Окна нашей квартиры выходили на Мергасовский

Окна нашей квартиры выходили на Мергасовский дом. Двор был общим. В Мергасовском не все квартиры были коммунальными. И было негласное правило: нельзя ссориться с соседями.

Асия Садыкова

Доцент КНИТУ (КХТИ)

В самом крайнем подъезде Мергасовского дома слева, выход которого был параллелен улице Чернышевского (а до моего рождения Воскресенской, потом улицы Ленина, а теперь Кремлёвской), жил коллега моей матери по кафедре Христофоров, вальяжный мужчина привлекательной внешности и со сложным характером, видимо поэтому он был одинок в зрелом возрасте.

В этом же подъезде была мастерская недоступного и эпатажного, тогда молодого Надира Альмеева, который своей неторопливой походкой «рассекал» пространство двора, словно баркас тихую водную гладь. Он так держался, создавая вокруг себя невидимый барьер недоступности.

Фото Эдуарда Хайруллина

Надир Альмеев, художник: «Я оказался в этой мастерской в 1984 году. Мне позвонила Магдалина Мавровская и сказала, что у них в Мергасовском  освободилась дворницкая, ей дали квартиру, и она переехала. Её квартира с одной стороны цокольная, потому что дом на косогоре стоит, а с другой стороны — подвал. Я сделал в мастерской ремонт, так и прожил там до 2015 года.

Коля Беляев жил, Лёша Аникеёнок (33 квартира), Аксёнов молодой. Все дружили.  Помню, фотография была у Коли, где Рустем Кутуй, Лёша и он во дворе Мергасовского.

Мастерская была двухкомнатная. В гости приходили, сидели, разговаривали, выпивали. Среди них Коля Беляев, Булат Галеев, Рубин Абдуллин, Боря Гинзбург, Юлик Богданович (главный художник журнала «Шпильки»), Миша Златковский, Наиль Валитов (кинорежиссёр).

Потом я получил офортный станок, который с 1985 года работал. Там сделал я «Божественную комедию», «Шурале». Меня заставили одеть Шурале. Пришлось дорисовывать юбочки, цветочки. Предполагалось, что он будет бронзовый, коричневый, а выпустили книжку к 100-летию Тукая в жёлтых цветах в мягкой обложке».

Фото Эдуарда Хайруллина

В центральном и проходном подъезде (хотя все три этих подъезда были проходными) на первом этаже жил полковник с модной женой и сыном Юрой, у которого была белая прядь, чем отличала его от других остальных ребят.

На третьем этаже жил художник Аникеёнок. Его тёща — Лариса Фёдоровна, словоохотливая, энергичная приятельница моей бабушки, посвящала нас в по­дробности своей жизни. Моя бабушка была очень хорошим психологом, по-настоящему интеллигентным, широко образованным человеком, именно её профессионализм и человеческие качества привлекали к ней неординарных людей. Мы были в курсе того, что Ларису Фёдоровну Романову часто навещал её двухметровый сын Борис. Дочь Ларисы Фёдоровны (жена Аникеёнка, если мне не изменяет память, её звали Наташей, но народ её звал Рэмой) не работала. Эта привлекательная женщина рано умерла, по-моему, от рака. Лариса Фёдоровна недолюбливала зятя и в его отсутствие демонстрировала нам его картины, поражаясь «этой мазне». По моим смутным воспоминаниям, много шума наделал визит Капицы отца. Мне кажется, что он даже посетил квартиру, где жил Аникеёнок.

Моя мать дружила со старшей сестрой Виля Мустафина, который, как и Коля Беляев (известный поэт, был учеником моей матери и жил с семьёй у нас во дворе), Булат Галеев и иже с ними представляли «бомонд» того времени»). Аникеёнок, помимо занятия живописью, играл на саксофоне, а Вилька (так его называли в народе) пел, обладая прекрасным басом. Я в то время была школьницей, но эти разговоры об импрессионистах, джазе, светомузыке, которые долетали до моего сознания, конечно, вызывали неподдельный интерес к работам Аникеёнка, который так любил жёлтый и зелёный тона. Так что в подростковом возрасте я уже познакомилась практически со всеми работами этого художника.

Айрат Бик-Булатов: «В 2009 году в Мергасовском доме я проводил рекордное на тот момент (шестичасовое) чтение моей поэмы «Ма-я-ков-ский». В одной из квартир Мергасовского дома (Женя дружил с хозяевами) это и произошло. Мы гурьбой прошли внутрь, где уже меня ждал профессиональный студийный микрофон, приготовленный для записи.

Длилось действо шесть часов, с перерывами, в т. ч. обеденным. Начали в 15, а закончили в 21 час. Поэма состояла из пяти частей, интерлюдии и эпилога. В перерывах между частями люди иногда выходили в подъезд. Во время этих перекуров мы обсуждали поэму и судьбу её героя — Владимира Маяковского».

На пятом этаже этого подъезда жила моя подруга — яркая тёмная шатенка Юлечка Биндер, похожая на мать, с красавицей старшей сестрой, блондинкой Леночкой. Их мама следила за девочками и не позволяла общаться с кем попало. Да, чуть не забыла. После того, как они переехали на другую квартиру, в их квартиру заселили семью с двумя разбитными парнишками, сейчас бы их назвали пацанами. Один из них явно мне симпатизировал, появляясь на танцах в моей английской 39-й школе, которая тогда располагалась ещё на улице Мусы Джалиля, чем вызывал большую озабоченность бабушки. Семья была не та.

Фото Эдуарда Хайруллина

На этом же пятом этаже жил преподаватель консерватории (то ли флейтист, то ли габоист) с женой, у которого было прозвище «белый лунь» из-за его седой, но красивой волнистой шевелюры. Его сухопарая, академического вида жена и высокомерная дочь всем своим видом демонстрировали принадлежность не миру сему.

Павел Сенаторов: «Там, в правом от Чернухи крыле, в какой-то каморке, по-моему, под лестницей, жил мой одноклассник и тоже аквариумист Володя Ковалёв. Году в 1957–58-м его родители получили какое-то жильё в «сталинке» на Декабрис­тов. И наша дружба быстро сошла на нет».

В крайнем правом подъезде на первом этаже жила красивая, но пьющая мамочка с дочкой Юлечкой, которая потом стала медсестрой и которую, в то время, жалели все сердобольные женщины нашего двора. Над ними жила семья ещё одного музыканта из консерватории с двумя дочками, они дружили с семьёй «габоиста» из центрального подъезда. Оказалось, что его жена Аида Адельевна преподавала фортепьяно в музучилище (была прекрасным педагогом) и впоследствии давала частные уроки моему сыну и дочери.

Фото Эдуарда Хайруллина

Справа от них, в квартире с большим балконом, которыми и славился Мергасовский дом, жила семья строгой дамы, внешний вид которой — гладкая причёска, строгий костюм и очки — соответствовал тому, как её называли — депутатшей. Наверное, она и была депутатом, поскольку частенько за ней приезжала машина.

Продолжу свои воспоминания о Мергасовском (отмечу, моя бабушка подчёркивала, что в фамилии Мергасс два «с»). Рядом с центральным подъездом в подвале была котельная.

Фото Фарита Губаева

Проходя через проходные подъезды, центральный из которых был наиболее популярен и продувался насквозь из-за открытых дверей, мы попадали во внутренний дворик. Там практически не бывало солнца.

Это пространство было холодным и неуютным.

Фото Эдуарда Хайруллина

Хотелось скорее покинуть его, либо вернувшись назад в наш общий, пусть и неухоженный, но уютный двор, либо спустившись по лестнице вниз, ближе к Чёрному озеру. Эта лестница была удобна для спуска с левой стороны, тогда как ступеньки справа уже подвергались разрушению. Любопытно, что стены этого пространства с лестницей имели форму каменных укреплений с расширением книзу.

pearl_road: «Нет. Не так всё прекрасно. Папа перевёз нас жить на Квартал, не дождавшись расселения. У входа в наш дом, Дзержинского,11, образовалась огромная яма. И там прекрасно жили огромные жирные крысы. Мама была вынуждена ночью со светом сидеть возле моей кроватки, чтобы голодные грызуны не отгрызли мне нос или пальцы. К тому же из-за постоянной сырости появился предастматический кашель. Те, кто дожил до расселения, по словам мамы, переехали на Горки. А вообще, да, обидно видеть, как дома сносили».

В неуютный дворик выходили подъезды, в основном, с коммунальными квартирами. В левом подъезде (по отношению к Чёрному озеру) жила моя преподавательница музыки. Если мне не изменяет память, её звали Зоя Николаевна Лапухина.

Фото Эдуарда Хайруллина

У неё был очень чистый и мелодичный голос. Её дочь — красавица Верочка вышла замуж за акробата международного цирка Федю. Старшая дочь Верочки и Феди Лариса (похожая на отца) была моей младшей подружкой и жила с бабушкой — Зоей Николаевной. У Феди были очень красивая пружинистая походка и гордая посадка головы, так ходят спортсмены-гимнасты во время парадов, когда он с красавицей женой, блондинкой Верочкой, изредка навещали Зою Николаевну с их дочерью (она обожала их приезды и многократно потом рассказывала в деталях о каждом дне пребывания родителей), маленькая комната (в коммунальной квартире) Зои Николаевны наполнялась новыми сувенирами, превращая пространство, разделённое шифоньером, на гостиную — музей с пианино и спальную зону. У Зои Николаевны, у одной из первых, появился чёрно-белый телевизор, благодаря которому мы смогли наблюдать похороны Кеннеди. После выхода на пенсию (у артистов рабочий век был короток) Федя и Верочка обосновались, по-моему, в Ленинграде. А Зоя Николаевна поддерживала своё существование продажей вкусной клубники из сада.

Эдуард Трескин: «В Мергасовском доме жила моя преподавательница фортепиано в 1-й музыкальной школе — Зоя Николаевна Лихутина, замечательный человек и педагог. Иногда я занимался у неё дома. Это была старая и довольно тёмная квартира в духе коммуналок, но, кажется, отдельная. Старинное пианино. Давно это было…»

Фото Гульнары Сагиевой

Её коммунальная квартира заслуживает описания. В квартире жили три или четыре семьи. Справа от входа была общая кухня. В Мергасовском доме, в одном из первых в нашем тогда Бауманском районе, появился газ. В квартире была установлена двухкомфорная плита (почти на четыре семьи), вызывавшая всеобщее восхищение. Но при этом никто не завидовал, хотя готовили на примусах, керосин для которых покупали «во вкусно пахнущем» спецмагазине на Островского. Дверь в комнату Зои Николаевны располагалась напротив туалета. На стенах в общем коридоре, кроме другой утвари, висел велосипед. Всё было заставлено шкафами и утварью. В детстве всё вокруг кажется большим и значимым. Так и коммунальная квартира, где жила Зоя Николаевна, казалась большой. Может быть, это ощущение давали действительно большие окна Мергасовского дома и высота потолков, но, вероятнее, это было ощущение от самого Мергасовского дома, по тем временам громадного. Хотя у меня всегда возникало какое-то чувство опасности, когда я ходила на уроки музыки. Возможно, что это было связано с неуютным холодным двором или, в целом, с обитателями коммунальных квартир того подъезда, где жила Зоя Николаевна, в этом подъезде была какая-то история с убийством («по пьянке», как говорил народ).

Фото Гульнары Сагиевой

В целом, несмотря на тесноту и скученность, люди не ссорились, имея разный социальный статус и разное образование.

Было негласное правило: нельзя ссориться с соседями. Может быть, это было связано с бытовой

психологией татар (теге дѳньяда сорарлар: күршелǝр белǝн ничек яшǝдең? — На том свете зададут вопрос: как жил с соседями), которая откладывала свой отпечаток на многонациональный социум? Кто знает, может быть, бытовая нравственность того поколения была выше.

Фото Фарита Губаева

Теперь об обитателях подъездов, которые были ближе всего к Чёрному озеру. Обитателей левого подъезда я практически не знаю.

А правый подъезд, который был ближе к улице, был знаменит детским садиком с песочницей. Но мы почему-то ходили в другой детский сад, который был во дворе дома, чей центральный подъезд выходил на вход в Главпочтамт на ул. Ленина.

У детского сада была своя территория с песочницей, в которой иногда удавалось поиграть и нам.

Детсад в Мергасовском доме. 1978

Angelargr: «С правой стороны в полуподвальном помещении был наш детсад (ходила в него с 1976 по 1980). Площадка для прогулок находилась на пятачке с левой стороны, огороженная забором из кирпичных столбов и металлической решётки. Здесь нас выгуливали воспитатели. Через забор мы с нетерпением ждали наших родителей, зимой всех пап просили убирать там снег. Есть фото на фоне этого дома, он и тогда выглядел как после блокады».

Дмитрий Кошкин: «...Я был в детском садике... Поразительном полуподвальном помещении в левом крыле Мергасовского дома... Мы гуляли перед правым крылом в очень небольшом дворике без единой травинки, так как был вытоптан детьми. ­Жильцам очень не нравились крики детей... Детский сад был стандартным, тем более, находился в двух кварталах от моего дома. Один раз мой отец опоздал забрать меня вечером. Моя любимая воспитательница, которая жила как раз над детсадом, приютила меня, пока за мной не пришли... У нас было две прогулки — одну мы проводили на Чёрном озере, другую в нашем маленьком скверике — в противоположном конце двора...

Помню, что детский сад состоял из двух больших комнат (по планировкам — квартиры без внутренних стен). В них мы и ели, и играли, и спали... Было два входа — из двух подъездов. Входы попадали на кухню и туалеты, каморку — ­кабинет заведующей...»

На первом этаже жила наша родственница строгая медик Хадича апа с племянницей, которая училась в КАИ.

Луиза Апакова: «Хадича Якупова — помню её всегда опрятной и белой. Она носила всё светлое, в основном, белое. Папа её очень уважал и любил. От неё у моей мамы, а потом у меня остались перламутровые бусы».

Фото Фарита Губаева

А на третьем этаже жила моя подруга Люся Анисимова, с которой мы ходили в одну группу в детский сад, потом в один класс в 39-ю школу, а потом в параллель на физфак. Люсина квартира была тоже коммунальная, но какая-то светлая, и незахламлённый вещами коридор делал её очень уютной. Люся жила с сухощавой и строгой бабушкой Анной Михайловной, в прошлом учительницей и добрейшей мамой Ритой. Анна Михайловна так же, как и моя бабушка, пострадала в 37-м году. Мужей забрали по наговору (я видела дело и гнусный донос на моего деда). Если моего деда расстреляли по решению «тройки», то парализованного деда Люси не позволяли перевести в Казань. Перенеся тяготы 37-го года, голод и холод военных лет, наши бабушки не озлобились, сохранив трезвый оптимизм и веру в хороших людей.

Фото Эдуарда Хайруллина

Люсин отец, дядя Боря, расстался с мамой Люси, тётей Ритой, и жил отдельно со своей новой семьёй. Тётя Рита обладала прекрасным характером, что позволяло ей жить в любви и согласии с бывшей свекровью. Тётя Рита работала библиотекарем в Институте торговли, у неё были ярко-рыжие, крашеные хной волосы и походка, как у уточки. Люся же была похожа на грузного отца. Она была уверенной в себе и смелой. Её судьба заслуживает отдельной истории. Она вышла замуж за Валеру — мингрела из Очамчира. В период военных действий в Абхазии Люся перебиралась в Казань с тремя детьми через линию фронта. Сейчас она живёт в Тбилиси. Как умерла Анна Михайловна, я не помню. Но разрушение этого подъезда из-за карстовых явлений коснулось Люсиной мамы. Она была вынуждена сначала жить в манёвренном фонде, потом ей дали квартиру. Наверное, внутренние переживания, которые не озвучивались этими поколениями, обусловили тот факт, что она умерла от рака.

Фото Эдуарда Хайруллина

Помню, что когда сама увидела трещины и отколы от этого подъезда, я в оцепенении стояла некоторое время, словно осознавая, как жизнь отсекала детство и юность, а вернее, воспоминания о них от реалий действительности.

Тахир Ташев: «Трещины стали появляться где-то, как говорят, в 70-80-е годы, дом стал сползать к парку. Дзержинского, 16 укрепили, но там и дом массой намного меньше».

Тогда я уже не жила на Ленина (так мы называли квартиру бабушки), но с ней связаны всё моё детство и юность.

У меня есть ещё одна история, о которой я узнала случайно. Как-то бабушке пришло письмо из Москвы от Сарры Бенционовны Барнгольц (она была двоюродной сестрой поэтессы Ольги Берггольц, как сказала бабуля, мы её так называли). В письме Сарра Бенционовна благодарила мою бабулю за то, что она дала кров им, эвакуированным в Казань во время войны. Бабуля об этом раньше никогда не рассказывала. А тут выяснилось, что зимой во время войны, глядя через окно на Мергасовский дом, она и моя прабабушка увидели двух женщин с ребёнком, стоявших у подъезда Мергасовского дома. Вечерело, было холодно. Эвакуированных размещали на подселение в Мергасовский дом. Этих двух женщин и ребёнка никто не принял. Тогда моя бабуля, у которой были статус жены «врага народа» (она лишилась работы в университете и в педагогическом институте, где ранее преподавала психологию), маленькая дочь и неработающая мать на иждивении, приняла решение помочь эвакуированным и позвала их к себе домой. Позже выяснилось, что они ещё потеряли и хлебные карточки, поэтому с ними делились и скудным хлебным пайком, и супом из листьев лебеды, и едой, приготовленной из картофельной кожуры.

Фото Эдуарда Хайруллина

Как жилось моей бабушке в то время, мне рассказала её подруга, жена брата Фатхи Бурнаша Масхуда апа. Она рассказывала, как ездили менять вещи на продукты. Марьям (так звали мою бабушку) раскладывала завёрнутые в платочки иголки, пуговки, какую-то утварь. Конечно, это никто не брал. Но бабуля не жаловалась, ночами шила телогрейки, варежки для фронта, ходила рыть окопы. Стена в комнате, где стояли кровати (была дровяная печка, одна из стенок которой едва обогревала вторую проходную комнату) была покрыта инеем. Живя в холоде и в голоде, моя бабуля приютила других людей, которым было ещё хуже, чем ей. И сама об этом никогда не рассказывала. Моя замечательная бабуля следовала принципу: не ждать ничего ни от кого и рассчитывать только на свои силы, которому следую и я по жизни.

Фото Эдуарда Хайруллина

Сергей Саначин: «Старая история. То Руш виноват, и у него протекала в Пассаже канализация. То проблемный грунт. То — любимая песня геологов и геофизиков с целью выклянчить исследования — геопатогенная зона. То карст. На самом деле, все «треснутые» (минстрой, Пассаж, Мергасовский и даже мэрия) поставлены на древний перепад. Не склон, а именно резкий перепад, который стали уполаживать в начале XIX века. Так что, дома, попавшие на него, стоят частью на тверди, частью на очень давно насыпном грунте. Это и сказывается. О будущих неприятностях я предупреждал ещё в 80-х.»