Как решил пройтись по старым улицам и переулкам Казани Адель Хаиров и отыскал несколько домиков дореволюционной постройки

28 марта 1868 года (155 лет назад!) 
в Нижнем Новгороде 
родился Алексей ПЕШКОВ. 
Казань будущий писатель называл 
своей «духовной родиной». 
Её он увековечил в автобиографических произведениях, и от себя добавим — «фотографических», так как описывал город и людей с натуры, ничего не выдумывая.

Решил я как-то пройтись по старым улицам и переулкам Казани вслед за призрачной тенью Алёши Пешкова, чтобы взглянуть на город его глазами. Начертил изломанную линию маршрута и пошёл. На что надеялся? Всё давно изменилось.
Отыскал несколько унылых домиков дореволюционной постройки, смутно помнящих его. Чудом сохранился домик цвета палой листвы около Музея Ленина. Именно здесь у своего знакомого Николая Евреинова и поселился Алексей летом 1884 года, когда приехал в Казань с мечтой учиться в Императорском университете. Но вместо аудитории попал в пекарню…

На запах горячих булок
Из плетёной корзины, которую тащил подручный пекаря, выглядывала румяная булка. Собака, щёлкая пастью, увязалась сзади. «Накось, выкуси!» — Пешков сунул ей в морду серый кукморский валенок.
Горький тогда ещё был Пешковым. Длинные волосы народовольца, откинутые назад, поседели от муки. В голове путаный клубок мыслей, на губе шелуха семечек. На вид — сытый приказчик, но глаза жадные, в каждую подворотню заглянет, всё-то ему там интересно. И я тоже за ним пристроился. Иду, а в голове строчки из поэмы Евтушенко «Казанский университет» звучат:
…мимо щёлканья орешков,
мимо звонких пролёток господ
Алексей по фамилии Пешков
хлеб в корзине студентам несёт.

Он идёт по Проломной, Горшечной,
и не зная о том ничего, 
каждый встречный и поперечный
заграбастан глазами его…

В поисках 
казанской старины
В юности я излазил всю Казань вдоль и поперёк. Портал в прошлое искал. В 80-е годы его ещё не замуровали. На низкорослых улицах Некрасова, Волкова или Тихомирнова можно было фильмы по пьесам Островского или по рассказам Горького и Чехова снимать. Без декораций! Козы и гуси паслись на месте нынешнего «Тандема». Косари звенели на склоне Кремлёвского холма, а потом снопы вразвалочку двигались вдоль университета, роняя ромашки и колокольчики под колёса телеги. 
Заглядывал я в подвальные окошки тесного дворика ресторана «Восток», где когда-то находилось крендельное заведение Василия Семёнова. Внутри пузырь лампы изливался на раскрытую книжку, которую читал шеф-повар в колпаке, время от времени прицельно хлопая мухобойкой по колобкам теста. Мутные стёкла заросли лишайником. «Нам было душно и тесно в каменной коробке под низким потолком, покрытым копотью и паутиной. Нам было тяжело и тошно в толстых стенах, разрисованных пятнами грязи и плесени…» — вспоминал Горький об этом подвале.
Писатель оставил живописный портрет хозяина пекарни: «Большущий, чёрный таракан…» Он никого не любил, кроме своих свиней, которых содержал в чистоте и сытости, ведя с ними пьяные беседы по душам. Ну как такого не описать?!
Пекарня «таракана» находилась в самом центре Казани на бывшей Рыбнорядской площади (ныне площадь Тукая), провонявшей бочковой селёдкой и речной рыбёшкой. Об этой пахучей площади Сергей Гольцман, автор книги «Ф. И. Шаляпин в Казани», писал: «Вверх по Рыбнорядской улице по направлению к театру прямо по её середине тянулась целая вереница дощатых лавочек, где торговали хлебом, воблой, спичками, лаптями, всевозможными товарами первой необходимости. Эти осевшие чуть ли не до земли лавочки напоминали крысьи норы».

Сохранился скромный деревянный дом Евреиновых на улице Ульянова-Ленина, 60 (бывшая Старо-Горшечная), 
где летом 1884 года, по приезду в Казань, квартировал Алексей Пешков.

Фото Аделя Хаирова

Казань 90-х ещё дышала Пешковым и Шаляпиным. Купеческие домики, деревянные заборы, голубятни, бурьян, кошки… Крашеные доски и обожжённый красный кирпич, обласканный дождями и ладонями. Как они светились, впитывая лучи казанского солнца, а вечером отдавали тепло!
Я крался за Пешковым, еле поспевая. Зимой ходил он в больших стоптанных валенках и татарском кафтане, летом — в рубахе навыпуск с пояском и яловых сапогах, забрызганных тестом. Через плечо — корзинка с ситным хлебом и сдобой, между ними всунута копеечная книжка. 

Живописные персонажи
Проходя мимо «весёлых» ночлежек Луппа Марусова, занимавших целый квартал (ныне улица Пушкина и Профессорский переулок), Пешков встречал многочисленных знакомцев — казанский сброд, который поутру вылезал из нор на промысел, чтобы потом на ворованные, отнятые, выпрошенные или заработанные больным телом копейки накупить водки с закуской и снова залечь на «дно». 
Марусовка представлялась ему народным театром, где каждую ночь живописные персонажи давали бесплатный «спектакль» с криками, слезами, мордобоем и даже убийствами. Иногда в раскрытом настежь окне можно было слышать пьяные монологи жильца по прозвищу Барон: «Жили, и лучше… да! Я, бывало, проснусь утром и, лёжа в постели, кофе пью… Кофе со сливками! Да!»

Мне стало интересно, сколько же тогда стоил хлеб и другие продукты? И я узнал, что… кирпич чёрного за 400 граммов — 3 копейки, свиная шейка за килограмм — 30 копеек, лещ свежий за килограмм — 24 копейки, чёрная икра зернистая за килограмм — 3 рубля 20 копеек, солёный огурец — копейка штука, рюмка неочищенной водки (50 г) — 5 копеек. Кстати, копеечной была и пища духовная. Так, билет в синематограф обошёлся бы в 20 копеек. В театр на галёрку можно было попасть за 10 копеек. Книжки были разные, самые дешёвые — б/у на развалах от 20 копеек. Но вот за модный музыкально-звуковой аппарат акционерного общества «Граммофонъ» нужно было отстегнуть уже 50 рублей.
Получал Пешков, как подручный пекаря и разносчик булок, около десяти рублей в месяц, отсюда и валенки от первых до последних морозов. Так как: сапоги яловые — 5 рублей, рубаха выходная — 3 рубля, пальто суконное — 15 рублей. 

Марусовка. Казань. Первая половина ХХ в.
Горячие булки да сайки Алёша Пешков носил на Николаевскую площадь, здесь по выходным народ толпился у балагана Яшки Мамонова (тут же тёрся и Фёдор Шаляпин, наверняка, они переглядывались, а может, и общались). Теперь на этом месте журчит старинный фонтан с Амурами, отлитый в Петербурге на чугунном заводе Франца Карловича Сан-Галли.
Пешков доставлял товар по адресам, сверяясь с бумажкой, — купчихам, мещанкам да мелким чиновникам, все они потом «прописались» на страницах его книг. От будущего писателя тянуло кислыми дрожжами и горячим хлебом. Мы давно уже привыкли к выхлопным газам и куреву, а в той пешковской Казани пахло лошадями, дровяными печами и пекарнями. Разные, конечно, в азиатском городе кружились запахи, но хлебный всё обла­гораживал, хрустящей корочкой накрывал!
Ландшафт Казани изрезан буераками, весной по косогорам бегут ручьи. По мокрому горбу мостовой через лужи прыгал Пешков. Ныне эта крутая улочка носит имя Галактионова и ведёт к Музею М. Горького и Ф. Шаляпина. Когда-то в подвале музея было жарко, как в бане. В огромных кадках тесто приподнимало крышки, а из раскалённых печей вынимали белые ситные караваи да сдобные калачи. Пешков в 1886 году ушёл от Семёнова, и его взял к себе подручным хозяин здешней пекарни Андрей Деренков.

Марусовка. Казань. Первая половина ХХ в.

А. М. Горький и Ф. И. Шаляпин. Нижний Новгород. 1901

Два великих таланта
В трёх шагах от пекарни находилась Земская управа (сейчас в помещениях размещается Музыкальное училище им. И. В. Аухадеева), где прилежно переписывал бумаги за 10 рублей в месяц Фёдор Шаляпин. Дочь артиста Ирина Фёдоровна вспоминала, что отец познакомился с Максимом Горьким осенью 1900 года на ярмарке в Нижнем Новгороде. Шаляпин пел в театре Сусанина. Но, скорее всего, они не сразу узнали друг друга (артист был в гриме, а будущий писатель предстал без привычной корзины с булками) и снова познакомились. 
Ну как можно было не «столкнуться лбами» в тесной Казани, когда они в одно и то же время работали на одной и той же улице?! Пешков заходил в обеденный перерыв к писарям: кому ситного, кому кренделя, а начальнику — французскую булку! Наверняка, и Шаляпин забегал в пекарню Деренкова за горячим калачом. Ну как тут не познакомиться?
— Здоров, мучной червь! Ай, раздобрел, побелел! 
— А-а, это ты, чернильная душа! Ну нынче сколько клякс поставил на важные бумаги? Сколько мух в чернильнице утопил?..
И уж больно правдоподобно звучит история неведомо кем рассказанная про то, как набирали хористов в Казанский театр. Но в жизни именно так и бывает! В толпе, пришедшей по объявлению, были Шаляпин и Горький. Первого забраковали, второго приняли. Как же так?! Секрет раскрыл сам писатель: булочники, работая с рассвета до полуночи, дабы не заснуть, орали песни и пританцовывали. Отсюда и голос!

Сад Флорины
«Живя в Казани, я поступил садовником к генеральше Флорине Корнэ», — писал Горький.
Ещё студентом загорелся я отыскать тот мифический сад. Помог мне заведующий редким фондом Научной библиотеки им. Лобачевского Вяче­слав Аристов. Он показал старую карту города, где было обозначено землевладение генерала Корнэ. Сегодня на этом месте — сквер с памятником татарскому художнику и скульптору Баки Урманче. Участок был большой и спускался вниз к Казанке. 
Хозяйка Флорина Корнэ «ходила, напевая французские песенки, смотрела, как я работаю, и время от времени, подходя к окошку кухни, просила: 
— Полин, давайте мине што‑ни­путь…
«Што-нипуть» всегда было одним и тем же — стаканом вина со льдом».
Недолго проработал Пешков у генеральши. Однажды он заступился за барышень, когда Флорина принялась оскорблять их матерными словами.

Мария Деренкова
«Я рассердился, взял её за плечи и отвёл от калитки, но она быстро вырвалась, повернулась ко мне лицом и, быстро распахнув халат, подняв рубаху, заорала: — Я лущи эти крис!
Тогда я окончательно рассердился, повернул её затылком к себе и ударил лопатой пониже спины, так что она выскочила в калитку и побежала по двору, сказав трижды, с великим изумлением: — О! О! О!»
Сидя на скамеечке сквера, который художники называют Урманчеевским, я живо представил себе это эротическое кино.

Мария неласковая
От пекарни Деренкова пешком минут пять до Фуксовского сада. До революции казанцы называли это место Фёдоровским бугром, по стоящему рядом одноимённому монастырю. В советские времена на спуске к реке росла огромная ива с опалённой молнией верхушкой и чёрным дуплом. Если брать за ориентир памятник Карлу Фуксу, то получается, что наис­косок от него у бетонированной лестницы. Именно под этой ивой и собирался покончить с собой несчастный подручный пекаря. А дело было так… 
12 декабря 1887 года Пешков купил на толкучке под стенами Ивановского монастыря за три рубля старый тульский револьвер. В барабане всего один патрон, похоже, кто-то хотел сыграть в русскую рулетку! Оттуда направился прямиком на Фёдоровский бугор. Сердце то прыгало, то замирало. Смерть плелась рядом, нашёптывая на ухо: «Гадко всё и мерзко. Зачем страдать?» «Я впервые ощутил усталость души, едкую плесень в сердце», — так опишет своё состояние Горький. 
Впоследствии писатель пытался разобраться в том, что с ним произошло в Казани. «Да, я тоже покушался на самоубийство, мне очень стыдно вспоминать об этом, и оправданий этой глупости я не нахожу до сей поры, хотя это случилось со мной 23 года тому назад. Стрелялся я потому, что признал себя неспособным к жизни, но людей — ни в чём не обвинял, хотя они обращались со мной весьма неласково». 
Неласково с ним обошлась Мария Деренкова, сестра хозяина пекарни. Девица она была экспрессивной. Терпеть не могла скучающих за геранью барышень, дующих на блюдце с чаем и пересказывающих сериалы своих сновидений. Ей хотелось слушать пылкие речи голодных студентов в тужурках, которых она подкармливала, не скупясь, за счёт брата. У них были такие горящие глаза! Они обкуривали её дешёвыми папиросами и с жаром спорили о равенстве, о справедливости, о свержении самодержавия. Они были дерзкими и называли помазанника божьего кровавым Николашкой!
Как-то раз в этот кружок она привела Пешкова. Он был неуклюж и косноязычен, сидел в сторонке, прячась в тени ораторов. Лишь однажды, когда начали шельмовать дом Романовых, разгорячился, попытался взять слово, но понёс такую ахинею, что был поднят на смех. Громче всех смеялась Мария. 
А вскоре из Нижнего Новгорода пришло письмо с известью о смерти бабушки Акулины Ивановны Кашириной. Она была ему вместо матери. Осиротел Алексей. 

 Алексей Пешков. Казань. 1887

Спаситель Мустафа
…Он поскользнулся и скатился по склону вниз. Пушистый саван накрыл его. Нащупал револьвер, нагретый живым телом, и… Хлопок поднял стаю ворон. Сторож Фёдоровского монастыря Мустафа Юнусов в это время чистил дорожки. Если бы не Мустафа, то не было бы Пешкова, не было бы Горького, а вместе с ним Фомы Гордеева, Клима Самгина, Вассы Железновой, Егора Булычова, Макара Чудры, Челкаша и многих других. 
Пуля всего на сантиметр прошла ниже сердца и, пробив лёгкое, ушла в сугроб. Сторож вытащил его за шкирку наверх, погрузил в сани и погнал в Земскую больницу (пустующий комплекс зданий на улице Карла Маркса, 17). Самоубийцу прооперировали, а наутро в газете под рубрикой «Происшествия» появилось сообщение: «12 декабря, в 8 часов вечера, в Подлужной, у реки Казанки, нижегородской цеховой А. М. П., 32-х лет, выстрелил из револьвера в левый бок, с целью лишить себя жизни». 

Фёдоровский бугор — место, где прозвучал тот самый выстрел.

Из архива журнала «Казань»

Алексею Пешкову «жёлтый» репортёр добавил лишних 13 лет! Может быть, тогда на больничной койке тот и выглядел значительно старше. Полицейский обнаружил в комнате самоубийцы-неудачника три предсмертные записки. В одной из них Алексей винил в своей смерти самого Гейне, «выдумавшего зубную боль в сердце». Пошутил! Казанская консистория тут же приговорила предать самоубийцу «приватному суду приходского священника с тем, чтобы он объяснил ему... назначение земной жизни». Хорошо бы подобные беседы вести со всеми молодыми людьми и сейчас! В ответ Пешков написал ироничное стихотворение «Попу ли рассуждать о пуле». Хотя ранение было серьёзным, но Алексей быстро пошёл на поправку. 
Он «выздоровел на долгую и упрямую жизнь» и весной отправился в «великое хождение по Руси». Пошёл собирать характеры, типажи и житейские ситуации для своих будущих книг. Когда в 1928 году казанские краеведы, руководимые известным археологом Николаем Филипповичем Калининым, разрабатывали маршруты по горьковским местам Казани, они отправили писателю в Сорренто план города с просьбой уточнить адреса. В ответном письме он отмечал такие детали, что местонахождение крендельной Василия Семёнова — «угол Рыбнорядской и Проломной», а «товар из булочной в лавку Деренкова я носил через двор «Марусовки», задворками Панаевского сада». Поясним, что «задворки Панаевского сада» находились на месте Дворца детского творчества им. Абдуллы Алиша. Писатель также отметил «место, где пытался застрелиться», и отослал краеведов к рассказу «Случай из жизни Макара», который мы здесь и приводим… 

Фотографии предоставлены 
Музеем А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина

Максим ГОРЬКИЙ

Случай из жизни Макара

…Макар решил застрелиться. Незадолго перед этим он чувствовал жизнь интересной, обещающей открыть множество любопытного и важного; ему казалось, что все явления жизни манят его разгадать их скрытый смысл. Ежедневно, с утра до ночи, тянулись они одно за другим, как разнообразно кованные звенья бесконечной цепи; глупое сменялось жестоким, на­ивное — хитрым, было много скотского, немало звериного, и — вдруг трогательно вспыхнет солнечной улыбкой что-то глубоко человечное — «наше», как называл Макар эти огоньки добра и красоты, которые, лаская сердце великою надеждой, зажигают в нём жаркое желание приблизить будущее, заглянуть в его область неизведанных радостей. Жизнь была подобна холодной весенней ночи, когда в небе быстро плывут изорванные ветром ­клочья чёрных облаков, рисуя взору странные фигуры, а внезапно между ними в мягкой глубокой синеве проблеснут ясные звёзды, обещая на завтра светлый, солнечный день. Был Макар здоров и, как всякий здоровый юноша, любил мечтать о хорошем, — жило в нём крепкое чувство единства и родства с людьми. В каждом человеке он хотел вызвать весёлую улыбку, бодрое настроение, это ему часто удавалось и, в свою очередь, повышая его силы, углубляло ощущение единства с окружающими. Он много работал и немало читал, всюду влагая горячее увлечение. Хорошо приспособленный природою к физическому труду, он любил его, и когда работа шла дружно, удачно — Макар как будто пьянел от радости, наполняясь весёлым сознанием своей надобности в жизни, с гордостью любуясь результатами труда. Он умел и других зажечь таким же отношением к работе, и когда усталые люди говорили ему: «Ну, чего бесишься? Ведь хоть надвое переломись — всего не сделаешь!» — он горячо возражал: — Сделаем, а там — гуляй свободно! И верил, что, если убедить людей дружно взяться за работу самоосвобождения, — они сразу могли бы разрушить, отбросить в сторону всё тесное, что угнетает, искажает их, построить новое, переродиться в нём, наполнить жилы новой кровью, и тогда наступит новая, чистая, дружная жизнь! Чем больше он читал книг и внимательнее смотрел на всё, медленно и грязно кипевшее вокруг, — тем ощутимее и горячее становилась эта жажда чистой жизни, тем яснее видел он необходимость послужить великому делу обновления. Каждое сего­дня принималось им за ступень к высокому завтра, завтра, уходя всё выше, становилось ещё более заманчивым, и Макар не чувствовал, как мечты о будущем отводят его от действительного сегодня, незаметно отделяют его от людей. Этому сильно помогали книги: тихий шелест их страниц, шорох слов, точно шёпот заколдованного ночью леса или весенний гул полей, рассказывал опьяняющие сказки о близкой возможности царства свободы, рисовал дивные картины нового бытия, торжество разума, великие победы воли. Уходя всё глубже вдаль своих мечтаний, Макар долго не ощущал, как вокруг него постепенно образуется холодная пустота. Книжное, незаметно заслоняя жизнь, постепенно становилось мерилом его отношений к людям и как бы пожирало в нём чувство единства со средою, в которой он жил, а вместе с тем, как таяло это чувство, — таяли выносливость и бодрость, насыщавшие Макара. Сначала он заметил, что люди как будто устают слушать его речи, не хотят понимать его, и в то же время в нём явилось повелительное тяготение к одиночеству. Потом, каждый раз, когда его мнения оспаривались или кто-нибудь осмеивал их наивность, он стал испытывать нечто близкое обиде на людей. Его мысли дорого стоили ему: он собирал и копил их в тяжёлых условиях, бессонными ночами, за счёт отдыха от дневного труда. Был он самоучка, и ему приходилось затрачивать на чтение книг больше усилий, чем это нужно для человека, чей ум приспособ­лен к работе с детства, школой. Утратив ощущение равенства с людьми, среди которых он жил и работал, но слишком живой и общительный для того, чтобы долго выносить одиночество, Макар пошёл к людям другого круга, но в их среде, — ещё более и даже органически чуждой ему, — он не встретил того, что искал, да он и не мог бы с достаточной ясностью определить, чего именно ищет? Он просто чувствовал, что в груди у него образовалось тёмное, холодное зияние, откуда, как из глубокой ямы, по жилам растекается, сгущая кровь, незнакомое, тревожное чувство усталости, скуки, острое недовольство собою и людьми. Люди нового круга были ещё более книжны, чем он, они дальше его стояли от жизни, им многое было непонятно в Макаре, он тоже плохо понимал их сухой, книжный язык, стеснялся своего непонимания, не доверял им и боялся, что они заметят это ­недоверие. У этих людей была неприятная привычка: представляя Макара друг другу, они обыкновенно вполголоса или шёпотом, а иногда и громко добавляли: 
— Самоучка… Из народа… Это тяготило Макара, как бы отодвигая его на какое-то особенное место. Однажды он спросил знакомого студента: — Зачем вы всегда говорите, что я самоучка, из народа и подобное? — Да ведь это же, батя, факт! Как бы там ни было, в этой среде Макар не мог укрепить свою заболевшую душу. Он пробовал что-то рассказывать о затмении души, был не понят и отошёл прочь, без обиды, с ясным ощущением своей ненужности этим людям. Первый раз за время своей сознательной жизни он ощутил эту ненужность, было ново и больно.