Диалоги с Мансуром Хасановым

Интервью татарстанского политика, первого заместителя председателя Совета Министров ТАССР, первого вице-премьера Татарстана, первого президента Академии наук РТ, инициатора создания и главного редактора Татарской энциклопедии, доктора филологических наук, профессора Мансура Хасанова (1930–2010) предложил к публикации его сын, Булат Хасанов, несколько лет назад издавший книгу воспоминаний об отце. Сегодня он продолжает работу с семейным архивом, расшифровывая сохранившиеся записи бесед, и планирует издать на их основе книгу. Мы предлагаем читателям фрагмент этих уникальных материалов, запечатлевших историю корней, детских лет и становления личности известного учёного и общественного деятеля. 

Хайрулла бабай

— Насколько хорошо известна родословная рода Хасановых?

— Хорошо помню своего деда, Хайруллу бабая, который учил нас тому, что свой род нужно знать до седьмого колена. Всех, к сожалению, я сейчас не назову, но основную линию помню: Надыр — год его рождения мне не известен, далее Якуп, который родился в 1745 году, затем Якшамет 1794 года рождения, Губайдулла, появившийся на свет в 1832-м, Хайрулла — дед — 1856 года рождения и мой отец Хасан, пришедший в этот мир в 1895-м.

— Каким человеком был Хайрулла бабай?

— Характер он имел крутой и властный, среди односельчан выделялся образованностью. Не случайно в 1920-е годы они избрали его своим старостой. Эта должность обязывала знать грамоту, уметь составлять финансовые отчёты, разбираться во многих повседневных вопросах жизни села — функции, которые пере­шли затем сельскому совету, образованному в Бегишево в конце двадцатых. Хайрулла бабай был хорошим пчеловодом, держал пасеку — больше пятидесяти ульев, довольно много. Деревню он тоже держал в порядке. Думаю, мог бы работать и в районном масштабе.

— Где он получил образование?

— Точных сведений об этом у меня нет, но в Бегишево были мечеть и училище-медресе, в котором мулла учил детей чтению и письму на основе арабской графики, а также основам арифметики. Предполагаю, Хайрулла бабай учился там. У него, как сейчас сказали бы, был математический склад ума, что проявилось потом и у меня, и у моего брата Фатыха1. Не зря говорят: наследственность передаётся через поколение.

— Предки семьи были крепостными?

— По-моему, крепостных в Бегишево вообще не было. Население нашей деревни относилось к разряду государственных крестьян, положение которых было более предпочтительным — они пользовались государственной землёй, но могли и сами покупать наделы. Накануне революции 1917 года там проживало порядка 1300 человек на 240 дворов, и в частной собственности числилось примерно по одной десятине земли на душу. 

— Какие самые яркие воспоминания остались от общения с бабаем?

— Он постоянно брал нас с собой в лес за ягодами или на пасеку. Я и сейчас могу поехать и найти это место с завязанными глазами — мы с братом Фатыхом там выросли. Вначале пасека принадлежала нам, а во время коллективизации, в 1930 году, её передали в колхоз и переместили в другое место — бабай там работал. Думаю, он сделал это, чтобы не попасть под раскулачивание, был мудрым — хорошо понимал, чем это может закончиться для семьи. Раскулаченных зажиточных крестьян выселяли в Магнитогорск на строительство металлургического завода. Нас записали середняками и не тронули. Мы особо не бедствовали — обеспечивали себя сами. 
Хайрулла бабай привил нам любовь к лесу, учил различать деревья, заготавливать дрова. В конце августа мы собирали с ним орехи. Ещё у него была какая-то страсть ловить ядовитых змей. Помню, он играл с ними, держа пальцами за голову. До сих пор не могу понять, как ему удавалось приносить их из леса в обычном мешке? Бабай был крепким физически — мог забраться на верхушку дуба, где начинал трясти ветки, чтобы осыпались жёлуди, а мы их собирали. 

— А для чего?

— Жёлуди — хороший корм для свиней, их мы держали на продажу. Сами свинину, конечно, никогда не ели, её даже на стол ставить нельзя было, только продавать — по договорённости, или на базаре. В то время их разводили и на колхозной свиноферме. Колхоз, как я помню, даже грамоты за это получал на выставках.

Письмо Хасана сыну Мансуру.

— Много в вашем хозяйстве было скотины?

— Были корова, несколько овец, гуси, обязательно телёнок. Потом в стране ввели новый порядок — начали всё переписывать. Прямо без предупреждения заходили и проверяли: поставлены ли на учёт птица и скот?

— Это был период, когда в налоговое законодательство ввели изменения?

— Да. Вначале после крупных крестьянских восстаний 1920 года в стране продразвёрстку заменили на единый сельскохозяйственный налог. А с 1939 года твёрдые ставки налога были заме­нены прогрессивной шкалой.

— Какие обязанности по дому были у вас, младших членов ­семьи?

— Осенью, когда уже начиналась учёба, встав с утра, мы первым делом убирались в хлеву. Перед этим разжигалась печь, в которой готовилась еда. По­завтракав, отправлялись в школу. Чтобы брать что-нибудь с собой — такого не было. После уроков возвращались домой, и тоже не сразу садились за стол, а шли в лес за дровами или ещё за чем-нибудь. Помню наш большой фруктовый сад, где мы в свободное время играли в прятки.
Бабай держал нас в строгости и приучал к труду. Весной заставлял посыпать песком остатки снега во дворе, говоря при этом, что так он быстрее растает. Когда я был школьником, сам он в этих делах уже не участвовал — был пожилым…
Я хорошо запомнил день, когда Хайруллы бабая не стало, — 3 апреля 1940 года. Ему было 84 года.

Отец

— А кем был отец?

— Родные звали его «Шәкерт абый» — от слова «шакирд», ученик медресе. Я так и не выяснил — где, в каком медресе он мог учиться? Окончил ли его, или же был вынужден прервать обучение? Мы никогда не разговаривали с ним на эту тему. Во-первых, она была опасная, а во-вторых, я не особо задавался этим вопросом в силу возраста. Думаю, в медресе отец всё же не успел доучиться. Сменилась власть, началась гражданская война. 
Если школы-мектебы для маленьких детей, дававшие начальное образование, были почти при каждой мечети во многих сёлах района, то классические медресе всё-таки выполняли функцию средней школы и мусульманской духовной семинарии. В Бугульминском уезде, недалеко от наших краёв, было медресе, состоявшее из двух отделений — «Рушди» и «Игдади». Предполагаю, что отец учился именно в таком заведении. Только там, постигая правила чтения Корана, он мог овладеть навыками свободного чтения и письма на основе арабской графики. Уже много позже, когда я учился в Казани, мы переписывались с ним на арабице.

— Арабскую графику преподавали в университете?

— Старотатарский язык нам отдельно не давали — только историю татарского языка. И хотя по источникам его мы не изучали, но читали и писали на арабской графике, что было очень увлекательно. Я писал на ней письма домой, потому что другой письменностью отец не владел. Из этого я и сделал ретроспективный вывод, что он учился в медресе. 
На жизнь отец потом зарабатывал портняжничеством, в Бегишево издавна сеяли коноплю и лён как сырьё для изготовления тканей и одежды. 
В мае 1937 года, когда я учился во втором классе, сгорел наш дом. И сегодня перед глазами картина: стены, догорая, превращаются в угли и рассыпаются. А на чердаке дома было столько книг! Залезать туда и рассматривать их нам разрешалось, но спускать вниз — нет. Их читал отец. В том числе и Коран — нараспев, после посещения бани, надев чистое одеяние. Все книги сгорели…

Мама

— Событием, запомнившимся мне больше всего из детских лет, стала смерть матери. Мне было около четырёх лет, когда она умерла. Мама была родом из деревни Керекес, недалеко от Бегишево. В моей памяти остался лишь её расплывчатый образ. Он все годы стоит у меня перед глазами, хотя не сохранилось ни одной её фотографии. Были ли они вообще? Я не знаю. Довольно быстро отец вновь женился, и у нас с братом Фатыхом появились ещё две сестры и два брата. 
Много лет спустя моя супруга, Разия Багаутдиновна, с которой мы вырастили сыновей, предложила в память о маме назвать нашу долгожданную внучку. Она носит имя своей прабабушки — Камиля...

Колхозная жизнь

— Детские годы шли на фоне коллективизации. Её события коснулись всех и каждого. Многих ли в Бегишево раскулачили? 

— Кажется, две-три семьи. Одна, помню, жила по соседству. Может, я не совсем хорошо знал другой конец деревни. Она-то длинная была — из двух улиц, которые в конце сходились. С нашей стороны находилась заводь Кармановской мельницы, где мы купались. С другого края — заводь Бегишевской мельницы. Само село располагалось вдоль реки Авлашка — в 19 веке вторым его названием было Нижний Авлаш. 

— В период организации колхозов в стране в результате некоторых перекосов случался и недостаток продовольствия…

— Насколько я помню, мы не голодали. Хотя, ранее, неурожай 1921 года привёл к массовому голоду в 1921–1922 годах. Но наших краёв он, видимо, не так коснулся, иначе нам бы об этом рассказывали. Хотя, возможно, в доме об этом просто не говорили…

— Известно, что в начале 1920‑х годов было крестьянское восстание, штаб которого находился недалеко от Бегишево — в Заинске. Мятеж жестоко подавили, и за ним последовали грабежи сельского населения, у которого изымали даже посевное зерно. Трудно представить, что такое крупное село, как Бегишево, осталось в стороне от этих событий…

— Не помню, чтобы об этом в доме что-то рассказывали. Зато запомнился 1937 год, когда выдался большой урожай хлеба. Его насыпали в мешки, а если их не было — то в занавески, и, погрузив на лошадь, раздавали по домам. Люди отказывались брать, говорили — некуда девать. Не было нормальных хранилищ, поэтому и не брали. А у нас после пожара уцелели только клеть и баня. Но в бане хранить зерно было невозможно, там мы жили до тех пор, пока не заехали в 1938 году в новый дом.
На моей памяти это был первый настоящий, хороший урожай. Такого больше не повторилось — чтобы вдоволь можно было наесться. И после войны тоже — в 1946-м голод был ужасный. Запасы кончились, ели картошку, которая осталась на зиму в земле. Если её как следует сварить и очистить, получались очень хорошие оладьи. В некоторых местах, например, в Сармановском районе, случалось, что люди ели перезимовавшее в полях зерно. А потом умирали от септической ангины.

Война

— Что осталось в памяти от военного времени?

— Перед глазами у меня и по сей день чётко, ясно и зримо стоят два дня, связанные с началом войны. Один из них — 22 июня. В 1941 году, как и в 1940-м, я встречал лето в пионерском лагере. Нашей школе выделяли в нём одно место, и в лагерь отправляли одного лучшего ученика. Им всегда был я. Но в 1941-м со мной поехал ещё один мой одноклассник, хотя учился он посредственно. Его отец, работавший в райземотделе, достал путёвку.
Так случилось, что по пути мы задержались на ночлег в Заинске. Нас провожал молодой (был, наверно, всего лет на пять старше меня) и совершенно не знавший местность человек. Он перепутал деревню Пальчиково, где обычно был пионерский лагерь, с Поручиково. Когда мы уже выезжали за пределы села, выяснилось, что пионерского лагеря там нет. Мы чуть было не решили заночевать прямо на лугу, ведь лето стояло — постелил в телеге всё, что есть, или травы накосил и уложил (у сопровождающего нашего коса была, помню). Но оказалось, в окрестности пожаловали цыгане. Их было много в Татарии. Они ходили по домам в деревнях — то одно унесут, то другое. Дети их боялись. 
И мы решили подняться в Заинск, расположенный на некотором возвышении. Там увидели собравшийся на улице народ. Подошли ближе, поинтересовались, что происходит. Нам говорят: началась война с Германией. Тогда же я услышал выступление Молотова — его ведь подготовили очень оперативно. 
Только впоследствии мы узнали, что Сталин не стал выступать сам. Я думаю, своё решение он мотивировал тем, что политическая обстановка до конца была ещё не ясна. Потом уже я изучал этот ­вопрос в деталях. Помню, он сказал: «Мы потеряли то, что было завоёвано Лениным, мы всё потеряли». Во время своего выступления уже 3 июля он говорил о возможном разрушении национальной культуры и государственности народов страны. И в списке перечисленных народов в составе РСФСР упоминались только русские и татары. Я это хорошо запомнил…
…Узнав новость о начале вой­ны, мы отправились на квартиру отца моего спутника-одноклассника. Никаких раздумий и размышлений в этот вечер не было. Мы настолько устали, что сразу уснули. А утром встали, перекусили и поехали в направлении Пальчиково. 
На выезде из Заинска двигалось уже множество «полуторок», полностью загруженных людьми. Удивительно, как быстро была организована мобилизация. Людей смогли поднять и собрать за ночь! Переполненные машины ехали одна за другой. В них и плакали, и на гармошке играли, были и провожающие, и уезжающие на фронт. 
Я обратил внимание, что во всех деревнях, которые мы проезжали, уже расклеили плакаты о начале войны. Каким образом это было организовано? Какие типографии работали ночью? Всё сделали в оперативном режиме. Когда было нужно, задачи решали любой ценой.
В конце концов, мы нашли лагерь, но сразу меня туда не приняли — не оказалось справки о состоянии моего здоровья. Нас снова послали в Пальчиково, а оттуда в деревню неподалёку, где была амбулатория. Приехав, мы обнаружили на двери большой замок. Вернувшись в лагерь без справки, я уже решил было отправиться восвояси домой. Сложил вещи в мешок, в какие мы в лесу обычно собирали орехи, надел на спину, вышел и побежал по лугу. Но тут какой-то мужчина с винтовкой в руках начал кричать мне вслед: «Вернись! Стрелять буду!» Пришлось так и сделать — под винтовку ведь не полезешь. Хотя он никогда бы, конечно, не выстрелил.
Прежде чем я всё-таки получил справку, пришлось много поездить туда-сюда…
Много лет спустя в деревню Бегишево после окончания Казанского медицинского института по распределению приехала работать моя будущая жена, ­Разия Багаутдиновна. Мы познакомились, когда я приезжал в отцовский дом на летние каникулы. На месте той захолустной амбулатории, где мне выдали справку, в середине 1950-х она организовала строительство новой больницы, выбив под него средства у самого председателя Совета министров ТАССР Миргарифзы Азизова. Менялись времена, а люди меняли жизнь вокруг…

— А что изменилось в лагере по сравнению с довоенным временем? 

— До войны у нас было два ­основных занятия — купаться в реке и ходить в лес за ягодами. А с её приходом мы вынуждены были работать, помогать колхозу. Мне очень запомнилось, насколько законопослушным был тогда народ. И это была не просто лояльность, а осознанная необходимость. 

— Отца, Хасан-бабая, тоже призывали на фронт?

— В 1941 году ему было уже 46 лет — это не призывной возраст. Но 10 марта 1942 года его официально призвали в РККА и отправили на военный завод в Свердловск, где он проработал несколько лет. Я очень хорошо помню, как мы его провожали, шли с ним до околицы. Сборный пункт, куда он поехал, находился не в Заинске, а в Елабуге — там было лучшее оснащение для медицинского обследования призывников, их сортировали: кого-то сразу на фронт, кого-то в тыл, на работу.
Первый раз отца отпустили на побывку в 1943 году. Потом он вернулся домой уже после окончания войны, совершенно больным человеком. Хотя обладал до этого крепким крестьянским здоровьем.

Братья Фатых и Мансур Хасановы (верхний ряд, слева направо). 1949

Люди эпохи

— Огладываясь назад, какие встречи детства и отрочества оставили в душе «след времени»?

— Именно в начале войны я впервые увидел «живого писателя». Это был Шариф Камал, классик татарской литературы. 

— При каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

— Я помогал односельчанам, занятым на прополке. У меня был конь, на котором я ездил верхом. Как-то остановился на отдых около деревни Байрак, расположенной прямо в лесу. Пока отдыхал, мой конь ускакал домой. Я побежал за ним — это четыре километра, но для мальчишки ведь ничего не стоит. Добежав до нашего села, увидел, что конь стоит у ограды. Взяв под уздцы, я решил его напоить и зашёл во двор дальнего родственника, дяди Сахиуллы. У них был колодец с ведром на цепи. Подняв его наверх, я нечаянно выпустил рычаг, и оно с грохотом полетело обратно. Тут из дома вышел человек. Он помог мне достать воды, объяснил, что рычаг надо держать крепко, не отпуская. 
О том, что это был Шариф Камал, я узнал уже позже — откуда мне, одиннадцатилетнему, было знать? Рассказывали, что если к нему приходило вдохновение, он вставал посреди ночи и начинал писать. 

— А как Шариф Камал оказался в Бегишево?

— Сначала за выдающиеся заслуги в развитии татарской литературы его наградили высшей то­гда в стране наградой — орденом Ленина. И после этого исключили из партии с формулировкой «за связь с врагами народа», вменяя дружбу с Каримом Тинчуриным, выступления в защиту Кави Наджми и Шамиля Усманова. Видимо, в период, когда положение его совсем осложнилось, он на некоторое время решил спрятаться в Бегишево у знакомых или родственников. Но вскоре вернулся в Казань, где умер в конце 1942 года на 56-м году жизни.
Ещё помню, у нас в Бегишево был один коммунист. Очень оригинальный человек. Когда началась война, он надевал задом наперёд свою фуражку, которую специально продырявил — «чтобы воздух попадал», ходил и говорил, что слышит, как взрываются немецкие бомбы, и до нас им осталось недалеко. 

— Опасные разговоры по тем временам…

— Не знаю, понимал он что-то про фашизм или нет, и понимал ли, о чём вообще говорит, но уже осенью 1941-го особым совещанием НКВД был осуждён на пять лет лагерей за пораженческую и профашистскую агитацию. 

— Исправно работала сис­тема…

— Это, пожалуй, мой первый подобный опыт, с которым я столк­нулся в жизни. И вывод из него я сделал однозначный: нужно следить за тем, что говоришь.

Елабуга

— После восьмого класса началась учёба в Елабужском биб­лиотечном техникуме. Почему был сделан такой выбор?

— В год окончания войны в Бегишево ликвидировали десятилетнюю школу, что имело колоссальное отрицательное значение в дальнейшем. Вообще, это очень серьёзный вопрос. Много лет спустя, когда я уже работал в Совете Министров, мы, наоборот, начали переводить школы‑восьмилетки в десятилетки. На это я никогда не жалел ни энергии, ни сил. 

— А если бы школу не ликвидировали?

— Окончил бы десять классов, а дальше у меня была мечта поступить в Московский университет.
В Елабугу мы приехали целой группой одноклассников — 34 человека, чтобы поступать в педагогическое училище. На экзамене я единственный получил положительную оценку. Все остальные «хором провалились» и пошли учиться в библиотечный техникум.
В училище мне отвели комнату, в которой не было даже кровати. Принесли что-то вроде кушетки, устроили постель. Той ночью я почувствовал себя очень одиноко. Утром встал, собрался и отправился к своим товарищам в техникум, чтобы учиться вместе с ними. Оба учебных заведения находились на одной улице, в противоположных её концах. Вот что значит осознанный выбор, о котором часто говорят! Имел ли он место — вот вопрос… Скорее, мои одноклассники сыграли в нём важную роль, не знаю уж — в отрицательную или положительную сторону? Мне тогда ещё и пятнадцати лет не исполнилось.

Выпускники Елабужского библиотечного техникума. 
Крайний справа в нижнем ряду — Мансур Хасанов, крайний слева во втором ряду сверху — Юлдуз Курмашев.

— Один из одногруппников, Юлдуз Курмашев2, потом напишет в своих воспоминаниях: «Как зайдёшь, невысокий черноволосый паренёк сидит перед печкой и варит себе кашу. Кто мог подумать, что это будущий президент Академии наук…» И кто бы мог себе представить, что тот паренёк приехал из деревни, окончив татарскую школу, не зная русского языка…

— Да, я практически не говорил по-русски. Но в библиотечном техникуме были хороший русскоязычный педагогический коллектив и очень приличная библиотека. Шахматный кружок вёл преподаватель библиографии по фамилии Чижик. Именно там я научился играть в шахматы, даже как-то преуспел на городских соревнованиях, что было отмечено в городской газете «Сталинский путь». Ещё я очень любил математику. Её преподаватель и по совместительству завуч Хасан Яруллович Яруллин выходил к доске и записывал задачи. Никто не мог их решить, пока он не вызывал: «Хасанов!» Меня он называл будущим профессором математики. 

— Как жилось студентам техникума в тяжёлые послевоенные годы? Помогало ли государство?

— У нас было трёхразовое питание, как у рабочих, и нам также выдавали некоторые промтовары. Но кормили скудно, и подспорьем служило небольшое подсобное хозяйство, где мы работали. Сеяли горох, картофель выращивали, что-то из овощей.

— Отличники получали стипендию?

— Она составляла около ста руб­лей — очень небольшие деньги до ­реформы 1947 года и отмены карточной системы. Начиная с 1948 года стало существенно лучше. Часть стипендии я посылал в Казань брату Фатыху, который был студентом. Несмотря даже на то, что я не мог рассчитывать на поддержку продуктами из дома — отцу нужно было кормить наших младших братьев Габдуллу и Ульфата и сестрёнок Финису и Замилю. Но мне казалось, в большом городе жить без реальных денег много сложнее, чем в Елабуге. Ну и всё-таки, в училище нас кормили. Позже, уже будучи студентом университета, я ежемесячно отправлял отцу треть своей Сталинской стипендии. Порядка 200 рублей — существенные деньги для села.

— Каковы были уровень и качество образования в библиотечном техникуме в первые послевоенные годы?

— Думаю, с точки зрения образования, знаний и дальнейшего роста, библиотечный техникум оказался для меня даже более предпочтительным вариантом, чем пед­училище, дававшее подготовку, ориентированную на работу в начальных классах школы. В техникуме работали очень интеллигентные преподаватели, эвакуированные в Елабугу из Москвы, Ленинграда и других городов, а потом так и оставшиеся там жить и работать. 

— Выпускник библиотечного техникума Мансур Хасанов после его окончания попал в число так называемых «пятипроцентников». Что это означало?

— Я имел право поступления в профильный вуз без экзаменов, в котором для таких, как я, выделялось 5 % мест. Мне дали направление в Московский библиотечный институт, сейчас это Московский историко-архивный институт. В непрофильные вузы я тоже мог поступить вне конкурса, но должен был сдавать экзамены. Честно говоря, библиотечный институт меня не устраивал…

— Но и мечта об МГУ осталась неосуществлённой… 

— Тому было две причины. Во‑первых, льгота по поступлению в вуз, которая у меня была, не распространялась на специальности математического профиля, будь по-другому, может, я и поехал бы поступать. А во-вторых, у меня не было денег на билет до Москвы, да и на проживание в столице тоже. 

— После учёбы последовала работа по специальности?

— Как-то будучи в Казани, я зашёл в Обком комсомола, расположенный на площади Свободы, на месте нынешнего Конгресса татар. Мы были шапочно знакомы с секретарём по пропаганде Лутфуллой Гизатдиновым. (Позже он был удостоен звания Героя Социалистического Труда, длительное время работал генеральным директором Производственного объединения «Элекон».) Гизатдинов дал бумагу, в которой было написано: «Направляем к вам для использования в работе выпускника такого‑то». С ней я вернулся в деревню и на следующий же день поехал в Заинск, в райком партии. Районный отдел культуры направил меня библиотекарем в небольшое село крещёных татар — Поповка. Оно располагалось совсем недалеко от родного Бегишево — в десяти или пятнадцати километрах. Я возвращался туда пешком через деревню Тунджан — Тонгузино. Спускался с горы, там были очень хорошие тропинки. С собой обычно ничего не брал, шёл налегке. А на обратном пути поднимался в гору, там уже была Поповка. 
Жил я на частной квартире. То­гда шли вторые после войны выборы в Верховный Совет СССР. Я был очень активным, работал агитатором. Меня как раз приняли кандидатом в члены партии. Первым секретарём Заинского райкома в те годы был Абдурахман Аблялимов, крымский татарин. Он прислал в Поповку инструктора райкома, и они создали партийно‑комсомольскую организацию, а меня избрали её секретарём. Я им тогда указал, что это — нарушение устава партии. Кандидат в её члены не мог быть избран секретарём организации. «Не ваше дело. Мы сами за это отвечаем», — такой был у них ответ.

— Получается, что уже в то время началась работа в партийных органах?

— Это ещё нельзя назвать полноценной работой. Хотя у меня с тех пор сложились прекрасные отношения с Заинским райкомом. Я возвращался туда как домой. По их просьбе, ещё будучи студентом, прочитал лекцию для большой ­аудитории на августовской учительской конференции. Это было общественной нагрузкой. С теми, кто участвовал в организации таких мероприятий, у меня сложились очень хорошие взаимо­отношения. И кто бы потом ни становился первым секретарём Заинского райкома, я уже бывал к нему вхож. Одно время эту должность занимал Хади Галеевич Галеев. Очень хороший, порядочный человек. К слову — отец депутата татарстанского парламента Марата Галеева. Мы подружились. Помню, как встречались потом в Казани. Будучи студентом четвёртого курса Казанского университета, я водил своих знакомых в кремлёвскую столовую через лестницу за башней Сююмбике, куда допуск был ограничен. Но меня там почему-то знали и пускали. Мы обедали, пока не приходили министры. Там мы часто виделись с Хади Галеевичем, когда он уже работал секретарём Президиума Верховного Совета. Он меня обязательно представлял своим коллегам — министрам и другим руководителям.

— Если вернуться в Поповку, каким оказалось погружение в новую культуру? 

— Поповка была оригинальной, интересной деревней. Мне запомнилось то, что там было 17 единоличников, так и не вступивших в колхоз. Я такого и представить не мог. В общении с людьми другой религии, как и в годы учёбы в Елабуге с разноплеменным студенчеством, у меня начал формироваться и расширяться жизненный кругозор. Я стал понимать, что мир многогранен, и всех начал человек может достичь только в гармонии с окружением. Покидая село, я знал наизусть все религиозные праздники кряшен. Мало того, что у них отмечался Престольный праздник, но примечательно, что каждая деревня справляла только свой. Празднование Покрова дня представляло собой форму поочередного гостевания (рәт ашы), ко­гда всю неделю подряд едят, пьют, заходя то к одному, то к другому. Какие у них хорошие пельмени бывали! Во время застолий пели песни. При этом я не встречал среди кряшен таких, кто сильно бы пил. 

С супругой Разиёй на даче в Боровом Матюшино.

— Каким образом для дальнейшего образования был выбран Казанский университет?

— Летом 1950 года меня избрали делегатом на Республиканскую комсомольскую конференцию в Казани. По времени она совпадала со вступительными экзаменами в вузы. Между делом, я подал документы в Казанский государственный университет на заочное отделение по специальности «история» и начал сдавать вступительные испытания. Сдал хорошо. Должен был уже выйти приказ ректора о моём зачислении на заочное отделение. Я думал, вернусь в Поповку и буду работать дальше. Но всё повернулось иначе. Мне предложили перевестись на очное, и я не отказался. Я бы не называл это случайностью. Но и осознанным выбором это тоже назвать нельзя. Обстоятельства так сложились. Какой там осознанный выбор?
В жизни у меня было немало таких полуосознанных решений. Например, кто-нибудь на моём месте, может быть, не ушёл бы из педучилища. Своя положительная сторона была и в том, что я не поехал в Москву в библиотечный институт — библиотечное дело было пройденным этапом.
Но главным везением в жизни я считаю, что мне удавалось быстро находить общий язык с людьми. В дальнейшем, на протяжении всей жизни с ними складывались хорошие отношения. В таких случаях говорят: мне везло на людей! 

С сыном Булатом.

С внуками Азатом и Камилёй.

Фотографии из семейного архива