Чудеса бывают!

Леденела кровь. Как в плохом детективном тексте. Но это было. Мороз больше сорока. Не припомню такого за всю жизнь, как 31 декабря 1978 года (потом выяснилось, самый холодный день в истории Казани — минус 43,9, в отдельных районах и ниже), когда мы, недавние выпускники университета, собрались отпраздновать Новый год у одногруппницы Лены. Договорились заранее, отменять встречу было поздно. Да и разве отменишь Новый год?!
Как добраться до Лены в такой мороз? Решил: ничего, вызову такси. Бесполезно — не я один такой умный. Добежал до стоянки машин на «Кольце», благо от угла Пушкина и Галактионова, где тогда жил, недалеко. Тоже облом: «в такси не содят». А город будто вымер, автомобили вставали и не заводились. Застыли облезлые трамваи: краска сходила на глазах. Как-то доехал.
У Лены было мало посуды, но сервиз привезла Вера из Москвы вместе с продуктами и шмотками. Лена встречала её с отцом будущего ребёнка:
— Транспорт почти не ходил, топали пешком. Поезд сильно опаздывал: от дикого мороза лопались рельсы. Народ набился в здание вокзала и толкался, согреваясь в толпе, люди практически не видели друг друга — такой стоял туман от дыхания. А стены были белыми от инея. Домой возвращались перебежками, грелись где придётся: в подъездах, магазинах. В Академии наук вахтёр чаем напоил.
Вечером все подтянулись. Были не только филологи нашей группы, но и журналисты, биологи. Добирались ужасно! Отогревались у печки-голландки. Сильное впечатление произвели голубые подштанники одного из гостей. Сняв шикарную дублёнку, он двинулся к ёлке, и тут его концертные кримпленовые брюки, пострадавшие ещё в дороге... разошлись по швам по всей длине: синтетике казанский мороз оказался не по зубам! Донесли бережно в пуховом платке гитару, но струны лопнули... Однако всё это не испортило настроения: шутили, смеялись...
Весёлых и чудесных приключений под Новый год и в другое время хватало. Как-то за несколько часов до боя курантов мы с одним известным фотографом, товарищем ещё с университетских времён, упорно преодолевали обледеневшие от дождя (!) сугробы, скользя, падая и поднимаясь. Что влекло нас от Издательства к вокзалу, теперь уже не вспомню, но важно другое: на следующий день упавший голос моего товарища сообщил по телефону, что пропал кофр с дорогущей аппаратурой, и совсем другой голос — что нашёлся! Такое могло случиться только в новогоднюю ночь!
Однажды мы по давней традиции собрались с друзьями в бане в разгар горбачёвской антиалкогольной компании. Номеров в комбинате «Здоровье» (был такой у того же «Кольца») не оказалось, и пришлось пойти в общий зал. Обычно не пили: главным удовольствием была парилка, а тут случилась бутылка спирта, которым с одним из нас расплатились за какую-то халтуру. И кто знает, чем дальнейшие события могли бы стать похожи на знаменитый фильм Рязанова, как вдруг события пошли не по нашему сценарию. Только разложили на лавке газету, как появился патруль с милицией. Бутылку отобрали, пообещав вернуть. Мы не поверили. Но вернули! Выпили уже дома. Из вредности не разбавляли.
Чем больше запрещали, тем упрямей сопротивлялись. Опыт был: пили из чайников на студенческой картошке и строительстве КамАЗа. Водку стали продавать по талонам. А хотя бы сносные вина всегда приходилось добывать разными путями. Мотались на край города на промбазу и в Новое Аракчино. Возвращались с венгерскими вермутами, болгарской «Тамянкой», рислингами... Но чаще употребляли доступное в обычных магазинах. Скажем, через дорогу от общежития университета на Красной Позиции, где наши в основном жили, в «Стреле» всегда можно было затариться разной бормотухой, а если кончалась там — сгонять через железку на другую сторону в полуподвальчик за портвейном «Три семёрки».
Пили не для того, чтобы накачаться — общались. Нередко с университетским товарищем Рашидом бывали у самого старшего в нашей группе Хохла (так он дружески называл Ивана из Полтавы), который устроился ночным охранником в детский сад на Подлужной. Оторванным от дома Ивану и Рашиду из Прокопьевска всегда хотелось есть, а там целая кухня: котлы с пищей от заботливых поваров, и апартаменты до утра. Наша студенческая троица вела неспешные беседы. Могли начать с «Алмазного венца» Катаева или образа луны как чесночной дольки Лорки и смаковать часами, переходя с одного на другое...
Как раззадоривают запреты, думаю, знает каждый.
Мы с Рашидом, уже после окончания университета, слушали у меня пластинку с записями Эдит Пиаф, гениального «воробушка» с очень трудной, трагической судьбой, совсем вроде не похожей на наши, но такой близкой, как нежданно-негаданно заглянул однокашник. Встречу нельзя было не отметить. Ближе всего — Дом офицеров, где теперь Ратуша. В кафешке на первом этаже взяли сухого, закусили красной рыбой и отправились гулять. Оставшийся бутерброд я по студенческой привычке завернул в салфетку и положил в карман.
Ноги сами привели на берег Казанки к ресторану «Парус», то­гда ещё настоящему, деревянному. Речная волна так соблазнительно плескалась, что нельзя было не зай­ти.
Всё шло хорошо, но официанту не понравилось что-то из сказанного нашим однокашником, визит которого стал поводом посиделки. Он молча забрал его портфель. Мы, конечно, стали возмущаться, потребовали вернуть. Однако не успели оглянуться, как появился наряд милиции, и оказались в отделении.
Потребовали документы.
— Пожалуйста, — переполняла обида за испорченный вечер, несправедливость. Сунул руку в карман, где лежал комсомольский билет, и оттуда... предательски вывалился забытый бутерброд. 
Неизвестно, чем бы всё закончилось, но один из стражей порядка оказался знакомым с юности, когда был ещё бэкадэшником. Излил ему обиду, обнадёжился обещанием разобраться.
Вышли, горя желанием поставить хорошую точку в долгом вечере. И нам это удалось.
Было уже темно, поздно. Дошагали до гостиницы «Татарстан», ресторан там должен был работать. Рванул ручку двери: заперта.
Вдруг дверь распахнулась, и оттуда выпорхнули несколько шалых дам. Ни с того ни с сего одна из них сорвала с меня очки. Всё вокруг расплылось. Морг­нуть не успел, как мы очутились в опорном пунк­те милиции напротив входа в ресторан, в комнатках снесённых сейчас Музуровских номеров. Там, где я спустя некоторое время организовывал дежурства ДНД.
— Так вы утверждаете, что не знаете эту женщину?
Милиционер долго смеялся над моим отрицательным ответом.
— Да её пол-Казани знает! Это же Анка-пулемётчица! — Усмехнулся: — Вот она бралась за ручку, я уже не дотронусь. — Добавил участливо: — Очень советую сходить в диспансер.
Мы с Рашидом обескураженно молчали. Наш однокашник стал спорить.
— Вы оба свободны, — протянул мне очки недоверчивый собеседник. — А вот на приятеля вашего придётся составить протокол.
Советом хотели было пренебречь. Но очки я на всякий случай промыл в проточной воде из крана во дворе тут же у опорного пункта. А жена Рашида ждала второго ребёнка.
— Конечно, это ерунда. Но давай всё-таки сходим...
Ни свет ни заря мы были в кожно-венерологическом диспансере на Толстого. Долго слонялись по холодку: так рано пришли.
Врач пристально смотрела на нас, не понимая, шутим мы или серьёзно. Просветила, как получаются дети, какие возникают «побочные явления».
— Знаете, ребята, у меня много работы. Идите вы...
Мы пошли справиться о судьбе протокола на нашего однокашника. Нам пообещали, что никуда сообщать не будут.
...А Новый год в тот необычайно морозный вечер набирал обороты. Пели на голоса, обменивались анекдотами...
Стол не ломился, но и не пустовал. Прозвенели с трудом добытым шампанским, отдали должное принесённой отцом Лены с работы «Рябине на коньяке». Винегрет. Селёдка. Салатики из морковки и свёклы. Мясное. Каждый что-то принёс. Лена испекла сметанный торт. 
Но этого никто не запомнил, кроме хозяйки:
— К Новому году загодя откладывали лучшее. За яблоками выстаивали огромные очереди. За венгерским джонатаном. А вот свежие огурцы появились лет на пять позже, и лишь к 8 Марта. Мандарины-апельсины — только штучно, но в детских подарках непременно радовали. Что-то подкидывали в буфетах на работе. Очень выручали «Кулинарии» с полуфабрикатами — не только кошка облизывалась перед легендарным хеком и синими пельменями с загадочным содержимым.
Я тогда с пузом была — и полдня отстояла в магазине на Ми­славского за мороженой камбалой. За героизм мне продали целую шестикилограммовую коробку. Нести её не могла, позвонила отцу. А до трамвайной остановки толкала ногами по снегу. Забавно... Возможно, эту камбалу мы тоже ели...
Нам было хорошо без застольных изысков: молодость, ожидание чудес, тем более перед праздником года. Жизнь уже началась, но мы пока не чувствовали, что она несётся со страшной силой, и всё набирает обороты. Куда, зачем? К новым сговорам с самим собой? Жизнь была прекрасна, «как зимний просветлённый солнцем день», потому что оставалась в запасе. Ещё улыбался поэт Николай Беляев. Высоцкий, Окуджава...
Лена обитала на втором этаже деревянного дома на Достоевского, и «удобство» представляло собой яму на первом этаже, а коммуникацией был жутко холодный воздух. Для такого заведения Сергей Островой нашёл точные слова:
Потолок ледяной, дверь скрипучая,
За шершавой стеной тьма колючая.
Как шагнёшь за порог — всюду иней,
А из окон парок синий-синий.
Чудо в том, что никто не простудился. Но запомнилось.
В доме витал не только ёлочный дух. Зацвели ландыши! В магазине на углу «Чёрного озера» тогда продавали горшки с цветами на выгонку к праздникам. Разве не чудо?!