Ленинградка

Для архитектора Ирины Аксёновой работа директором музея — даже не хобби, а скорее, миссия. На реставрацию дома детства в своё время её благословил сам писатель Василий Аксёнов — и фамилия тут ни при чём! За плечами к моменту её судьбоносного разговора с мэтром литературы у Ирины Александровны была большая работа по реставрации Театра оперы и балета имени Мусы Джалиля, который в своё время начинали строить под руководством председателя Казанского горсовета Павла Васильевича Аксёнова, отца писателя. Удивительным образом переплетаются иногда судьбы!

Детство
В биографии нашей героини меня сразу зацепило её «ленинградское» происхождение — нет! — родилась она в Казани, но в городе на Неве провела свои отрочество и юность — время, когда взрастает и формируется человек, с его внутренним стержнем, ценностями, душой и мыслями. И в этом плане казанцам с «ленинградкой» Ириной Аксёновой — точно повезло!

— Ленинград — самый мой любимый город и десять лет жизни. Мои самые лучшие и внемлющие годы… 

— А Казань Вы какой помните? 

— Самое раннее детство прошло на Суконке. Мой детский садик размещался в Закабанной мечети, а художественная школа в мечети «Иске таш» — красота была совсем рядом. Улица Павлюхина, на которой мы жили, выглядела очень характерно для той старой Казани — двухэтажные и одноэтажные деревянные особнячки, много голубятен, дружный двор. Старая кирпичная Шестая баня с одной стороны и мебельная фабрика с другой. Детство ассоциируется с ароматами свежего обработанного дерева и столярного клея. Наша семья, мама, папа и я, жили в однокомнатной квартире бывшего доходного домика XIX века, с печкой, колонкой, из которой набирали воду. Комната была примерно три на четыре метра. Высокие потолки. Большие окна. Мебель стояла по периметру: сесть, лечь, встать можно было, сделав шаг от круглого стола в центре. По ночам из-под одеяла с помощью зеркала я смотрела маленький телевизор — родители не разрешали делать это в открытую, укладывая спать. В этой же комнате умудрились весело отметить свадьбу маминой сестры. 

Родители называли эту фотографию «Солнышко».

В первый класс я пошла в школу № 27 на улице Жданова. Помню до сих пор своих чудесных первых учительниц. В моей жизни Анна Петровна и Анна Михайловна сыграли колоссальную роль, потому что мама — учитель русского языка, литературы и воспитатель, проработала всю жизнь в школе-интернате, была фанатом своей профессии, безумно любила детей — не хочу сказать «чужих», возвращалась домой, когда я уже спала, уходила рано утром к подъёму детишек, поэтому меня отдали в класс продлённого дня — тоже почти интернат. Папа преподавал физику и математику в Казанском авиационном техникуме и вечерней школе, дабы заработать средства на бо́льшую площадь. Его очень любили студенты и всё окружение. Это был статный, красивый и интеллигентный человек. Несмотря на то, что родителей практически не бывало дома, я чувствовала их присутствие все­гда. Сегодня я всё больше осознаю, что такие отношения, оказывается, большая редкость, можно сказать, исключение из правил. Мы все так любили друг друга и ценили каждое мгновение, проведённое вместе. Непосредственным моим воспитанием занималась соседка Юлия Николаевна Воскресенская, настоящая «еврейская бабушка», практически член нашей семьи. Её сын рано погиб, и всю нереализованную материнскую любовь она изливала на меня. Невозможно было смотреть безучастно на огромные открытые детские глаза — родители всё время на работе… Бабушка Юлия была настоящая рукодельница, научила меня рисовать, прививая вкус к прекрасному, мы шили, читали, делали сами игрушки, устраивали спектакли. Картофельные соседские драники — до сих пор вспоминаю с трепетом. 
При переходе в пятый класс папе наконец выделили двухкомнатную квартиру в хрущёвке на улице Волгоградской. Счастье было через край! Тогда эта часть Ленинского района только застраивалась, сразу за нашим домом начинался болотистый луг, зимой семьёй катались там на лыжах. Я очень любила рисовать, меня перевели в художественную школу № 2 на проспекте Ибрагимова.
Мне очень повезло — у нас вели занятия Рашид Гизатуллович Каримуллин, лепку преподавала Светлана Константиновна Тухватуллина. Это были гиганты.

— Как случилось, что в старших классах Вы оказались в Ленинграде? 

— Когда я окончила художественную школу, ко мне подошли Светлана Константиновна и Рашид Абдрахманович Тухватуллины, педагоги школы:  «Ирина, ты должна учиться дальше. Не глупи». А уже были мысли пойти в медицинский — не равнодушна к медицине до сих пор. Мне всегда были интересны причинно-следственная связь, логика физиологических изменений, которые происходят в человеке. Но учителя вручили мне буклет Средней Художественной Школы имени Иоган­сона при институте имени И. Е. Репина (Академия художеств). Подобных школ было всего три: в Москве при Суриковском институте, в Ленинграде и в Риге. До вступительных экзаменов оставалось всего ничего, конкурс был многоступенчатый — отбирали со всего Союза и даже из соцстран. Работы сначала рассматривали дистанционно, потом приглашали на очный тур. 

— Кем Вы себя в будущем видели? 

— Я не думала, что стану архитектором, но предметы, из которых формируется эта специальность — математика, алгебра, геометрия, физика, в школе были моими любимыми. Папа сумел привить к ним интерес. Я участвовала и побеждала в олимпиадах, в классе всегда решала задачи «со звёздочкой». Лидия Сергеевна, учительница геометрии и алгебры, говорила: «Из тебя может получиться хороший архитектор». Но чётко сформированной программы на будущее у меня не было. В СХШ я подавала документы на скульптуру — Светлана Константиновна, преподаватель по лепке, говорила, что есть для этого большие способности.  Мы спешно собрали рисунки, живопись, фотографии лепных работ и отослали. На всё это пришёл ответ: «Допущена в архитектурный класс». Слово «допущена» сыграло решающую роль. После победы на конкурсе я обнаружила, что конверт с фотографиями скульптурных работ был не распечатан. Комиссия оценила работы на листах. 
Во время учёбы увлечение ИЗО дошло до такого уровня, что я ловила настоящий кайф от живописи и рисунка. В итоге очень легко в числе первых сдала вступительные экзамены в Академию. Наряду с другими профессорами в приёмной комиссии в тот момент был декан графического факультета, известный художник Владимир Ветрогонский, он предложил мне без экзаменов обучение на графическом факультете, — а конкурс там был в разы выше, чем на архитектуру. Но рядом со мной был мой мудрый любимый папа. Мы рассудили, что если я получу специальность архитектора, то смогу быть графиком, а наоборот — уже вряд ли. Жизнь подтвердила верность этого решения. 

Гнездо для богемы

— Гений места города вдохновлял Вас во время учёбы?

— Питер — величественный и непростой город. Где-то — монстр по отношению к открытым детским душам, вспомните классиков: Достоевского, Гоголя. Много всего было. И смеха, и слёз. Тем более что я была совершенно не адаптирована. У меня же мама — литератор… Она не зря не хотела меня отпускать. Это была настоящая школа жизни — не было надуманных образов, обстоятельств, была реальность. Конкурс на сильнейшего. Первым иногда оказывался не тот, кто сильнее, а кто хитрее. Кроме того, СХШ была стартовой площадкой скорее для богемы Ленинграда. Хотя в буклете было написано, что это — «средняя художественная школа для одарённых детей», но, когда я приехала, выяснилось, что в большей степени для детей одарённых родителей. Многие приходили поступать за руку с именитыми предками, либо — сверходарённые. И я — из Казани в одиночку, с большим нелепым чемоданом.

— Что Вам позволило не сломаться?

— Помогли мои детские навыки отношений — я верила людям, создавая образы, которые меня защищали. Я не знала реальности, и в этом было спасение. В интернате многие ведь уже пробовали всё и вся. А я в это время — в пио­нерской комнате занималась на фортепиано. Очень хотела научиться играть и ходила на занятия в ДК Кирова напротив — тоже на Василь­евском острове. 

— В школе, наверно, были легендарные преподаватели?

— В школе были те же преподаватели, что в Академии — многие занятия вели авторы хрестоматийных книг по искусству и архитектуре, по которым до сих пор учатся. Евгений Александрович Рапопорт — специалист по древнерусскому зодчеству, Александр Александрович Кедринский — основатель школы реставрации, восстановивший многие объекты чудесных пригородов Ленинграда после Великой Отечественной вой­ны — Царское село, Екатерининский дворец и т. д. Человек с истинным «питерским» характером, самоотверженный профессионал, ломал не раз кости и позвоночник, падая с обгоревших перекрытий. Ректор Игорь Александрович Бартенев — художник, искусствовед, историк архитектуры. Основы архитектурного проектирования вела Ирина Николаевна Бенуа. Преподавал совершенно уникальный человек, инженер-конструктор Панфилов, ведущий строительство многих крупнейших объектов. Во времена, когда калькулятор был большой редкостью, он мог с точностью до сотой доли ответить, какую нагрузку выдержит конструкция. Как-то он пригласил нас домой: типичная питерская квартира с высокими потолками, узким коридором. Повсюду были размещены кнопки: нажимаешь — стена раскрывается и опускается фрезерный станок, заходишь в ванную — она трёхмерно разворачивается, превращаясь в лабораторию. Такой был удивительный изобретатель и при этом человек скромнейший. 

Возвращение 
на казанские круги

— Вы хотели остаться в Ленинграде? Были такие планы?

— Не то что планы — у меня было уже место работы в «Ленгражданпроекте». Были друзья, много молодых людей-поклонников. Когда я уезжала на каникулы, бывало, провожало сразу несколько ребят. Но мама, Роза Петровна, которая очень скучала и хотела подольше побыть рядом, предложила мне преддипломную проектную практику пройти в Казани. Выбрана была тема для диплома «Свияжск. Туристический комплекс».

— Почему Свияжск?

— Это была тема, волнующая нас с мамой с детства. Место силы. Мама отдала острову много душевной и физической энергии, во­зила туда учеников, часто общаясь со старожилами. Тогда было собрано много уникальных историй, связанных с островом — как колокола, например, собирали…

Джинсовые архитекторы. 
Саначин и Аксёнова.

— С чем было связано такое отношение — с верой, любовью к старине?

— Всё не так однозначно. В своё время Свияжск был островом печали, по часам подключались электричество, вода. Бегали три вольных лошади — у меня даже офорт такой есть. Бомонда там не было в помине, вообще другой был контингент — по-своему выживающие люди. Источник жизни — запрещённое браконьерство. Все малейшие попытки островитян привязать место к цивилизации обрушивались. Мне хотелось как‑то помочь. Оживить этот остров. Не трогая его, оберегая. 

— А что подразумевал проект туристического комплекса? 

— Мне не хотелось строить его на самом острове. Туристический комплекс, по моему представлению, должен был размещаться на противоположном правом берегу, между Петропавловской и Введенской слободами. Я собрала всяческие материалы, сделала дипломный проект и через год защитилась. Оказывается, главный архитектор ТатСНРПМ (Татарская Специальная научно‑реставрационная производственная мастерская. — Ред.), где я проходила преддипломную практику, не спрашивая меня, оформил вызов и со словами: «Ирина, вот возможность воплотить твой проект» вручил мне направление с пе­чатью из Москвы. Я поехала как «на пятнадцать минут» — думала, что скоро вернусь в Ленинград. Но неожиданно умер мой любимый папа. И я не могла оставить маму, которая очень плохо перенесла его уход… 

В движении к истории. Свияжск. 1988

— О чём мог мечтать архитектор на выходе из вуза в 1982 году? С каким ощущением выходил молодой специалист?

— Это были специфические времена — царствовал СНиП — «строительные нормы и правила». Вспомните пролог «Иронии судьбы». Но грели примеры наставников из института. После второго курса у нас было распределение по мастерам. Среди них именитые архитекторы, в том числе — Фомин, Сперанский, Жук. Они даже тогда строили то, что придумывали сами, и на них работали институты. Это было творческое воплощение индивидуальных проектов. Мой шеф, Жан Матвеевич Вержбицкий, проектировал Пулковский аэропорт, Концертный зал «Октябрьский» и ещё много других объектов. У нас был живой пример того, к чему стремиться. Те педагоги были единомышленниками, товарищами без фамильярности. Студент делал курсовой, серьёзный по содержанию проект, с нуля, не успевал, чем ближе финиш — тем больше закапывался. И перед подачей проекта приходили те самые профессора — атланты архитектуры СССР — садились с нами «на стол», доставали варёную колбасу, булку и ещё что-то, видя, что мы уже на исходе сил… Это были очень демократичные, простые и интеллигентные люди, внушавшие уважение к себе. 

— Какова оказалась реальность профессии, когда Вы приземлились в Казани? Чем занимались на первых порах?

— Я приехала в организацию, где проходила моя преддипломная практика — тот самый ТатСНРПМ. Размещалась она в здании Петропавловского собора. На первом ярусе производственный отдел, на втором — наш научный. Мы сидели в алтарной части. Мой стол стоял на месте, где теперь расположен престол храма рядом с сохранившимся иконостасом. Под центральным куполом стоял настоящий бильярдный стол. Потом я этот храм реставрировала. Вот так всё время ходили по краю. 

— А чем занимался ваш научный отдел?

— Проектами реставрации нашей республики и города. Я должна была работать и вместе с тем продолжать собирать материал по Свияжску, как подоснову туристического комплекса. В конечном итоге на меня возложили ответственность за сохранность судьбоносного острова со всеми уцелевшими сокровищами, и кроме того — Зилантова, Раифского, Седмиозёрского монастырей. Ко­гда из Москвы приехал профессор архитектор-реставратор Борис Васильевич Гнедовский, он удивлялся, что у меня столько объектов. Наша задача была сделать максимально возможное, чтобы они хотя бы не разрушались — это, прежде всего, консервация. Реставрация — по возможности. Тогда мы познакомились с первым автором проекта реставрации Троицкой церкви Борисом Зайцевым. Комплексный проект реставрации исторической части Свияжска был сформирован как раз в те годы в Москве в Институте «Спецпроектреставрация». Некоторые региональные памятники архитектуры мы делали сами с Сайяром Ситдиковичем Айдаровым. Я с удовольствием и большим интересом участвовала в экспедициях Казанского филиала Академии наук по составлению Свода памятников истории и культуры. Тогда ещё министром культуры Татарской АССР был замечательный Ильтазар Нуриевич Алеев, доступный, интеллигентный и заинтересованный.

С. С. Айдаров, И. А. Аксёнова, В. В. Сладков и Ф. М. Забирова.

— Вы занимались в большей степени научной работой? Но есть и практическая сторона.

— Она не менее важна. Нарисовать можно всё что угодно. Необходимо грамотно реализовать проект. Важен авторский надзор. Строитель — условный «дядя Вася» — может интерпретировать твою идею как угодно. Поэтому появилась система лицензирования. К счастью, директор ТатСНРПМ Н. З. Юсупов был опытным хозяйственником, создал хорошую строительную базу, собрал мастеров и их поддерживал. Кузнец у нас был, например, из Суздаля, работала профессиональная мастерская на Гривке. Коллеги стажировались, ездили в Москву, общались с союзными авторитетами в этой области. Учителями были ассы своего дела, изложившие свои знания в книгах. В Москве на Измайловском острове работал уже упомянутый институт «Спецпроектреставрация», где было несколько мастерских на весь СССР. Мы, общаясь с высококлассными специалистами, совершенствовались, набирая опыт. 

Профессия — возрождать

— Можно ли сказать о существовании советской школы реставрации, или это был преемственный процесс? И что стимулировало развитие отечественной реставрации в те годы?

— Преемственность всегда играла созидающую роль, нашу школу нельзя назвать «советской» — были предшественники, на опыте которых эта методика формировалась. Когда пришлось окунуться в реставрацию, изучая её с научной стороны, я пришла к выводу, что больше всего разрушений было не столько после 1917-го, сколько в 1930-е годы. Казань и Свияжск — тому прямые свидетели. Остров ведь весь в куполах был — сколько было храмов приходских, пять монастырей. А в 1930-е годы репрессии коснулись не только людей, но и архитектуры. Многие гуру профессии пытались сохранить памятники, и их тоже ликвидировали. 

— Правильно ли говорить о том, что архитектор придумывает своё, тогда как реставратор остаётся в тени? 

— Этот вопрос всегда волновал начинающих. По молодости, когда азарт исследователя утихал, то возникали подобные мысли. Театр оперы и балета знают как детище архитекторов Скворцова, Круглова и Гайнутдинова. А я восемь лет отдала этому прекрасному памятнику архитектуры. Есть объекты, например, одноимённый храм в Русском Никольском Лаишевского района, по которому не было вообще никаких архивных материалов. Он был по большей части разрушен. В какой-то мере получился заново восстановленным, для его возрождения послужили аналоги. 
В годы Перестройки, сложные 90-е, было вообще не до реставрации. Это сподвигло меня рисовать и как-то даже спасаться графикой и живописью. Были серь­ёзные проблемы, когда закрыли моё архитектурное предприятие, блокировали счёт так, что я даже деньги снять не могла. Все запасы были съедены, и мамина пенсия тоже. Пришлось идти в социальные службы, где случилась незабываемая встреча с правдой жизни — в очереди сидели обречённые люди, дети, инвалиды — потерянные и беспомощные. У меня тогда родилась идея создать благотворительную организацию «Бонифаций». В основе мультфильма про циркового льва Бонифация — жизнь реального одноимённого французского короля, который полкоролевства отдал бедным детям. Я предложила создать такое общество в тандеме с одной женщиной, мамой ребёнка‑инвалида. Мы зарегистрировались и пытались помочь всем тем, кто оказался за бортом — устраивали выставки‑продажи, встречались с руководителями предприятий, чтобы как‑то детей порадовать. Я учила ребят рисовать. Связались с немцами, и нам привезли полвагона редких крайне необходимых лекарств. Эта нелёгкая деятельность давала ощущение внутренней цельности и какой-то тихой радости. 

— Какой период работы Вы считаете наиболее плодотворным? 

— В основном это — подготовка к Тысячелетию Казани. Было много объектов и разных. Я однажды даже сознание потеряла от переутомления. Множество достаточно крупных и интересных памятников архитектуры — Петропавловский собор, здание мэрии на Кремлёвской, 1, суконные производственные корпуса, Братский корпус в Казанском Кремле, позже Сергиевская церковь на Япеева, 2, бывший Хлебный базар на Проф­союзной и т. д.

Каменная и живая мама.

— Какой из объектов особенно для Вас значим?

— Татарский государственный театр оперы и балета имени М. Джалиля. Сохраняя исторический облик, мы старались адаптировать его к современным требованиям. Когда готовили к ремонту, лампочки накаливания там были образца 50-х годов, вся инженерия — в изношенном состоянии. Театру не хватало площадей для репетиций, не было возможности обслуживать инвалидов. Вторжение в первоначальный проект было довольно серьёзным, пришлось перекрыть внутренний двор. В Москве были целые тематические проектные институты, где выпускались типовые проекты для городов Союза, в частности «Гипротеатр». Именно там на бумаге родился первый проект архитекторов Николая Скворцова и Николая Круглова. Нашёлся родной проект в архиве этого института. Часть авторской идеи удалось воплотить до 1941 года.

— То есть вы приблизились к проекту Скворцова?

— После смерти Скворцова на фронте архитектор Исмагил Галеевич Гайнутдинов внёс в проект некоторые коррективы. В связи с начавшейся Великой Оте­чественной войной строительство здания театра затянулось на 20 лет и было завершено с использованием труда немецких военнопленных только к середине 1950-х годов. Вся пластика внутри театра — парадная лестница, тюльпаны, ганч на зеркалах — техника по сырому гипсу на стекле — это всё из доработок Гайнутдинова. Мы нашли эскизы, ездили в Ташкент, искали мастеров. Ездили в Чехию, заказывали светильники-тюльпаны. Для меня было много открытий. Под оркестровой ямой обнаружилось битое стекло — с одной стороны, это защита от грызунов, с другой то, что помогает сбалансировать звук. Я настояла и на том, чтобы центральная люстра оставалась на родной деревянной основе. Она служит своеобразной декой, как на инструменте. Это важно для акустики. 

— Вы также реставрировали знаменитые казанские ДК…

— ДК Ленина. Это чудом сохранившееся, несмотря на лихие варварские 90-е, сооружение. В процессе исследований мы обнаружили уникальные материалы и детали. Например, в подвале нашли портрет Кирова и архитектурные элементы, недоступные уровню рук варваров. Повезло, сохранились архивы, по которым можно было воссоздать утраты. Однажды случился мистический момент — они не раз бывали в моей практике: со стороны улицы Копылова в холле кинотеатра был большой барельефный портрет Ленина. Вдруг он упал. После этого я создала композицию в духе супрематизма, но Ленин там тоже есть — он подглядывает. 

— Что для Вас реставрация храма?

— Это не физический аспект. Это — испытание. Без благословения священника я не приступаю к работе. Что такое храм? Это — вместилище, где совершается молитва для спасения человеческих душ, а в тонком мире делается всё, чтобы этого не произошло. Бывало, что в меня, вопреки законам физики, летели кирпичи. Не перпендикулярно, а прямо на голову.

— Вы, я так понимаю, верующий человек. Как это сложилось?

— В юности, когда мне был 21 год. 

— А что повлияло?

— Ленинград. Я однажды поняла, что не всё мы в жизни решаем. 

Ирина Аксёнова. «Шептуньи». Пастель

«Аксёновский» перекрёсток

— Работа в музее втянула в литературный мир. Что для Вас имя Василия Аксёнова?

— Василий Аксёнов — художник слова, для которого не было границ. Мне очень нравились его ранние произведения, опубликованные в журнале «Юность» — «Коллеги», «Звёздный билет». Импонировал его подход к жизни и творчеству. Независимость и свобода — свойства, которые я очень высоко ценю и стараюсь в себе беречь. Если на меня начинают давить, я сопротивляюсь, порой, очень жёстко. На Ирину Аксёнову нельзя повышать голос. Ещё на старте карьеры у меня произошёл забавный диалог с главным инженером. До этого он общался со строителями и, видимо, забыл «переключить регистр». Меня его тон поверг в шок, я подошла к нему и в самое ухо громко потребовала: «А теперь то же самое, но как положено!» С тех пор он никогда себе подобного не позволял. И таких диалогов потом было много в жизни. 

— Чем живёт сегодня Дом Аксёнова? Как Вы налаживаете контакты, приглашая участников событий?

— Большую роль играет авторитет главного героя. Дом Аксёнова — намоленное, пульсирующее пространство. В этом году музею исполнится уже 15 лет. Работает живая цепочка. Происходит обмен формами творчества. Россия богата разными созидающими и уникальными талантами. Очень много реализовалось интереснейших неформальных проектов. Фестивали, встречи с новыми поэтами, прозаиками, музыкантами, театрализованные представления, выставки. «Поэтический Архипелаг», «Клуб Среды Джаза», «Детские сени», «Аксёновские литературные среды», например, проект «Дело врачей» — врачевание душ, через осмысление творчества шестидесятников. Приезжал джазовый обозреватель Кирилл Машков. Музей постоянно участвует в «Аксёнов-фесте», который проходил в этом году как Литературный форум БРИКС. Гости увидели документальный фильм о журнале «Юность» с участием главного редактора Сергея Шаргунова, и это был живой диалог поколений читателей. 
Заповедью Аксёнова была творческая свобода. Музей — это остров свободы, творческой свободы, где ты можешь встретить талантливых людей и пообщаться. То, что у нас происходит, кажется мне очень важным.

— Спасибо Вам за беседу! Желаем сил и вдохновения, чтобы продолжать украшать и наполнять смыслами нашу любимую Казань!

Фотографии 
из архива Ирины Аксёновой