Артемий ЛЕОНТЬЕВ: «Каждая книга — это разговор с самим собой»

Новый лауреат «Звёздного билета» об Аде, Рае и пользе катарсиса

Резонансным событием литертурной жизни нынешней осени стал очередной "Аксёнов-фест". Его традиционную награду, междунродную литертурно-мзыкальную премию "Звёздный билет" в номинации "проза" получил 28-летний Артемий Леонтьев из Екатеринбурга, автор романа "Варшава, Элохим!" о трагических событиях восстания в Варшавском гетто и уничтожении евреев в лагере Треблинка во время Второй мировой войны. Писатель рассказал о работе над книгой на встрече с гостями фестиваля и ответил на вопросы нашего журнала.

— Артемий, давайте начнём разговор с главного: «Варшава, Элохим!» — жуткое чтение. Но не читать эту книгу нельзя»,— вот слова Евгения Попова, на обложке издания вашего романа. Скажите, как вы пришли к такой непростой теме?

— В шестнадцать лет я впервые прочёл «Божественную комедию» Данте. Меня поразила как сама эта вещь, так и концепция ада и рая в ней. Я всерьёз задумался о трилогии, которая тоже состояла бы из «ада», «рая», «чистилища». Сначала был написан «ад» — роман о современной столице, «Москва, Адонай!». В этот текст вошли мои впечатления и наблюдения, опыт, накопленные за все те годы, что я жил в Москве, куда переехал шесть лет назад ради Литературного института. Помимо передачи атмо­сферы обезбоженности этого города и представления своеобразной галереи портретов, в этом «аду» я много экспериментировал с жанром, так что в конечном счёте роман получился определённым компромиссом между постмодернизмом и метамодернизмом. Когда работа над «Москвой» подходила к концу, я начал задумываться: а какой же будет «рай»? Мысли построить роман на материалах Холокоста ещё не возникало, но я читал много документальных материалов, связанных с жизнью в гетто и концлагерях, просто потому, что тема буквально тянула меня за собой. Пристальное внимание к ней возникло после знакомства с «Дневником Анны Франк». Меня ошеломила эта маленькая тетрадка, захотелось узнать больше. Читая мемуары и письма, протоколы допросов, своеобразные летописи, оставленные свидетелями тех событий, я фиксировал то, как по-разному раскрывались люди в невыносимых обстоятельствах. Человек показывал своё истинное лицо, обнажал тот корень добра или зла, который есть в каждом из нас. Всем известная «бухенвальдская ведьма» Ильза Кох, «фрау Абажур», делавшая из человеческой кожи переплёты для книг и абажуры для ламп, в юности работала библиотекарем. Вот представьте себе, что в 20-е годы к ней приходили люди, брали книги, она вежливо болтала с ними о погоде, рассуждала о книгах, а с наступлением нацизма раскрылась как паталогическая садистка… Комендант лагеря Треблинка, в котором было уничтожено около девятисот тысяч человек, с восторгом писал жене о том, что он нашёл место, где может проявить себя как учёный, то есть может применить свои «бесценные научные знания» в работе по «мировой гигиене»: Для меня всё складывается очень хорошо. Уйма работы, и она интересная… Это настоящие «сумерки богов»…

Оберштурмбанфюрер Эйхман, возглавлявший отдел B-IV гестапо, занимавшийся «окончательным решением еврейского вопроса», на допросах бил себя в грудь и искренне со слезами на глазах говорил о том, что не убил ни одного человека: «Я не убил ни одного еврея». То есть, с его слов он не совершил ни одного прямого убийства, занимался лишь транспортировкой — мол, я маленький человек в системе рейха, просто подчинённый… А во время Ванзейской конференции 1942-го, где была принята окончательная политика геноцида по отношению к евреям, он, якобы, был чуть ли не секретаршей и только рассылал приглашения. Протоколы его допросов опубликованы Йохеном фон Лангом — это настоящий учебник по психологии зла. Как и мемуары коменданта Аушвица — Освенцима, где было уничтожено более полутора миллионов человек, Рудольфа Хёсса. Симпатичнейшего, на самом деле человека, семьянина, любившего детей и простой крестьянский труд, честного мужчины, отсидевшего в своё время несколько лет за то, что не стал выдавать товарища… Но что мы имеем в итоге? Он — патриот, у него есть приказ Гитлера и Гиммлера, ему велено уничтожать людей эшелонами, он их уничтожает, и это у него получается. Так честный и даже добрый человек стал обухом самого кровавого топора в человеческой истории. К сожалению, это не частная трагедия отдельной личности, а один из самых распространённых сценариев всех злодеяний и преступлений истории. Точно так в своё время рассуждал карьерист Понтий Пилат, умывавший руки. Так рассуждают до сих пор миллионы людей, которые отказываются от личного нравственного выбора и позволяют решать за себя — с кем воевать, кого арестовывать, кому выносить приговор, кого любить и кого ненавидеть...

Ценным источником для меня стали воспоминания Рихарда Глацара, бывшего заключённого Треблинки, члена зондеркоманды, помогавшей эсэсовцам. После восстания в лагере и побега оттуда он написал книгу «Ад за зелёной изгородью». В ней представлена очень подробная галерея портретов надзирателей лагеря. Они были абсолютно разными людьми. Один, например, с заключёнными на «вы» общался, другие были патологическими изуверами. Весь этот живой материал реально просился в книгу… Вместе с тем, истории известны праведники мира, такие как Януш Корчак или Ирена Сендлерова — прототип моей героини, медсестры Эвы, которая за время существования гетто спасла две с половиной тысячи еврейских младенцев, вывезла их на «арийскую» сторону и устроила в польских семьях. Или капитан вермахта Вильгельм Хозенфельд, известный многим по фильму Романа Поланского «Пианист», который спас композитора Владислава Шпильмана и многих других. Такой резкий контраст света и тьмы меня потряс. Я понял, что из этого надо делать «рай». Потому что свет, который проходит через тьму, это и есть самый ослепительный свет.

— Действительно, многие вещи, о которых вы говорите, заставляют задуматься о непостижимой природе человека, а попытка её разгадать всегда была эффективным писательским «топливом». Ваш старший коллега, уже упомянутый Евгений Попов, представивший вас на церемонии вручения премии, высоко оценил роман и с точки зрения его исторической достоверности. Удалось вам посетить места, где происходили события?

— Нет, в самой Варшаве я не был. Сомневаюсь, что если бы туда съездил, то почерпнул нечто ценное. Современная Варшава и Варшава 30-х — 40-х — это, уверен, два разных города. Нужные для себя детали я находил в документах, фотографиях, кино, польской и еврейской литературе. Инструмент писателя — воображение. Леониду Андрееву не нужно было отправляться на русско-японскую войну, чтобы написать «Красный смех», или Зазубрину становиться чекистом-людоедом, чтобы написать «Щепку»... Такой источник, как архив подпольного историка Эммануэля Рингельблюма — летописца гетто, оказался для меня важнее любых поездок в современную Варшаву. Рингельблюм фиксировал буквально всё, от погоды каждого конкретного дня до цен на картофель или эпизодов с расстрелами. Да и сам роман я писал буквально «по карте». Изучал план города, расположение улиц и кварталов, где располагалось гетто. Много читал об этом. Ход боёв почти по минутам расписан у Товии Божиковского, автора книги «Среди падающих стен», он непосредственно участвовал в восстании. Очень много материала дала книга Казимежа Мочарского «Беседы с палачом». Мочарский являлся членом «Армии Крайовы» и после прихода советских войск оказался в камере смертников вместе с группенфюрером Юргеном Штропом, который занимался ликвидацией квартала и подавлением восстания. Немецкий генерал очень подробно рассказывал о ходе операции. У Казимежа Мочарского была феноменальная память, он запомнил этот долгий разговор. В итоге Мочарского помиловали, потому что он всё-таки воевал против фашизма. «Беседы с палачом» замечательны и в плане демонстрации характера самого Штропа — любопытного типажа немецкого карьериста. Он воспринимал войну как длинную служебную лестницу, по которой мечтал вскарабкаться как можно выше, и уж какие там муки совести или осознание масштабов своих преступ­лений... Да и сам Гиммлер часто кричал на выступлениях о том, что берёт все грехи на себя, потому — «не смейте сомневаться». Много ценных деталей и сведений я нашёл в десятичасовом документальном фильме «Шоа» Клода Ланцмана. В числе всего прочего там есть кадры съёмок скрытой камерой разговора с бывшим надзирателем Треблинки. Кстати, очень многие нацистские преступники ушли от расплаты и правосудия. Открывали после войны какие-то ресторанчики, жили себе припеваючи под тайной фамилией.

— Эта история хорошо показана в фильме Лилиана Кавани «Ночной портье»…

— Да… С этим фильмом у меня вообще очень сложные отношения. Я смотрел его трижды. От первого просмотра был в восторге, потому что, безусловно, это — кинематографический шедевр. Второй раз решил посмотреть картину на большом экране в кинотеатре «Мир искусства». И вот тут у меня с этим фильмом начался очень болезненный конфликт, потому что на тот момент я уже очень глубоко погрузился в тему фашизма и воспринимал его как абсолютное зло, и, пожалуй, не сумел абстрагироваться, поэтому фильм вызвал отвращение. Третий раз смотрел прежде всего как историю страсти мужчины и женщины. Это очень откровенное психоаналитическое погружение в природу животного влечения, в физиологическую зависимость друг от друга палача и жертвы, где чувственность, боль, желание доминировать и, наоборот, покоряться, страх смерти и тяготение к саморазрушению, к садомазохизму сплелись в очень сложный узел. После войны эти отношения ещё более усложняются, правда, они протекают на глубине, больше в сфере воспоминаний и болезненных ассоциаций. Когда герои снова встречаются, женщина состоит в идеальном и рафинированном европейском браке, очень благополучном, она замужем за богатым интеллигентным мужчиной. Но, встретившись с героем Дирка Богарта, она снова оказывается распахнутой перед внутренней бездной кошмаров и желаний, которая моментально сшибает её благополучный мир, как карточный домик… Похожий переворот происходит и у бывшего офицера СС, ныне ночного портье, подпольного нациста. Страсть к этой женщине окончательно вытесняет в нём все прежние идеи, побеждает в нём политическое начало... Безусловно, Кавани совершенно гениально показала этот процесс. К подобному материалу — о разрушающей взаимной страсти — обращались многие режиссёры, достаточно вспомнить «Последнее танго в Париже», «Горькую луну», «Дневную красавицу», «Секретаршу». Но у Кавани это однозначно сделано с особым размахом и шиком. Я всегда получал от этого фильма настоящее эстетическое наслаждение, особенно люблю два эпизода оттуда — танец Саломеи и танец фурий. Но мне всё-таки сложно отстраниться полностью от тех болезненных ассоциаций, которые у меня связаны с такими словами, как «фашизм» и «концлагерь». В глубине души у меня с этим фильмом происходит настоящая война.

А так, если говорить о любимых военных фильмах, то одними из самых сильных для меня впечатлений стали «Иди и смотри» Элема Климова и «Восхождение» его супруги Ларисы Шепитько. Также могу назвать «Проверку на дорогах» Германа, «Торпедоносцев» Арановича, пожалуй, «Иваново детство» Тарковского. Но даже в гораздо более слабых, на мой взгляд, в художественном отношении картинах «Помни имя своё» и «Охота на единорога» есть совершенно душераздирающие по силе эпизоды. В первом — это сцена, когда мать в концлагере находит барак со своим маленьким сыном, пихает ему в щель разломанную на куски картофелину и всё твердит: «Запомни, тебя зовут Гена Воробьёв, твоя родина Советский Союз». А ребёнок смотрит провалившимися глазами в стену и, как бельчонок, запихивает обеими ручками эту картофелину себе в рот… Во втором фильме сбежавший из немецкого плена лётчик-герой мотает срок уже у нас в ГУЛАГе, и в какой-то момент этот оболганный, оплёванный, замёрзший и голодный мужчина отказывается идти, потому что хочет, чтобы его застрелили...

Я всегда тянулся к тяжёлому кино, потому что ощущение катарсиса мне многое даёт. Но фильм Элема Климова стал чем-то из ряда вон выходящим, конечно. До его просмотра у меня никогда не болело сердце. Как я сам не поседел вместе с героем-подростком — не знаю. Когда в моём сознании боль, вызванная перечисленными фильмами, а ещё точнее, пробуждаемые ими чувства горя и причастности к народной, общечеловеческой трагедии сталкиваются с таким фильмом, как «Ночной портье», то да, конечно же, возникает глубочайший внутренний конфликт: эстетически я восхищаюсь этим фильмом, а генетически — ненавижу его, потому что при виде немецкой формы у меня перед глазами блокадный Ленинград, сожжённая Хатынь, геноцид славян, евреев, Сталинград и многое другое. Один мой прадед воевал на Ленинградском фронте и был представлен к ордену Славы, получил медаль «За отвагу», другой был тяжело ранен под Сталинградом, третий в лыжном батальоне прошёл через половину Союза, через Румынию, Чехословакию и Австрию.

— Тема трагедии войны не может не вызывать сильных эмоций, но, с другой стороны, написание исторического романа требует отстранённого, объективного взгляда. Сложно было абстрагироваться от всего, что узнали из источников, из литературы, и начать создавать собственную историю?

— Я бы не стал называть свою книгу «историческим романом». Это определённый ярлык. Я не равнялся ни на какие жанровые догмы. Мне хотелось сделать книгу из слитков жизни, попытаться минимизировать авторское присутствие в тексте. Я не придумывал специально увлекательный сюжет. Да, в моём романе есть любовная линия между медсестрой Эвой, которая спасала еврейских младенцев, и одним из узников гетто, Отто Айзенштатом, участником восстания. У них сложилась своя история, но я для этого ничего не делал. Больше того, в романе есть три пары, которые хотят любить, но война не даёт им возможности сделать это. Из всего перечисленного в итоге получился образ противостояния войне, что сложилось как-то само собой, незапланированно... Каждого героя я старался прочувствовать и «прожить» изнутри, так они начинали действовать, так рождался сюжет… В книге есть и мои личные истории, эпизоды из жизни моих близких, какие-то впечатления и переживания, которыми я наделял своих персонажей… Тот мой прадед, что воевал под Сталинградом, был пулемётчиком, их дивизию разбомбили за несколько часов. Когда он очнулся, весь в осколках, раненный, контуженный, то увидел, что прямо перед ним стоит и смотрит на него немецкий солдат. Мой прадед стал ждать, когда же его застрелят, но вместо этого немец вдруг поднял руку и жестом показал направление, накинул автомат на плечо, развернулся и ушёл. Прадед пополз туда, куда показал немец, и выполз к своим…

— Не отсюда ли эпизод в финале вашего романа, когда типичный фашист почему-то отпускает героев, совершающих побег?

— Да, это тот самый эпизод.

— Критики неоднозначно оценили вашу книгу.

— Да, есть те, кто не преминул кинуть в мою сторону камень, обвинить в том, что я выбрал удобную тему — мол, хочу «выехать» на евреях. Нашлись те, кто не принял язык моей книги, упрекнул в «вычурности». Я не пишу разговорным языком, я пишу так, как чувствую. Слово для меня — это музыка, которую многие не понимают и не принимают, потому что привыкли читать литературу, написанную дистиллированным языком популярного формата.

— А вы не боитесь серьёзного разговора с читателем, сложного языка? Это ваше кредо?

— Всеобщая развлекательная тенденция сейчас наблюдается и в кино, и в сериалах, и в литературе, и в музыке, на телевидении. Не знаю, кто в этом виноват и кто это навязал. Глобализация ли, или американизация, или это какая-то «разруха в головах»? Акценты действительно другие. Популярна коммерческая литература. Человек хочет почитать книжку и отдохнуть. Или включить телевизор и отдохнуть. Может, как говорят в бизнесе, «спрос рождает предложение»? Но я подозреваю, что навязанное предложение, которое формирует определённый вкус у потребителя, зачастую и формирует спрос. Если бы сами режиссёры и писатели создавали более бескомпромиссный продукт — так это назовём, я думаю, что и среди читателей, и среди зрителей постепенно формировалась бы аудитория более понимающая, более взыскательная.

— Не хотели бы вы написать книгу на тему сталинских репрессий?

— У меня были такие мысли. Один из моих любимых писателей — Варлам Шаламов, а его «Колымские рассказы» — абсолютный эталон, в отличие от прилепинской «Обители», которая, на мой взгляд, является чисто коммерческим проектом. Местами там просто анекдотические вещи встречаются. Взять, к примеру, отношения между блатными и остальными заключёнными. Как это происходит у Прилепина? Его герой, как Жан-Клод Ван Дамм, шпыняет преспокойно блатных — и всё с него, как с гуся вода… Да у Шаламова и Солженицына его в первую же ночь зарезали бы! Или в мемуарах Ширяева, сидельца Соловков. В «Обители» даже без кладоискательства не обошлось, показана попытка побега — герой уплывал чуть ли не в закат, вместе с надзирательницей. Неважно, что в конечном счёте побег не состоялся. В любом случае это всё очень по-голливудски сделано. Подобного писать я бы никогда не стал, попросту постыдился бы делать из этой темы коммерческий продукт… А замахиваться на что‑то серьёзное с темой сталинских репрессий, тягаться с Шаламовым я не осмелюсь.

— Как складываются ваши отношения с издателями? Всё-таки, наверно, сложно игнорировать тренды…

— Мой роман был издан в крупном издательстве, и я очень доволен, что в него попал. Это произошло благодаря Евгению Анатольевичу Попову, его отзыву на мою книгу. Меня заметили издатели Вадим Назаров и Сергей Макаренков. Мне очень ценно и дорого то, как у них в команде подходят к вопросам качества и выбора литературы. Один из их авторов, например, Сергей Самсонов — замечательный писатель, о работах которого я очень высокого мнения. Блестящий прозаик, стилист, но совершенно недооценённый — в лучшем случае попадает в «шорт-листы» главных премий страны, но на этом у него всё обычно заканчивается. На мой взгляд, он на голову выше многих популярных авторов, прекрасно штампующих свои сюжеты разговорным языком, но литература — это не только сюжеты. Это ещё и энергия, это ещё и стиль, это — электричество в тексте! И в самсоновских текстах это электричество есть. Для меня очень показательно, что его именно там издают. В этом издательстве очень избирательны в отношении российской художественной прозы, публикуют не так много авторов — культовые имена XX века, что-то яркое из современной отечественной словесности. Недавно видел в магазине шикарно изданный трёхтомник Виктора Сосноры — это не оформление, а настоящее произведение книгопечатного искусства.  

— Тираж вашей книги продан?

— Почти. Кстати, сейчас в одной компании готовится аудиосериал по книге. Это будет адаптированная версия романа. Вместе со сценаристом мы сделали её более динамичной, более драматичной. Озвучивают книгу известные актёры. Пока не буду говорить кто. Ожидается десять эпизодов. Я думаю, это хороший способ расширить аудиторию романа, который изначально подчёркнуто не популярного кроя, так как писался совершенно без оглядки на читателя. Аудиосериал будет гораздо проще для восприятия.

— Как вы думаете, роман «Варшава, Элохим!» может быть экранизирован?

— Да. Мне многие говорили, что роман очень кинематографичный. Я в принципе фактурно пишу. Наверно, это связано с тем, что я очень люблю кино. Литература и кино — две моих страсти... Если экранизация когда-нибудь состоится, мне бы очень хотелось принять в процессе самое активное участие на самых разных уровнях — не только на сценарном, но и на режиссёрском, и сделать из своего романа настоящее произведение кинематографического искусства. Но не с уходом в какой-то лютый артхаус — искусство ведь может быть разным. Балабанов, например, снимал вполне себе коммерческие фильмы — «Брат», «Брат-2», «Война», но эти шедевры — настоящее живое кино, понятное и доступное народу. Было бы счастьем, если бы роман экранизировали так же честно и натуралистично, без телесериальной рафинированности.

— Вот, кстати, о натуралистичности — в романе «Варшава, Элохим!» её довольно много. И если это «рай», каков же тогда «ад»? — как критик Елена Васильева вас спросила. Расскажите подробнее о вашем первом романе.

— Роман «Москва, Адонай!» пока вышел только в журнальном варианте, «Дружба народов» его напечатала в двух номерах. Полная версия выйдет в том же издательстве, что и «Варшава, Элохим!». Этот роман совсем другой, он полон юмора, гротеска, абсурдизма, эксперимента. В нём — современная Москва, её современные герои — театральные режиссёры, актёры, художник, который вынужден работать официантом, а по ночам пишет картины. Не обошлось там и без «маленького человека». В общем, самые разные люди. Много чего из моего личного опыта, много впечатлений от той «жести», которую я наблюдал, работая в разных местах — официантом, барменом, грузчиком, оператором колл-центра. Параллельно ещё учился и писал. Иногда оглядываюсь назад и прихожу в ужас от того, как удавалось это всё совмещать. В идеале это происходило так: поработаю месяца четыре, накоплю денег, потом уволюсь (хотя ещё чаще увольняли меня за какой-нибудь скандал), и потом на эти средства живу и пишу… Сейчас я согласен на меньший доход, ради того, чтобы иметь больше времени для писательства. Само собой, хотелось бы всецело принадлежать литературной работе. Не иметь денежных проблем, не влезать постоянно в долги.

— Вы приехали в Москву, чтобы учится в литинституте. А по первому образованию вы кто?

— Изначально учился по специальности «Многоцелевые гусеничные машины», точнее, занимался совсем не учёбой, а читал книги по психологии, литературу, смотрел фильмы, изучал живопись. Через год меня благополучно отчислили, и я был очень счастлив. Потом поступил на факультет социальной работы Уральского федерального университета, потому что там была военная кафедра, а мне хотелось стать оперативником — я вырос в семье военнослужащего, в военном городке на окраине Екатеринбурга. Одновременно с дипломом получил погоны лейтенанта запаса, но оперативником так и не стал.

— Эта работа тоже могла бы дать немало материала для будущего творчества, наверно.

— Едва ли.  Я не верю, что можно создать серьёзную вещь, пописывая после службы. Скорее всего, если бы я пошёл в оперативники, то просто не смог бы раздуть в себе писательскую искру. 

— А искру необходимо раздувать?

— Конечно. Надо вкалывать, как проклятый. Я не верю во вдохновение, а верю в работу, горение, страсть, фанатичную любовь к своему делу. Я фанатик литературы и всё ставлю на карту ради собственных художественных замыслов. Потому, не думая, получу я что-то за это или нет, отдал ради своего «ада» и «рая» около пяти лет жизни. Фанатиков в современной литературе сейчас очень мало, особенно среди молодых. Из моего окружения вот разве что Ольга Брейнингер, от которой я, как от художника, очень многого жду. Она очень «карамазовская» по своему стихийному складу, но при этом растёт из американской традиции литературы. Есть ещё мало кому известный молодой прозаик Евгений Сологуб из Карелии — это большая душа и, что очень ценно, настоящий художник, который растёт из петербуржского модернизма, прежде всего Андрея Белого, Леонида Добычина и Александра Введенского, у него основная масса написанного ещё не опубликована. Он тоже, думаю, со временем «выстрелит», потому что всего себя отдаёт работе — без оглядки на тренды, читателя и премии…

Первые несколько лет я писал чистейшую графоманию. Мне понадобилось несколько лет для того, чтобы научиться хотя бы мало-мальски достойно выражать мысль, не говоря уже про какие-то сложные замыслы. И до сих пор, считаю, что не научился. Слово — это очень сложная материя. Выразить в слове всю глубину смысла удалось, быть может, только евангелистам, пророкам — Исайе, Иоанну, Христу в притчах… Один из моих любимых писателей Фолкнер говорил о том, что каждый его роман — это провал, несостоявшийся замысел. Каждая книга — это история борьбы, в которой автор терпит поражение, но степень этого поражения известна, наверно, одному только Богу. Работа в искусстве — это как стремление к святости в христианстве. Идеал недосягаем, но главное — идти в его направлении, и тогда твоя жизнь меняется. Я осознаю, что и «Москва, Адонай!», и «Варшава, Элохим!» — это тоже провалы, в определённом смысле. Но, тем не менее, я удовлетворён ими, понимаю, что в них есть и свои удачи, хотя, самой собой, их можно было сделать ещё лучше.

— «Ад» и «рай» написаны. Вы говорили, что задумывали трилогию. «Чистилище» — уже в работе?

— В интенсивной работе. Третий роман будет гораздо объёмнее первых двух. В нём я пытаюсь создать собственную Йокнапатофу — вымышленное место в романах Фолкнера, в которых угадывался американский юг, со своей галереей портретов. Свою Йокнапатофу я пытаюсь создать на Урале.

— То есть из «адской» Москвы и «виртуальной» для вас Варшавы вы в конце концов возвращаетесь домой, на родину?

— Ну, на самом деле «Варшава, Элохим!» тоже во многом глубоко личная книга, да и «Москва»… «Чистилище», над которым я сейчас работаю, будет просто более автобиографично, наверное. Хотя в разумных пределах, само собой,— я не собираюсь исповедь писать. И да, это действительно — возвращение на родину, в котором уже сейчас наклёвываются элементы семейной саги, самому любопытно, куда это всё приведёт текст в конечном счёте... Не так давно во мне проснулся интерес к собственному происхождению. В этом году нашёл дальнюю родственницу, с которой до сих пор не было связи. Через неё мы узнали девичью фамилию моей прабабушки по материнской линии — Колегова, и ту деревню между Башкирией и Пермью, где она родилась и выросла. Там очень сложная драма — это была совершенно святая женщина, которая — страшно подумать — сколько всего за свою жизнь вынесла… В молодости её похитил из семьи мой прадед, которого она очень любила, он происходил из бедной семьи, а она из более состоятельной — так что её отец был против брака. Пришлось отрываться от своего гнезда, убегать от погони… Быть может, так и к лучшему случилось, потому что у прабабушки было двенадцать братьев, а уже через несколько лет началась гражданская война, часть из них пошли за красных, часть — за белых. А потом всех, кто выжил, раскулачили, и об их судьбе ничего не известно… Года в семьдесят два прабабушка посмотрела фильм «Красные листья», начала вспоминать свою жизнь, всё, что ей пришлось выстрадать, и от этих переживаний её парализовало. Последние четыре года она провела на койке… Вообще, когда я начинаю собирать материал своих семейных историй, поражаюсь, сколько там страданий, ужаса, катастроф, преодоления. И дело не в том, что у меня какая-то особенная семья, на самом деле это типично российский феномен: у нас, кого ни возьми, загляни этому человеку в прошлое на несколько поколений назад — увидишь такие кровавые шлейфы и фантасмагории, что нарочно не выдумаешь. Это особенно касается российской деревни и маленьких городов: в какой дом ни зайди, чью историю ни послушай — поседеешь от ужаса.

— Почему важно об этом писать?

— Каждая книга — это разговор с самим собой. К сожалению, в нашей стране слишком часто люди сгорают в собственной энергии неблагополучия. В военном городке, где я вырос, было очень много талантливых ребят, но они либо спились, либо сели на наркотики, либо попали на зону, ну и вот как-то барахтаются во всём этом, по большей части. А ребят среди них, помню, много было исключительных, очень сильных и одарённых. И эта моя малая родина сегодня — такая поседевшая, побитая, беззубая... Если вернуться к роману «Варшава, Элохим!», то и он на самом деле не о прошлом. Он о настоящем, обо всех нас. Человечество не меняется. Даже среди наших знакомых сегодня может найтись очень славный «добряк», который завтра, при определённых, благоприятствующих тому обстоятельствах, будет способен показать своё истинное лицо, стать настоящим оборотнем — ради выгоды, карьеры, наград. Иногда из-за банальной трусости.

— Дай бог, чтобы не переставали люди читать изадумываться о таких вещах. А какие книги вы сами любите — бумажные, электронные?

— Бумажные. Мне очень тяжело читать с экрана, потому что и так приходится постоянно редактировать. Я уже не говорю о том, что тактильность, осязательность и запах книги не заменит ничто. Я не сомневаюсь в том, что бумажная книга никогда не исчезнет. И тиражи у издательств сейчас растут, значит, книги покупают. Бумажную, хорошо изданную книгу приятно держать в руках, делать пометки на полях, возвращаться к ним спустя какое-то время. Это называется диалог с книгой. С бумажной книгой он продолжается всю жизнь. С электронной книгой это невозможно.

— Спасибо вам за беседу! Удачи на непростом пути!

Записала Айсылу МИРХАНОВА