно, дожидаясь, пока ты баню растопишь,- спокойно произносит свекровь.
Рот её впал и морщинист, как старая гусиная гузка, зубов почти нет, но говорит чётко, внятно.
«Как же, умрёшь ты,- думает Зулейха, просачиваясь в комнату.- Ещё на моих похоронах обо мне гадости рассказывать будешь».
- Но не надейся, я долго жить собираюсь,- продолжает та. Откладывает в сторону яшмовые чётки, нащупывает рядом потемневшую от времени клюку.- Мы с Муртазой всех вас переживём, мы - крепкого корня и от хорошего дерева растём.
«Сейчас про мой гнилой корень скажет»,- обречённо вздыхает Зулейха, поднося старухе длинную собачью ягу, меховой колпак и валенки.
- Не то что ты, жидкокровая.- Старуха вытягивает вперёд костлявую ногу, Зулейха осторожно снимает с неё мягкий, словно пуховый, кота и надевает высокий жёсткий валенок.- Ни ростом, ни лицом не вышла. Может, конечно, между ног у тебя в молодости мёдом намазано было, да ведь и это место не больно здоровым оказалось, а? Одних девок на свет принесла - и то ни одна не выжила.
Зулейха слишком сильно тянет за второй кота, и старуха вскрикивает от боли.
- Полегче, девчонка! Я правду говорю, сама знаешь. Кончается твой род, худокостая, вырождается. Оно и правильно: гнилому корню - гнить, а здоровому - жить.
Упыриха опирается о клюку, поднимается с кровати и сразу становится выше Зулейхи на целую голову. Задирает широкий, похожий на копыто подбородок, устремляет белые глаза в потолок:
- Всевышний послал мне нынче сон про это.
Зулейха накидывает ягу Упырихе на плечи, надевает меховой колпак, заматывает шею мягкой шалью.
Аллах всемогущий, опять сон! Свекровь редко видела сны, но те, что приходили к ней, оказывались вещими: странные, иногда жуткие, полные намёков и недосказанностей видения, в которых грядущее отражалось расплывчато и искажённо, как в мутном кривом зеркале. Даже у самой Упырихи не всегда получалось разгадать их смысл. Спустя пару недель или месяцев тайна обязательно раскрывалась - происходило что‑то, чаще - плохое, реже - хорошее, но всегда - важное, с извращённой точностью повторявшее картину полузабытого к тому времени сна.
Старая ведьма никогда не ошибалась. В тысяча девятьсот пятнадцатом, сразу после свадьбы сына, ей привиделся Муртаза, бредущий меж красных цветов. Разгадать сон не сумели, но скоро в хозяйстве случился пожар, дотла сгорели амбар и старая баня - и отгадка была найдена. Через пару месяцев старуха видела ночью гору жёлтых черепов с крупными рогами и предсказала эпидемию ящура, который выкосил весь скот в Юлбаше. Следующие десять лет сны приходили сплошь печальные и страшные: детские рубашечки, одиноко плывущие по реке; расколотые надвое колыбельки; цыплята, утопающие в крови… За это время Зулейха родила и тут же похоронила четверых дочерей. Страшным было и видение про Большой голод в двадцать первом: свекрови явился воздух, чёрный, как сажа,- люди плавали в нём, как в воде, и медленно растворялись, постепенно теряя руки, ноги, головы.
- Долго мы здесь ещё потеть будем? - старуха нетерпеливо стучит клюкой и первая направляется к двери.- Хочешь распарить меня перед улицей и застудить?!
Зулейха торопливо прикручивает фитильки керосинок и спешит следом.
На крыльце Упыриха останавливается - на улицу одна не выходит. Зулейха подхватывает свекровь за локоть,- та больно вонзает длинные узловатые пальцы ей в руку,- и ведёт в баню. Идут медленно, осторожно переставляя ноги по зыбучему снегу, метель не утихла, и дорожка вновь наполовину заметена.
- Ты, что ли, снег во дворе чистила? - ухмыляется половиной рта Упыриха в предбаннике, позволяя снять с себя заснеженную ягу.- Оно и заметно.
Мотает головой, скидывает на пол колпак (Зулейха бросается подбирать), нащупывает дверь и сама входит в раздевальню.
Пахнет распаренными берёзовыми листьями, чередой и свежим влажным деревом. Упыриха садится на широкую длинную лавку у стены и застывает в молчании: разрешает себя раздеть. Сначала Зулейха снимает с неё белый платок в тяжёлых бусинах крупного бисера. Потом просторный бархатный жилет с узорной застёжкой на животе. Бусы - коралловую нить, жемчужную нить, стеклянную нить, потемневшее от времени увесистое монисто. Верхнюю плотную кульмэк. Нижнюю тонкую кульмэк. Валенки. Шаровары - одни, вторые. Пуховые носки. Шерстяные носки. Нитяные носки. Хочет вынуть из толстых складчатых мочек свекрови крупные серьги‑полумесяцы, но та кричит: «Не касайся! Потеряешь ещё… Или скажешь, что потеряла…» Перстни тусклого жёлтого металла на неровных морщинистых пальцах старухи Зулейха решает не трогать.
Одежда Упырихи, аккуратно разложенная в строго определённом порядке, занимает всю лавку - от стены и до стены. Свекровь внимательно ощупывает руками все предметы - недовольно поджимает губы, что‑то поправляет, разглаживает. Зулейха быстро скидывает свои вещи на корзину с грязным бельём у входа и ведёт старуху в парную.
Едва открывают дверь - их окатывает горячим воздухом, ароматом раскалённых камней и распаренного лыка. По лицу и спине начинает струиться влага.
- Поленилась нормально затопить, баня‑то еле тёплая…- цедит старуха, скребя бока. Забирается на самую высокую лэукэ, ложится на ней лицом в потолок, закрывает глаза,- отмокать.
Зулейха присаживается у заготовленных тазов и начинает разминать отмокшие веники.
- Плохо мнёшь,- продолжает ворчать Упыриха.- Хоть и не вижу, а знаю: плохо. Ты ими возишь по тазу туда‑сюда, как ложкой суп помешиваешь, а надо - месить, как тесто… И за что только Муртаза тебя, нерадивую, выбрал? Одним мёдом между ног всю жизнь сыт не будешь…
Зулейха, встав на колени, принимается месить веники. Телу сразу становится горячо, лицо и грудь взмокают.
- То‑то же,- несётся скрипучий голос сверху.- Хотела меня неразмятыми вениками побить, бездельница. А я не дам себя в обиду. И Муртазу моего тоже - не дам. Аллах мне для того и даровал такую длинную жизнь, чтобы его от тебя защищать… Кроме меня - кто вступится за моего мальчика? Ты его не любишь, не чтишь - только делаешь вид. Притворщица, холодная и бездушная,- вот ты кто. Я тебя чувствую, ой как чувствую…
А о сне - ни слова. Вредная старуха будет томить весь вечер. Знает, что Зулейхе не терпится услышать. Мучает.
Зулейха берёт два сочащихся зеленоватой водой веника и поднимается к Упырихе на лэукэ. Голова входит в плотный слой обжигающего воздуха под потолком, начинает гудеть. В глазах мелькают разноцветные песчинки, летят, плывут волнами.
Вот она, Упыриха, совсем близко: простирается от стены и до стены, как широкое поле. Бугристые старческие кости торчат вверх, столетнее тело рассыпалось меж них причудливыми холмами, кожа висит застывшими оползнями. И по всей этой неровной, то изрезанной оврагами, то пышно вздыбленной долине текут, извиваются блестящие ручьи пота…
Парить Упыриху полагается с двух рук и обязательно начиная с живота. Зулейха сначала осторожно ведёт веником, подготавливая кожу, потом начинает бить двумя вениками попеременно. На теле старухи тотчас появляются красные пятна, чёрные берёзовые листья брызжут во все стороны.
- И парить не умеешь. Сколько лет тебя учу…- Упыриха повышает голос, чтобы перекричать долгие хлёсткие шлепки.- Сильнее! Давай же, давай, мокрая курица! Разогрей мои старые кости!..
Злее работай, бездельница! Разгоняй свою жидкую кровь, может, загустеет!.. Как же ты мужа своего любишь по ночам, если такая слабая, а? Уйдёт, уйдёт Муртаза к другой, которая крепче и бить, и любить будет!.. Я и то крепче ударить могу. Парь лучше - а не то ведь ударю! Схвачу за волосы и покажу, как надо! Я - не Муртаза, спуску не дам!.. Где же твоя сила, курица? Ты же ещё не умерла пока! Или умерла?! - старуха уже кричит во всё горло, приподнимая к потолку искажённое гневом лицо.
Зулейха размахивается что есть силы и рубит обоими вениками, как топором, по мерцающему в дрожащем паре телу. Прутья визжат, рассекая воздух,- старуха крупно вздрагивает, через живот и грудь пробегают широкие алые полосы, на которых тёмными зёрнышками взбухает кровь.
- Наконец‑то,- хрипло выдыхает Упыриха, откидывая голову обратно на лавку.
В глазах темнеет, и Зулейха сползает по ступеням лэукэ вниз, на скользкий прохладный пол. Дыхание сбито, руки дрожат.
- Поддай‑ка ещё пару - и принимайся за мою спину,- командует Упыриха спокойно и деловито.
Слава Аллаху, мыться старуха любит внизу. Садится в огромный, до краёв наполненный водой деревянный таз, аккуратно опускает в него длинные и плоские мешки грудей, висящие до пупа, и начинает милостиво протягивать Зулейхе по одной руки и ноги. Та трёт их распаренным лыковым мочалом и смывает длинные катышки грязи на пол.
Настаёт черёд головы. Две тонкие седые косицы, тянущиеся до бёдер, нужно распустить, намылить и прополоскать, не задевая большие висячие серьги‑полумесяцы и не заливая водой незрячие глаза.
Ополоснувшись в нескольких вёдрах холодной воды, Упыриха готова. Зулейха выводит её в раздевальню и начинает обтирать полотенцами, гадая, откроет ли ей старуха свой таинственный сон. В том, что сыну она всё уже рассказала сегодня, Зулейха не сомневается.
Вдруг Упыриха больно тычет её в бок вытянутым вперёд корявым пальцем. Зулейха ойкает и отклоняется. Старуха тычет повторно. Третий раз, четвёртый… Что это с ней? Не перепарилась ли?
Зулейха отскакивает к стене.
Через пару мгновений свекровь успокаивается. Привычным жестом требовательно вытягивает руку, нетерпеливо ведёт пальцами, Зулейха вкладывает в них приготовленный заранее кувшин с питьевой водой. Старуха отхлёбывает жадно, капли бегут по глубоким складкам от уголков рта к подбородку. Потом размахивается и с силой швыряет сосуд в стенку. Глина звонко дзынькает, разлетаясь на куски, по брёвнам ползёт тёмное водяное пятно.
Зулейха шевелит губами в краткой беззвучной молитве. Да что это сегодня с Упырихой, Аллах всемогущий?! Вот ведь разыгралась. Неужели умом тронулась от возраста? Зулейха пережидает немного. Потом осторожно приближается и продолжает одевать свекровь.
- Молчи‑и‑и‑шь,- осуждающе произносит старуха, позволяя надеть на себя чистую исподнюю рубаху и шаровары.- Всегда молчишь, немота… Если бы кто со мной так - я бы убила.
Зулейха останавливается.
- А ты не сможешь. Ни ударить, ни убить, ни полюбить. Злость твоя спит глубоко и не проснётся уже, а без злости - какая жизнь? Нет, не жить тебе никогда по‑настоящему. Одно слово: курица…
…И жизнь твоя - куриная,- продолжает Упыриха, с блаженным вздохом откидываясь к стене.- Вот у меня была - настоящая. Я уже и ослепла, и оглохла - а всё ещё живу, и мне нравится. А ты не живёшь. Поэтому не жалко тебя.
Зулейха стоит и слушает, прижав к груди валенки старухи.
- Умрёшь ты скоро, во сне видела. Мы с Муртазой в доме останемся, а за тобой прилетят три огненных фэрэштэ и унесут прямиком в ад. Всё как есть видела: и как хватают они тебя под руки, и как швыряют на колесницу, и как везут в пропасть. Я стою на крыльце, смотрю. А ты и тогда молчишь - только мычишь, словно Кюбелек, и глазищи свои зелёные выкатила, пялишься на меня, как безумная. Фэрэштэ хохочут, держат тебя крепко. Щёлк кнутом - и разверзается земля, из щели - дым с искрами. Щёлк - и полетели вы все туда, и пропали в этом дыме…
Ноги слабеют, и Зулейха выпускает из рук валенки, прислоняется к стене, медленно стекает по ней на тонкий палас, едва прикрывающий холод пола.
- Может, ещё не скоро сбудется,- Упыриха широко и сладко зевает.- Сама знаешь: какие сны быстро исполняются, а какие - через месяцы, я уже и забывать их начинаю…
Зулейха кое‑как одевает старуху - руки не слушаются. Упыриха это замечает, недобро ухмыляется. Потом садится на лавку, опирается решительно на клюку:
- Я с тобой сегодня из бани не пойду. Может, у тебя от услышанного разум помутился. Кто знает, что тебе в голову придёт. А мне ещё долго жить. Так что зови Муртазу, пусть он меня домой ведёт и спать укладывает.
Зулейха, запахнув покрепче тулуп на распаренном голом теле, бредёт в дом, приводит мужа. Тот вбегает в раздевальню без шапки, не стряхнув с валенок налипший снег.
- Что случилось, эни? - Подбегает к матери, обхватывает её руки.
- Не могу…- вдруг ослабевшим голосом шелестит Упыриха, роняя голову на грудь сыну.- Не могу больше…
- Что?! Что?! - Муртаза падает на колени и принимается ощупывать её голову, шею, плечи.
Трясущейся рукой старуха кое‑как развязывает тесёмки кульмэк на груди и тянет за ворот. В открывшемся проёме, на светлом треугольнике кожи темнеет багровое пятно с крупными чёрными зёрнами спёкшейся крови. Кровоподтёк тянется за проём рубахи, вниз, к животу.
- За что? - Упыриха изгибает рот крутым коромыслом, из глаз её выкатываются две крупные блестящие слезы и теряются где‑то в мелко дрожащих морщинах на щеках; она припадает к сыну и беззвучно трясётся.- Я ведь ничего ей не сделала…
Муртазу подбрасывает на ноги.
- Ты?! - рычит он глухо, буравя глазами Зулейху и ощупывая рукой стену около себя.
Под руку попадаются пучки засушенных трав, связки мочалок - срывает, отшвыривает. Наконец в ладонь ложится тяжёлая ручка метлы - он ухватывает покрепче и замахивается.
- Не била я её! - сдавленно шепчет Зулейха, отскакивая к окну.- Никогда, ни разу пальцем не тронула! Она сама попросила…
- Муртаза, сынок, не бей её, пожалей,- раздаётся из угла дрожащий голос Упырихи.- Она меня не жалела, а ты её - пожа…
Муртаза швыряет метлу. Черенок больно ударяет Зулейху в плечо, тулуп сваливается на пол. Валенки сбрасывает сама и юркает в парную. Дверь за ней с грохотом затворяется, гремит засов,- муж запирает её снаружи.
Припав горячим лицом к маленькому запотевшему окошку, Зулейха сквозь танцующую пелену снега глядит, как муж и свекровь двумя высокими тенями плывут в дом. Как зажигаются и гаснут окна на стороне Упырихи. Как Муртаза тяжело шагает обратно в баню.
Зулейха хватает большой черпак и окунает в стоящий на печи таз с водой, от которого поднимаются вверх пышные клубы пара.
Опять гремит засов: Муртаза стоит в проёме двери в одном исподнем, в руке - всё та же метла. Делает шаг вперёд и закрывает за собой дверь.
Швыряй в него кипятком! Прямо сейчас, не жди!
Зулейха, часто дыша и держа перед собой черпак на вытянутых руках, шагает назад и упирается спиной в стену, ощущая лопатками крутую выпуклость брёвен.
Муртаза делает ещё один шаг и черенком выбивает черпак из рук Зулейхи. Подходит, рывком кидает её на нижнюю лэукэ - Зулейха больно ударяется коленями и простирается на полке.
- Лежи смирно, женщина,- говорит он.
И начинает бить.
Метлой по спине - это не больно. Почти как веником. Зулейха лежит смирно, как и велел муж, только вздрагивает и царапает ногтями лэукэ при каждом ударе,- поэтому бьёт он недолго. Быстро остывает. Всё‑таки хороший муж ей достался.
Потом она его парит и моет. Когда Муртаза выходит в раздевальню охолонуть, перестирывает бельё. Самой вымыться уже нет сил - усталость проснулась, налила тяжестью веки, замутила голову,- кое‑как ведёт мочалом по бокам и ополаскивает волосы. Остаётся только вымыть полы в бане - и спать, спать…
Мыть полы была с детства приучена на коленях. «Согнувшись в поясе или присев на корточки только лентяи работают»,- учила мать. Зулейха не считает себя лентяйкой - и сейчас трёт склизкие тёмные половицы, скользя по ним ящерицей: припав животом и грудями к самому полу, низко наклонив чугунную голову и высоко подняв зад. Её качает.
Скоро парная отмыта, и Зулейха перебирается в раздевальню: развешивает влажные паласы на тянущихся под потолком киштэ - пусть просохнут, собирает черепки разбитого недавно кувшина, принимается драить полы.
Муртаза всё ещё лежит на лавке - неодетый, завёрнутый в белую простыню, отдыхает. Взгляд мужа всегда заставляет Зулейху работать лучше, старательнее, быстрее,- пусть видит, что она неплохая жена, хоть ростом и не вышла. Вот и сейчас, собрав остатки сил и распластавшись по полу, она исступлённо возит тряпкой по чистым уже доскам - туда‑сюда, туда‑сюда; мокрые выбившиеся пряди болтаются в такт, неприкрытые груди елозят по половицам.
- Зулейха,- низко произносит Муртаза, глядя на голую жену.
Она разгибается в поясе, стоя на коленях и не выпуская из рук тряпку, но сонных глаз поднять не успевает. Муж обхватывает её сзади и бросает животом на лавку, наваливается всем телом сверху, дышит тяжело, хрипит, начинает вдавливать, втирать в жёсткие доски. Он хочет любить свою жену. Но тело его не хочет - разучилось слушаться его желаний… Наконец Муртаза встаёт с неё и начинает одеваться. «Даже плоть моя тебя не хочет»,- бросает не глядя и выходит из бани.
Зулейха медленно поднимается с лавки, в руке - всё та же тряпка. Домывает пол. Развешивает мокрое бельё и полотенца. Одевается и бредёт домой. Расстраиваться из‑за случившегося с Муртазой нет сил. Страшное пророчество Упырихи - вот о чём она будет думать, но завтра, завтра… когда проснётся…
В доме уже погас свет. Муртаза ещё не спит - дышит на своей половине громко и бодро, доски сяке поскрипывают под ним.
Зулейха на ощупь пробирается в свой угол, ведя рукой по тёплому шершавому боку печи, падает на сундук не раздеваясь.
- Зулейха‑а‑а,- громко зовёт Муртаза; голос - довольный, ласковый.
Она хочет встать - и не может. Тело киселём растекается по сундуку.
- Зулейха!
Она сползает на пол, встаёт на колени перед сундуком, но оторвать от него голову не получается.
- Зулейха, мокрая курица, скорее!
Она медленно поднимается и, шатаясь, бредёт на зов мужа. Заползает на сяке.
Муртаза нетерпеливыми руками спускает с неё шаровары (досадливо крякает - вот ведь лентяйка, ещё не разделась!), укладывает на спину, задирает кульмэк. Его рваное дыхание приближается. Зулейха ощущает, как лицо накрывает длинная, ещё пахнущая баней и морозом борода мужа, а недавние побои на спине ноют под его тяжестью. Тело Муртазы наконец откликнулось его желаниям, и он торопится исполнить их - жадно, сильно, долго, торжествующе…
Во время исполнения супружеского долга Зулейха обычно мысленно сравнивает себя с маслобойкой, в которой хозяйка сильными руками взбивает масло толстым и жёстким пестом. Но сегодня эта привычная мысль не пробивается через тяжёлое одеяло усталости. Сквозь пелену сна она еле различает сдавленные всхрипы мужа. Непрекращающиеся толчки его тела усыпляют, как мерно покачивающаяся телега…
Муртаза слезает с жены, отирая ладонью мокрый затылок и успокаивая сбившееся дыхание; дышит устало и довольно.
- Иди к себе, женщина,- толкает её неподвижное тело.
Он не любит, когда она спит рядом с ним на сяке.
Зулейха, не открывая глаз, шлёпает на свой сундук, но не замечает этого - она уже крепко спит.
Роман Г. Яхиной «Зулейха открывает глаза» издан: «Редакция Елены Шубиной. АСТ». Редакция журнала «Казань» благодарит «Редакцию Елены Шубиной. АСТ» за возможность опубликовать отрывок из романа.
Теги: Гузель Яхина Зулейха открывает глаза
Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа
Нет комментариев