Моя Жермониана

Эдуард Трескин — оперный певец, режиссёр, писатель, педагог. Знакомый всем казанцам, любителям оперы, ведущий Международных оперных фестивалей им. Ф. И. Шаляпина. Народный артист Татарстана.

— Эдуард Германович, 16 ноября Вы исполнили партию Жоржа Жермона в опере Верди «Травиата» на сцене Татарского академического театра оперы и балета имени М. Джалиля. Спектакль был посвящён Вашему юбилею. Насколько я знаю, редкий оперный певец исполняет такую непростую партию в возрасте 75 лет, может быть, даже и никто её не исполняет — это ведь не просто ария, а целая роль!

— Вы правы — целиком эту партию никто из баритонов не исполняет. Даже такие великие баритоны современности, сценические долгожители, как Ренато Брузон, Пьеро Каппучилли, Лео Нуччи не исполняли эту, действительно, непростую вердиевскую партию.

— Многие казанцы помнят Вас прежде всего как блестящего исполнителя партии Фигаро в опере Россини «Севильский цирюльник». Одна моя знакомая как-то говорила, что ей запомнились Ваш ­изящный поклон в конце каватины и Ваши верхние ноты. Почему Вы выбрали для юбилейного спектакля именно партию Жермона?

— Фигаро — персонаж молодой, прежде всего. Подвижный, ловкий, весёлый, танцевальный. Мне не составляет труда спеть арию, дуэты, ансамбли, но, согласитесь, предприимчивый цирюльник не должен быть старше доктора Бартоло.

Хотя, да, Вы правы — Фигаро это моя любимая роль. Я исполнял её сотни раз в разных странах и на разных сценах — в том числе и в спектакле Большого театра. И вообще — это моя первая роль на сцене оперного театра в Казани в спектакле, поставленном великим Ниязом Даутовым, моим и многих Учителем.

Но и Жермон мне очень близок и дорог.

«Ты забыл край милый свой,

бросил ты Прованс родной,

Где так много светлых дней

Было в юности твоей...»

Всё в этой арии, звучащей с чёрного винилового диска, было волшебным: и дивная мелодия, и какой-то загадочный Прованс, и светлые дни юности, и бархатный баритон певца Павла Лиси­циана... Моя юность только-только начиналась — всего 15 лет, голос совсем недавно стал взрослеть и набирать силу. Мне так хотелось петь эту арию, но не получалось, диапазон ещё не сформировался.

Только через два года голос раздвинулся, появились верхние ноты, необходимые для того, чтобы петь арии из опер Верди.

— А что нужно делать, чтобы голос «раздвинулся»? Вы помните, как это произошло?

— Это случилось внезапно. Я вернулся домой из археологической экспедиции, которая работала в районе Танкеевского городища, неподалёку от Болгар. Вернулся весь искусанный пчёлами, с которыми повстречался возле пасеки. Удивительно, но я почти не распух.

Так совпало, что одновременно вернулась из московской командировки моя мама. Она привезла мне в подарок целую стопку виниловых пластинок: Карузо, Марио дель Монако, Шаляпин...

Я заводил эти пластинки и часами слушал. И однажды во время исполнения Марио дель Монако стал подпевать, брать недоступные для неокрепшего баритона ноты — соль... ля...

Я научился их петь буквально в один день — просто было вот такое озарение.

Повезло. Ведь над верхними нотами молодые певцы, как правило, работают упорно, годами. А тут — за один день. Возможно, причиной послужило не только моё желание петь, но и тот шок, когда меня искусали пчёлы — я буквально был на грани гибели. Больше ста укусов получил...

И вот я начал петь классические арии для баритона: дома, на школьной сцене, позже — на университетской... Интересно, что смолоду я практически не исполнял эстрадных песен — просто не тянуло. Хотя впоследствии исполнял и советские песни — скажем, Серафима Туликова, и эвергрин из репертуара Марио Ланца, и даже блюз.

— А почему Вы сразу не пошли учиться в консерваторию, ведь Ваш голос сложился рано?

«Травиата»

— Тогда, в шестидесятые годы, было время физиков-лириков — такое условное разделение по интересам, по душевному влечению. И я заинтересовался ядерной физикой: ходил в библиотеки, в магазин «Научная книга», покупал научно-популярные брошюры. Хотя петь не переставал. Просто потребность была такая — петь.

Я учился на физфаке Казанского университета, куда поступил без экзаменов: в порядке эксперимента в университет приняли всех выпускников 131-й школы.

Пел на смотрах, фестивалях и куплеты Мефистофеля, и арию Роберта, и каватину Фигаро... Но вот ария Жермона мне не очень‑то давалась. И впервые я стал петь эту прекрасную арию только когда стал учиться в Казанской консерватории, в классе знаменитой Валентины Андреевны Лазько. Кстати, привела меня в консерваторию Светлана Назибовна Жиганова.

И на государственном экзамене по оперной подготовке я исполнял сцену из второго акта «Травиаты».

Так вот, после этого экзамена ректор консерватории Назиб Гаязович Жиганов сказал мне: «Молодец, хорошо пел, красиво. Но в арии Жермона мне у твоего героя не хватило такой, знаешь, лирической грусти. Он ведь одинокий человек, этот французский аристократ: сын уехал в Париж, связался с куртизанкой, дочь тоже уйдёт от него. Замуж выйдет. Я, бывает иногда, тоже остаюсь один на какой-то период времени и начинаю скучать по семье, по детям. Тогда сажусь за рояль и играю эту арию — грустную, но с надеждой на отцовское счастье. Подумай об этом».

— И Вы последовали совету Назиба Гаязовича?

— Честно говоря, не сразу. Только через пять лет, когда в нашем оперном началась работа над «Травиатой». Режиссёром-постановщиком спектакля был Нияз Курамшевич Даутов. Репетировать с ним было фантастическим наслаждением — казалось, что твоё восприятие жизни и искусства усиливается многократно. Даутов волшебным образом умел слышать и видеть создаваемый оперный спектакль, рассчитывая именно на тех исполнителей, с кем сейчас ему предстояло работать. У него не было шаблона в отношении к певцу. Артисты, исполнявшие одну и ту же партию, создавали разные характеры. Такие характеры, которые соответствовали их личности. Нияз Курамшевич был не теоретик, не концептуалист, а гениальный практик музыкального театра. К каждому артисту маэстро подбирал свой ключ, не действовал отмычкой, как некоторые режиссёры. С ним можно было и поспорить — и даже убедить в чём-то. При работе над образом Жермона я попробовал, было, на репетиции вести некую уговаривающую линию в дуэте с Виолеттой. Но Даутов убедил меня в том, что Жорж Жермон, хотя и благородный, но достаточно сильный и даже жёсткий человек, умеющий найти слабые места в том, кого хочет подчинить своей воле.

«А как же его ария? — спросил я. — Ведь там такая мягкая и грустная музыка?»

«Вот и пойте мягко, — улыбнулся Нияз Курамшевич. — Мягкость — это тоже сила».

И ещё одну деталь подсказал мне маэстро: «Не делайте своего героя стариком, пойте своим молодым голосом. Жоржу Жермону, заметьте, всего-то лет сорок. Не старейте раньше времени... успеете ещё…»

Тогда мне было 32 года, и сорокалетний мой герой казался мне сильно взрослым.

Ну, а теперь он годится мне в сыновья... в младшие...

И мне хочется, чтобы этот мой герой оставался сорокалетним.

— Случались ли на протяжении лет, когда Вы исполняли партию Жермона, какие-то особенные, запомнившиеся спектакли?

— Память певца такая странная вещь: трудно вспомнить особенности какого-то конкретного исполнения, а вот обстоятельства иногда вспоминаются сами собой. Ну, скажем, на гастролях театра в Томске пришлось утром петь Жермона в «Травиате», а вечером Фигаро в «Севильском цирюльнике» — так было необходимо, потому что коллега заболел. И я, когда пел в утренней «Травиате», старался немного экономить голос — чтобы хватило на вечернего Фигаро. Но после второго действия, после сцены с Виолеттой и арией, ко мне подошёл Даутов и сказал: «Эдик, Вы сейчас пели исключительно благородно, но, помилуйте, нельзя же так себя не беречь, так разливаться, когда впереди вечерний «Севильский». Приберегите голос впрок, иначе это будет непрофессионально».

Вечерний спектакль прошёл с успехом, и маэстро снова подошёл, похвалил и заметил: «Всегда пойте так, как будто вам предстоит спеть подряд два спектакля. Но с душой. Тогда сохраните голос надолго».

Или вот случай. Мне предложили поехать от Союза театральных деятелей в Венгрию — такая удача! Ведь в советские времена поездки за границу были незаурядным явлением.

А тут к нам в Казань приезжает гастролёр — известный тенор из Пражской оперы Мирослав Швейда будет петь партию Альфреда в «Травиате». Нияз Курамшевич деликатно так говорит мне, что, по его мнению, с иностранным гастролёром должен петь первый состав.

И я отказываюсь от поездки в Венгрию и пою в «Травиате» с чешским тенором. Он дарит мне фото с автографом — и уезжает к себе в Прагу.

Знал бы я, что, спустя годы, мы частенько будем петь с Мирославом в спектаклях на чешских сценах, станем друзьями.

Собственно, «Травиата» и открыла мне двери в Чехию, где я прожил почти двадцать лет: партия Жоржа Жермона была первой, исполненной на сцене Пражской государственной оперы. Именно после исполнения этой партии со мной подписали мой первый зарубежный контракт, именно её я чаще других исполнял во время Международных Вердиевских фес­тивалей на пражской сцене. Хотя пел и в других вердиевских операх — «Бал‑маскарад», Риголетто», «Трубадур»…

А если говорить об арии Жермона, то, пожалуй, больше всего запомнился концерт в зале знаменитого пражского дворца «Жофин» — там пришло вдохновение не только от прекрасной музыки, но и от осознания того, что в этом зале выступали великие музыканты и композиторы: Чайковский, Дворжак, Лист, Берлиоз, Вагнер…

— А доводилось ли Вам исполнять Жермона, когда Вы после почти двадцатилетнего пребывания вернулись из Праги?

— Честно говоря, я думал, что после Праги больше Жермона петь не буду. Ведь вернулся я не солистом, а режиссёром Татарского театра оперы и балета имени Мусы Джалиля по приглашению директора Рауфаля Сабировича Мухаметзянова. Пел арию Жермона в концертах иногда. И не думал, что когда-нибудь встречусь с этим спектаклем в его полной версии.

Но в 2015 году дирижёр Илмар Лапиньш, бывший главный дирижёр Татарского театра оперы и балета, с которым мы дебютировали в спектакле Большого театра «Севильский цирюльник» в 1981 году (я пел Фигаро, а Лапиньш стоял за дирижёрским пультом), предложил мне поставить спектакль «Травиата» в Иркутске. И я поставил спектакль в экстремальных условиях — за пять дней! и при отсутствии профессионального балета… — пришлось изобретать аналог балетных номеров с артистами хора. И к тому же я сам дважды исполнил партию Жермона. А моим сценическим «сыном», исполнителем партии Альфреда, был замечательный тенор Ильгам Валиев.

В следующем году моя Жермониана продолжилась. Я отметил семидесятилетие на сцене родного оперного театра в Казани в «Травиате». И тогда я понял — как бы ты ни любил Фигаро, твои волосы говорят: «Пой Жермона».

— Но ведь можно и парик использовать.

— Можно, конечно. Но я нико­гда не пел в париках — своих волос хватало. Ой, нет! — однажды пел в парике в рок-опере Ильи Катаева «Эй, Королева!», там я играл Кота в сапогах.

В светлое доковидное время — совсем, кажется, недавно — я пел в московских концертах сцены из «Травиаты».

И в юбилейном моём году Татарский театр оперы и балета сделал мне подарок — новую встречу с вечно молодой «Травиатой».

— А вот чем запомнился Вам именно этот спектакль 16 ноября?

— Пожалуй, тем, что в этом спектакле рядом на сцене пели четверо моих бывших студентов — Венера Протасова (Виолетта), Артур Исламов (Барон), Любовь Добрынина (Флора) и Айдар Нургаянов (Доктор)… Все они бывшие мои студенты либо по оперному классу, либо по специальности в Казанской консерватории. А в зале среди зрителей присутствовали жена и дочь, для которой папа с бородкой и усами — одно из первых детских впечатлений в театре.