«Меня всю жизнь спасало искусство»

«Доктор Джаз» об атмосфере джазовой Казани 70–80-х, изнанке реаниматологии и врачующей силе творчества.

Среди представителей медицинской профессии немало многосторонне одарённых людей. Их энергии остаётся только удивляться! Так и наш сегодняшний герой, с которым мы встретились по случаю грядущей «даты», врач Владимир Штейнман, к счастью, знаком поколениям казанцев и в ипостаси талантливого джазового пианиста.

*********

За его плечами более сорока лет работы в медицине. Он трудился в больнице скорой помощи, военном госпитале, отделении реаниматологии РКБ, стационаре и родильном доме.

Столько же лет в его жизни присутствует музыка. Он создал свой состав «Доктор Джаз», стоял у истоков легендарного еврейского ансамбля «Симха», является участником «Доктор-Вакс-бэнда».

О призвании медиков Владимир Штейнман говорит так: «Нельзя работать врачом, не имея сострадания к людям». И это не оставляет места для праздных вопросов о том, что же является для него в жизни главным. О том, каким образом пересеклись целых две линии судьбы анестезиолога-реаниматолога и заслуженного работника культуры Республики Татарстан, он рассказывает в своём интервью. 

Детство. От Бетховена до «Битлз»

— Владимир Иосифович, нас всех формирует стандартный набор вещей: родители, окружение. Знаю, что вы учились в знаменитой Первой музыкальной школе имени Чайковского на улице Горького. Отсюда сразу рисуется образ мальчика из интеллигентной семьи коренных казанцев. Это так?

— Почти так, за исключением «коренных». Моя мама родом из Киева. Во время войны она, слава Богу, была эвакуирована. Иначе её жизнь окончилась бы в Бабьем Яру. Папа из-под Гомеля, из Беларуси. Он воевал в зенитной артиллерии, войну завершил в Маньчжурии. После Победы пути моих родителей сошлись в Казани, где уже и я появился на свет.

По образованию мама была юристом, преподавала. Папа работал инженером. К музыке оба имели очень приблизительное отношение, хотя мама играла на вечеринках на рояле, что называется, «в ля-миноре», то есть могла что-то подобрать по слуху.

Меня отдали в музыкальную школу, где я учился из‑под палки, но несмотря на это считался «подающим надежды», выступал на конкурсах. У меня был хороший звук, «туше». В пятом классе я серьёзно увлёкся музыкой Бетховена и самостоятельно выучил восьмую «Патетическую» сонату. Принёс показать своему педагогу, Фаине Яковлевне Перельштейн, с которой у меня были замечательные отношения. Вот это был момент знаковый! Я сыграл, она меня послушала и сказала: «Очень хорошо, но теперь давай вернёмся к нашей программе». Почему-то она оставила без внимания мой героический поступок. А я думаю, это был исторический шанс: если бы она взяла эту сонату в работу, поощрив моё рвение, то — кто знает — возможно, я и стал бы профессиональным классическим музыкантом. Ведь сама Фаина Яковлевна говорила обо мне, что я «лучше Юры Егорова», вундеркинда, который в те годы учился в казанской школе-десятилетке, был «звездой», позже стал лауреатом конкурса имени Чайковского. В седьмом классе Фаина Яковлевна начала готовить меня к поступлению в музыкальное училище и пригласила оттуда педагога Эру Абдулхаковну Сайфуллину, чтобы та со мной позанималась. На меня она произвела огромное впечатление. Я почувствовал колоссальную разницу между музыкальными тактикой и стратегией. Эра Абдулхаковна давала именно стратегию, общалась как со взрослым исполнителем. Например, про ми-бемоль-мажорный экспромт Шуберта говорила: «Надо играть так, как будто ветерок колосит поле ржи», про Баха: «Это сочинялось для органа — звук на нём тянется, пока ты держишь клавишу». И я заиграл совершенно по-другому. Но, в любом случае, было уже поздно, я решил, что в училище не пойду.

«Доктор Джаз»

Фото из личного архива Владимира Штейнмана

— Появилась другая цель?

— Абсолютно никакой цели. Я тогда, как все мальчишки, любил гонять в футбол.

— О том, чтобы стать врачом, мыслей ещё не было?

— Никаких! Более того, долгое время я с отвращением думал о медицине, которая, как мне казалось, причиняет только боль. Учился я неважно. Ходил в 39-ю школу, которая совсем недавно к тому времени стала «английской». Усердием не блистал. Успеваемость моя снизилась после начальной школы, когда начало падать зрение. С доски я видел плохо, а дома заниматься не хотел. Но поскольку я учился ещё и в музыкальной школе, и, как уже говорилось, «подавал надежды», то родители меня особо не прессовали. Я был готов даже к службе в армии.

В летние каникулы перед десятым классом я познакомился с одним человеком, который окончил третий курс медицинского института. Именно он сказал мне: «Вроде ты неглупый парень, сколько можно быть раздолбаем? Пора думать о будущем. Поступай в медицинский, хорошая профессия — всегда нужная. Иди на педфак, там одни девочки, так что пройдёшь». Он сам был с педиатрического.

Потом в начале десятого класса я сильно заболел. Родители в это время были на юге, старшая сестра уеха­ла в колхоз «на картошку». Вернувшись, она застала меня дома с больным горлом, высокой температурой. Позвали из соседнего подъезда знакомого врача, который быстро поставил диагноз — фолликулярная ангина. То, как он говорил, произвело на меня сильное впечатление. Я понял, что быть врачом, это — интересно и благородно. Нужно уметь проявлять интеллект, способности к анализу, умение общаться с людьми.

Я начал усиленно заниматься профильными предметами — химией, физикой, биологией. Выправил их почти до уровня пятёрок. И старался подтянуть средний балл аттестата, что было важно. Учителя очень удивлялись. Правда, по химии мне пятёрку так и не поставили. Педагог — женщина старой формации — не признавала «блицкригов» и поставила мне «четыре».

С саксофонистом Юрием Щербаковым

Фото: Гульнара сагиева

— Какое место в жизни занимала тогда музыка?

— В те времена были распространены школьные вокально-инструментальные ансамбли. Я играл в одном из таких на «Ионике» — примитивных клавишах, немного на гитаре. В сфере моих интересов была вся популярная англосаксонская рок-музыка. Очень увлекался «Битлз», они для меня до сих пор являются феноменом, которому нет равных.

— Где вы слушали эти редкие записи?

— Иногда в эфире — на радио шла программа Виктора Татарского «Запишите на ваш магнитофон», бывало, с «толчка» удавалось достать пластинки. Люди привозили диски из-за рубежа, продавали здесь втридорога. Скупать их у меня денег не было, но я общался с людьми, которые делились своими приобретениями. Собиралось всё по крупицам, но тем слаще это было.

Путёвка в джаз от Раймонда Паулса

— А джазом как увлеклись?

— Однажды с нашим ВИА мы пошли устраиваться на работу в Клуб госторговли. У нас была сборная команда из разных школ. В клубе в качестве художественного руководителя в это время работал пианист Ильдус Хайрутдинов. У него была комната, где стояли старый разбитый рояль, ударная установка, контрабас, собирались джазовые музыканты. Там я впервые познакомился с Валентином Баклановым, Германом Уляшкиным, Леонидом Янковым. В те времена это были «топовые» музыканты, звёзды казанского джаза. Ильдус Хайрутдинов учился на музфаке пединститута. Однажды он сыграл при мне буквально два пассажа. Я остановился как вкопанный и с того момента заболел джазом!

В тот же год — это был 1971-й — в СССР приехал ­оркестр Дюка Эллингтона. Мой двоюродный брат, живший в Киеве, тоже большой любитель джаза, пошёл во Дворец спорта на выступление коллектива. Знакомый радист записал для него весь концерт. Я ездил к брату на зимние каникулы, а он приезжал к нам на лето, и мы вместе проводили время у нас на даче в Зелёном бору. Так что эту бобину с записью эллингтоновского оркестра я слушал много лет подряд, до дыр, что называется, заслушал.

В городе я стал бывать везде, где только звучал джаз. Одним из таких мест был ресторан гостиницы «Казань». Там работал уже упомянутый Валентин Бакланов, он немного играл джаз в первом отделении, потом шла работа «на парнас» — за деньги, то есть. Ещё мне подсказали, что есть полуджазовая команда, которая играла на танцах в ДК Менжинского. В неё входили саксофонист Анатолий Серков, тромбонист Виталий Чарухин, басист по прозвищу Тэн — от английского «десять» (его фамилия была то ли Десятков, то ли Десятников), пианист Володя Абышев, барабанщик Эдуард Литвинский. Я приходил туда каждую субботу, стоял у стенки и слушал. Когда мы познакомились, Володя дал мне совет: «Чувак, слушай «Голос Америки» на английском». Каждый день выходила 45-минутная программа «Час джаза», в эфире звучало: «Willis Cоnоver is speaking. This is a “Voice of America”, Jazz Hour». Её не так сильно глушили, потому что не многие в стране знали язык. Это и стало моим заочным джазовым образованием.

— То есть вы знакомились с музыкой и пытались самостоятельно её воспроизвести? Как такового «живого» учителя не было?

— По большей части да. Был только саксофонист, Давид Вайсенберг, с которым мы общались и играли. Он давал какие-то рекомендации, в определённый период его можно было назвать учителем.

После того как я услышал те самые пассажи в исполнении Ильдуса Хайрутдинова, то пошёл домой, перелопатил все пластинки и попал на пьеску под названием «Когда идёт дождь». На этикетке диска было написано: «Р. Паулс. Фо-но». Запись была примерно годов 60-х. Паулс играл в своё время джаз, выступал в рижских кабаках, был очень неплохого уровня джазовым пианистом. Рояль в той записи сопровождали щёточки барабанщика и контрабас. Пьеса шла минуты две. Я выучил её по слуху от ноты до ноты и принёс показать в клуб Хайрутдинову. Обычно он сажал меня за рояль, а сам подыгрывал на барабанах. Когда он услышал композицию, то остановился и спросил: «Чувак, где ты это взял?». Паулса тогда никто ещё не знал. Уже позже появилась песенка «Синий лён», и он стал очень популярным. Так вот, я доиграл до конца, и Ильдус говорит: «Чувак, ты должен заниматься, ты — талантливый». Это и стало моей путёвкой в жизнь, а «Когда идёт дождь» я до сих пор играю.

— Даже после такого напутствия не возникло желания свернуть на профессиональную стезю музыканта?

— Нет. Я уже собирался в мединститут. Но продолжал играть. В институте собрал свою первую команду, мы выступали на конкурсе «Студенческая весна», играли “Take five” Пола Дезмонда.

— Вы застали времена, когда джаз считался музыкой крамольной, идеологически неправильной?

— Конечно. Хотя в 70-е годы отношение к джазу было уже более терпимым. Когда в школе организовывали выпускной вечер, учителя попросили меня подготовить музыкальную часть. К нам пришла команда Германа Уляшкина с Сашей Севрюгиным, игравшим на гитаре. Они услышали моё исполнение, и какое-то время спустя, уже когда я поступил, мне позвонил Севрюгин: «Нам в ДТК нужен пианист». Для разговора я пришёл в ресторан. Ты знаешь, говорю, я не могу с вами работать. Придут профессора, увидят меня, могут быть проблемы. В общем, я испугался. Не знаю, правильно ли я тогда поступил. Но я отказался именно по той причине, что не все адекватно воспринимали человека, который играл в ресторане джаз.

На перекрёстке профессий

— Учиться в медицинском наверняка непросто было?

— Главным для меня было получать стипендию, ради этих сорока рублей я и упирался. Учился я на четвёрки.

— А как складывалась ваша карьера врача после окончания?

— После шестого курса из детской хирургии я перешёл в анестезиологию и реаниматологию. Тогда это была «элита» профессии. По распределению поехал в Челны, во время интернатуры около трёх лет работал в больнице скорой помощи с Евгением Самойловичем Марголиным. Это уникальный доктор и очень интересный человек. Мой учитель по жизни, слепивший меня как врача. Благодаря ему в профессии я быстро встал «на ножки». Он давал работать. Мы сами делали трахео­томию годовалым детям при фибринозном гнойном трахеобронхите, делали санационную трахео­скопию, занимались отравлениями, писали научные статьи, участвовали в первой Всесоюзной конференции реаниматологов, которая проходила в 1981 году в Москве. Начало было хорошим. Я почувствовал, что я профессионал, приношу пользу обществу. Марголин слепил меня и как личность. Некоторые его заветы о том, как вообще надо жить, помню до сих пор. Например: «Чем хуже ситуация, тем спокойнее надо быть». Сейчас Евгений Самойлович живёт в Израиле, когда я его навещаю, мы всегда говорим о медицине.

— В Челнах произошло ваше становление как врача. Ощущали ли в это время отрыв от казанской джазовой жизни?

— Ещё до отъезда в Челны я уже играл в Казани с небольшой командой, в которой были профессиональные ребята. Мы пришли в студию только открывшегося Молодёжного центра и громко назвали её «Джаз-студия Молодёжного центра». В Челнах я тоже не прекращал заниматься. Даже умудрился взять напрокат пианино. Тащил его с седьмого этажа на пятый, причём из одного дома в другой. Лифта не было. Мне помогали мои же коллеги. Нас было шесть человек. Как мы себе чего-то не сломали — я не знаю. Но мы его дотащили. На этом пианино я поигрывал. Потом я провёл несколько вечеров в родной больнице, где что‑то рассказывал и играл.

Когда после интернатуры вернулся в Казань, то здесь в это время на базе КАИ организовался оркестр под управлением Анатолия Коваля. Я сразу к нему примкнул. Какое-то время у меня был небольшой ансамбль в Клубе Маяковского. Там нас «терпели» год. Продолжилось всё в Молодёжном центре, начались фестивали — всероссийский, всесоюзный, в которых я уже регулярно участвовал и в составе оркестра Коваля, и со своей командой.

— Наступили времена легендарных «Джазовых перекрёстков», какими они вам помнятся?

— Совершенно верно. Это были фестивали, организатором которых являлся Игорь Зисер, «отец-основатель» культового движения «ДБР» на базе КАИ. Расшифровывалась аббревиатура как «Джаз — Блюз — Рок». Мы с Игорем познакомились, когда я принёс ему редкую пластинку Фредди Хаббарда. Она попала ко мне каким-то образом «оттуда». Мероприятия «ДБР» собирали полные залы. Потом клуб перекочевал в Молодёжный центр. Игорь как-то с горкомом комсомола завязался.

Я помню, что уже в МЦ слушал его концерт-лекцию «Иисус Христос — суперзвезда». Вначале была преамбула с рассказом об истории создания рок-оперы, дальше шёл текст всех арий на экране, параллельно показывались картины на библейские сюжеты и звучала музыка. С Игорем работал штат ребят-энтузиастов, которые помогали всё технически осуществить,— Володя Грицких, Андрей Сухой. А потом он организовал джаз-фестиваль, на который начали приезжать звёзды российского джаза, прибалты, даже американцы с австралийцами. С кем-то из них я участвовал в джэм‑сейшнах. Во время фестивалей на экранах в фойе показывали американские джазовые концерты, на которых играли «первачи». Тогда ведь ещё ничего не было — ни видеокассет, ни Интернета, висел в полный рост «железный занавес», форточка только начала приоткрываться. На «Джазовый перекрёсток» приезжали известные критики — Баташов, Бахчиев, Фейертаг, они выступали в роли ведущих. Во время одного фестиваля я познакомился с Мишей Альпериным, пианистом, ныне ушедшим, к сожалению. Очень интересный музыкант, который уехал в Норвегию. Закончилось всё в девяностые, вместе с финансированием. Потом фестиваль пытались возродить, но это были скорее уже разовые концерты.

Симха-джаз

— Девяностые годы связаны с появлением на казанской сцене и в вашей жизни ансамбля «Симха».

— По правде говоря, зарождался он задолго до того, ещё у нас дома, когда Лёня Сонц приходил к нам в гости со скрипкой. Моя родная сестра Элла и Лёнина жена Белла были ближайшими подругами, сидели за одной партой. До сих пор они дружат. Лёня с самого начала был для меня женихом Беллы, он был постарше на десять лет. Но у нас была общая компания. Все еврейские песенки мы начинали играть с ним вдвоём на наших семейных вечеринках, под нас танцевали до упаду. Потом Элла вышла замуж. Как говорил Лёня, это была первая еврейская свадьба в Казани. Я на ней тоже поиграл. Это были ещё 70-е. А в 1988 году Лёня однажды позвонил и сказал: «Всё, Вова, можно делать ансамбль».

Клезмерский ансамбль «Симха»

Фото из архива ансамбля «Симха»

«Симха» создавалась на базе моего джазового трио: бас — Солодовников, барабаны — Эдик Нуруллин и я за роялем. Первые наши репетиции проходили в КАИ. Потом Лёня набрал уже огромное количество людей, это был целый концертно-театральный ­ансамбль. С молодёжью разыгрывались мизансцены, выступали чтецы, певцы. Все инструменталисты, кроме меня, были профессионалами. Лёня взял двух скрипачей, кларнетиста, трубача, тромбониста, работавших с ним в симфоническом оркестре. Позже мы начали базироваться в клубе трамвайно-троллейбусного управления, потом нас принял ДК медработников. Там мы дали первый концерт в мае 1989 года.

Лёня в каком-то смысле оттащил меня от джаза, хотя всячески стимулировал в качестве аранжировщика. Я писал эстрадно-джазовые обработки еврейских мелодий, ему это нравилось, и мы даже сыграли один концерт на «Джазовом перекрёстке» в 1990 году. Сыграли, надо признать, неудачно — толпа была недовольна, потому что это была ориентальная музыка. Я сам ошибся в выборе репертуара, следовало бы сделать всё более компактным, более коммерчески ориентированным, ярким и понятным для людей.

С Лёней мы много поездили, он многому меня научил, снова обратил моё внимание на звук, на технику. Я в каком-то приближении стал профессиональным музыкантом, научился более ответственно относиться к репетициям. Мы играли вместе и популярную классику, за что я ему благодарен, «Венгерский танец» Брамса, Дунаевского.

— Фольклорная еврейская музыка была вам так же интересна, как джаз?

— Не настолько. Я воспринимал эту деятельность больше как свой гражданский долг. Наши выступления находили большой отклик у публики, мы видели плачущих людей в зале, они вставали, когда слышали забытый родной язык, потому что мы были одним из первых ансамблей еврейской музыки в России. И таких скрипачей, как Лёня, я больше не встречал. По энергетике, по искренности, по звуку. У него рвались струны, он мог даже иногда «не строить», когда играл. Но его игра всегда захватывала.

После смерти Лёни репетициями и всей музыкальной частью пришлось заниматься мне. В том числе и аранжировками новых песен. Но когда я делал что-то джазовое на эту тему, как правило, получалось «мимо кассы». Публике «Симхи» нужен более привычный формат.

— Но этноджаз сейчас в большом тренде…

— Да, это модно, совершенно верно. И этим с успехом занимаются профессионалы очень высокого класса. Думаю, в этом плане я тоже вполне конкурентоспособен. Если бы меня позвали выступить на каком-то джазовом фестивале, то тогда на еврейском материале и я сделал бы нечто, что звучало «кушабельно» и интересно.

— Так что, не будем ставить точку?

— Я не ставлю ни точек, ни сверхзадач. Я взрослый человек, который относится ко всему философски. Я не очень тщеславен. Это спасло меня от всяких больных самолюбий. Я занимаюсь музыкой для себя.

Список Штейнмана.

К вопросу о музыкальной генетике

— Джаз сегодня очень разнообразен. Что лично вам близко в этом разнообразии?

— Хороший вопрос. Всё-таки я люблю если не традиционный, то «мейнстримовский» джаз. Но, с другой стороны, играть сейчас так, как играли в 30-е, уже невозможно. Что я ценю в джазе? Драйв, свинг и всё-таки какую-то свежесть, какую-то изюминку. Это невозможно объяснить.

— Но у вас, наверно, есть любимые стандарты?

— Есть любимые темы, которые я играл тысячу раз и буду играть дальше. Например, «All the things you are» Джерома Керна, «Около полуночи» Тэлониуса Монка. Если называть исполнителей, мне нравится пианист Кейт Джаррет. В своё время я от него обалдел, старался снимать что-то с его записей, потом бросил. Потому что нельзя повторять одно и то же, надо играть что-то своё. Обучение джазу — это как иностранный язык. Вы должны вначале изучить алфавит, затем слова, потом научиться из этих слов складывать какие-то фразы, а уже после всего свободно их интерпретировать, комбинировать. В джазе невозможно — взять и заиграть. Хотя есть дети, которые в шесть лет начинают играть уже достаточно зрело. Например, Джоуи Александер. Он родом с Бали, но давно живёт в Америке, у него там своя студия, ему исполнится шестнадцать лет в этом году. С десяти он выступает со звёздами джаза. Но эту музыку ему с года ставил родной папа, сильно увлечённый джазом.

— У меня всегда было ощущение, что играть джаз — это особый дар, в отличие от общих музыкальных способностей.

— Конечно, это прежде всего способность импровизировать. Я только на шестом десятке понял, за что нужно цепляться в джазе. Пальцами-то перебираю уже много лет, но могу сказать, что только с 2000-х моя игра напоминает джазовую. Я — самоучка. А сейчас люди поступают в московскую Гнесинку, где Брилль выпускает по нескольку талантливых пианистов в год. Хотя всё равно в джазе самое главное — это самообразование.

— Джаз сейчас актуален? Всё-таки это музыка определённой эпохи XX века. Способен ли он быть заражающим явлением, как в те времена, когда под него массово танцевали, каждый кабачок имел свой джаз‑оркестр? Или это нечто музейное для сегодняшних молодых людей?

— Думаю, и среди молодёжи есть небольшой процент людей, которые «западают» на джаз. Многое определяет генетика. Это во-первых. А во-вторых, я бы джаз, как и классику, как и «Битлз», как и образцы более популярной музыки внёс к обязательному прослушиванию, начиная с утробы матери. Я даже готов составить список того, что нужно слушать. Что‑то из Моцарта обязательно, что-то из Шуберта, что-то из Россини, что-то из Чайковского, Дебюсси. Вот с Бахом надо быть осторожным — он тяжеловат. Сюда же нужно включить Луи Армстронга и «Битлз», но не «Роллинг Стоунз», не Майкла Джексона. Стиви Уандера можно. Женщинам в положении необходимо слушать хорошую музыку, затем продолжать эти фоновые прослушивания, начиная с яслей. И тогда из этих детей вырастут, возможно, чуть-чуть, но другие люди.

Об энергии творчества

— Вы творческий человек, в то же время представитель профессии сугубо материальной…

— Очень хорошее сочетание…

— Обыватель наделяет работу реаниматолога едва ли не сакральными качествами. В представлении большинства реанимация — это очень часто «возвращение с того света».

— Нет, это не совсем так. Всё гораздо прозаичнее. «Возвращение с того света» — это лишь небольшой процент нашей работы, очень ненадёжный, кстати. Очень немногие, собравшись на тот свет, хотят вернуться обратно. Реаниматология — это профилактика и лечение критических состояний. Анестезиология является её частью, она защищает организм от хирургической агрессии, в том числе и через обезболивание.

— Да, так вот — вы верите в возможность чуда? Что не всё в нашей жизни мы можем объяснить ра­зумом?

— Если говорить о Всевышнем, а не какой-то эзотерике, то я, безусловно, верю в то, что кто-то над нами всеми есть. Я не верю в теорию возникновения жизни из разряда молнии, которая смешала воду и углекислый газ, образовав угольную кислоту, а дальше всё живое. Кто-то это всё-таки создал.

— В своей профессии с чудом сталкивались?

— Я не очень люблю эту тему. Вот тут я как раз думаю, что мы должны быть материалистами. Но в той или иной степени, да, бывало — кажется, что человек обречён, а он выходит. И наоборот.

На эту тему много сказано и написано. Я не задавался никогда всерьёз этим вопросом. В профессии надо быть если не атеистом, то прагматиком, реалистом, и пытаться в первую очередь не навредить и что-то сделать, чем-то помочь. Современная медицина очень стандартизирована.

— Это хорошо?

— Двояко. Скорее, всё-таки хорошо. Это помогает защитить больного от грубой ошибки и идёт в первую очередь из западной медицины. В разговорах зарубежных коллег я часто слышу, как менее опытные врачи задают более опытным один вопрос: это не будет ошибкой? Девяносто процентов нашей работы — это стандарты. И только небольшой процент составляют случаи, когда нужно проявить интуицию, неординарное мышление, самостоятельный анализ. И в реаниматологии это происходит несколько чаще.

— Как, по-вашему, искусство может врачевать?

— До определённой степени. Это сублимация.

— Для того, кто занимается искусством, или для того, кто его воспринимает?

— Иногда для тех, кто занимается. Например, люди, несчастливые в личной жизни, часто реализуются в творчестве. Аналогично и среди потребителей искусства — оно способно наполнить жизнь радостью.

— Вас искусство спасало?

— Всю жизнь. Вы представляете, как живут люди, которые с утра до ночи работают в реанимации, ещё и по ночам? У них, как правило, совершенно особенный юмор, меняется психика. Мы мрачные люди, лишнего движения не сделаем. В своей профессии мы все находимся в режиме stand by, что называется. Экономим энергию. Если вы заметили, врачи обычно суховато и отстранённо отвечают на вопрос. Они вынуждены брать этот тон. И это не от цинизма, а из прагматизма, от не-любви к преувеличениям, пустым эмоциям. Режим stand by. Настоятельно рекомендую, кстати: экономьте энергию там, где её нужно экономить. И выплёскивайте энергию там, где её можно выплеснуть.

— Творчество в этом смысле, наверно, и есть ­самая благодарная сфера?

— Конечно, оно и меня спасает.

— Люди могут разочаровать, творчество — ­никогда?

— Согласен, искусство превыше всего. Не в экзистенциальном смысле, а в смысле самоудовле­творения. Хотя, как сказал Оскар Уайльд, настоящее искусство — совершенно бесполезно. И в этом — не цинизм, но парадокс. А знаете почему? Оно не приносит дохода! И существует для слишком узкого круга. Но если человек способен получать радость от произведения искусства, то это счастливый человек. И поэтому, пользуясь случаем, с удовольствием приглашаю любителей джаза на свой юбилейный концерт, который пройдёт в марте.

— Спасибо вам за приглашение и откровенные ­ответы на вопросы!

Беседовала Айсылу МИРХАНОВА