Двадцать лет в наручниках

С главным режиссёром Камаловского театра Фаридом БИКЧАНТАЕВЫМ мы беседуем накануне его шестидесятилетия. Фотограф Юлия Калинина просит Фарида Рафкатовича показать нам место будущей стройки нового здания театра, и пока мы пытаемся представить грядущие изменения, говорим о дне сегодня­шнем — и не только. 

— Фарид Рафкатович, как Вы считаете, сегодня национальный театр отличается от всех прочих? 

— Не думаю, как он может отличаться? Любой театр — нацио­нальный. Если только языком и более открытой манерой игры. 

— Это поэтому в народе появился термин — «камаловщина»?

— (Смеется.) Его придумали недруги, причём сами же татары, русскоязычный такого никогда не скажет!

— Но всё-таки особенности игры в татарском театре есть? 

— Безусловно. Но задумайтесь: татарский актёр сможет сыграть как русский? Да! А русский как татарский? Нет, в том-то и дело! Хотя татарский театр учился у русского и очень много у него взял, мы все это прекрасно знаем. 

— Зритель меняется в последнее время?

— Позавчера был «Дон Жуан», и зал на восемьдесят процентов был наполнен молодёжью. И тишина! Невероятно…

— А бабушки в белых платочках?

— Нет уже никаких бабушек, все они либо сидят дома, либо вовсе ушли. Основная категория зрителя — это молодая публика, средний возраст — 40-50 лет. Но по бабушкам я очень скучаю…

— Пожилых становится меньше, публика помолодела… При планировании репертуара учитываете новый состав зрителя?

— Стараемся. Но я не ориентируюсь на кого-то — ставлю пьесу, если мне этого хочется. Просто хочу, и всё! Хотя, конечно, понимаю, что иногда надо привлекать и совсем новых, молодых авторов: в этом сезоне мы поставили Альберта Шакирова, до этого был Артур Шайдуллин…

— Как вообще обстоят дела с современными авторами?

— Плохо. Причём это вечная история. Был, конечно, период 60‑70-х годов, когда в российском театре появилась целая плеяда ярких молодых драматургов, и в татарском — тоже. Но это быстро прошло, и кроме Туфана Миннуллина никого не осталось... 

— Новых драматургов можно вырастить, или это самородок, который должен появиться сам? 

— Этим методично занимаются, и результаты есть, но не бывает такого, чтобы раз — и вот тебе сразу пять пишущих драматургов, даже одного тяжело найти! Поэтому-то все и вспоминают эпоху Туфана и Салимжанова…

— Вы их ищете или они приходят сами?

— Устраиваем всевозможные конкурсы, пытаемся делать молодёжные лаборатории, встречаемся на форумах. Но пока результат плохой.

— Почему? Не умеют писать?

— Сам жанр драмы претерпевает изменения, литература меняется. Кто сегодня пишет? Журналисты, филологи. Профессиональных писателей практически нет…

— Что Вам нравится из последнего прочитанного?

— «Война и мир» Толстого.

— А из нынешних авторов?

— Я и имён-то их не запоминаю...

— То есть такого, чтобы сразу возникла мысль: вот это я бы поставил, нет?

— Был один автор, который описывает, как французский актёр попадает к старообрядцам… Вот он — классный!

— И всё-таки может наш современник принести то, что Вам захочется поставить?

— Мне важна тема. Но драматурги и писатели всегда не успевают… Время бежит так быстро, так всё меняется, что нужен не только писатель, но и гражданин. ­Угнаться за поездом невозможно, поэтому и авторы, и режиссёры в растерянности.

— Но Вы бы поставили пьесу о сегодняшнем дне, если бы она появилась?

— Не знаю… Что сегодня может быть интересного? Ну что?

— Как? Совсем ничего интересного?

— Нет. Если только искать в прошлом аналогию с сегодня­шним днём. Вот находить параллели — интересно… 

— Что-то вроде «Дракона» Шварца?

— Нет, такое я тоже не люблю, это лежит на поверхности, а мы — татары, у нас ещё от суфиев идёт привычка высказываться знаками, намёками… Это тоже такая татарскость.

— А сейчас Вы над каким спектаклем работаете?

— Над большим романом Махмуда Галяу. Этот роман должен был состоять из четырёх частей, но он успел написать только две. Это история одной деревни: на рубеже XIX–XX веков проходит перепись, и, испугавшись христианизации, жители целых деревень поднимаются и уезжают в Турцию, которая мыслится им землёй обетованной…

— Когда планируется премьера?

— Спектакль получается большим, он будет идти около четырёх часов, его премьера намечена на ноябрь. Пока мы работаем над первой частью, закрытый показ которой состоится 21 мая. 

— Так Вы планируете отметить день своего рождения?

— Да, на мой взгляд, это лучший сценарий!

— Четыре часа — не тяжело современному зрителю?

— Не думаю.

— Когда-то мы беседовали с Вами о театре вашего детства, и Вы рассказывали, что тогда спектакли были длиннее нынешних: мол, теперь нужно учитывать, что зрителю нужно суметь добраться домой… Сейчас об этом не думаете?

— Не хочется! 

— Скажите, а тот факт, что нынешняя молодёжь не всегда знает родной язык, как-то влияет на Вашу деятельность?

— Пожалуй, только тем, что мы выдаём больше наушников. Даже многим из тех, кто понимает, проще сидеть с наушниками, ведь язык художественной литературы — это не обычный разговорный язык. Вообще, с языком всё не так просто, мы в Театральном училище набрали курс в прошлом году, молодые ребята, из деревень, говорят по-татарски, но литературный текст не считывают, не понимают его. 

— Что Вы с этим делаете?

— Играем спектакль! И учимся в процессе...
С языком вообще интересно… Недавно познакомился в Челнах с одним бизнесменом, сам он татарин… И никогда не был в театре! Пригласил на спектакль, и после он говорит: «Какой я дурак, что до этого не ходил!» Теперь бывает и в русском, и в татарском театрах, и, естественно, возникает вопрос: надо что-то делать, надо учить язык. Но всё равно литературу на татарском языке он уже читать не будет. 

— А почему он ни разу не был в театре? Ему в семье не рассказали, в школе? Кто должен был привести его в первый раз?

— Родители, именно они. Это их задача.

— Скоро начнётся стройка нового здания театра. Вам самому какой проект нравится?

— Который мы выбрали, я им абсолютно доволен, он мне понравился всем. Многие смотрят на внешнюю составляющую, но самая важная часть — это внутреннее содержание, как оно разработано, как продумано, какими смыслами наполняется. До того, как объявили конкурс, было составлено многофункциональное задание вот такой толщины, где было указано, где что должно быть, как должно быть… Проект, который победил, целиком соответствует всем требованиям.

— Интернет-критики высказывались, что по виду он не очень-то татарский…

— Пусть высказывают что хотят, не понимаю, почему им неймётся, что им нужно? Чтобы мечеть напоминало? Если не понимают ничего ни в театре, ни в архитектуре, зачем суются? 

— Вообще негативные комментарии в соцсетях Вас волнуют?

— Раньше — да, я же не совсем чёрствый человек, мне это неприятно, и иногда хочется ответить. Но потом я понимаю, что во многом это провокация, и они специально дёргают меня за какие‑то ниточки.

— Но вернёмся к новому зданию театра…

— …по своим геометрическим формам оно перекликается с нынешним, этот момент был учтён, чтобы не травмировать тех, кто полюбил эту крышу; там тоже есть ощущение стремления ввысь, но самое для меня интересное и важное, что внешний и внутренний образы не совпадают, после строгости снаружи — внутри попадаешь в тёплую, домашнюю среду.

— Сколько по плану займёт строительство?

— По плану — до 2025 года. 

— В новом здании будет не только театр, но и пространство, куда можно прийти просто так? 

— Да, как в Национальной библиотеке. Там будут три сцены, место для проведения лекций, кофейня и многое другое.
Нынешнее помещение нашего театра, несмотря на обилие воздуха и стёкол, — достаточно закрытое, а теперь появилось желание открыться.

— А чем это желание обусловлено?

— С каждым днём массовая культура поглощает драматическое искусство, и театр становится всё более и более элитарным, привилегией очень узкой прослойки людей. Во всём мире драматические театры сегодня рассчитаны на 100-300 мест, мало где больше. В то же время мне хочется, чтобы люди могли приходить к нам и вне спектаклей!
Мне понравилось, как один французский режиссёр рассказывал об открытии сезона в театре в Бордо: на лужайке накрывают столы, куда приглашают зрителей, и актёры с ними свободно общаются, пьют вино, смеются…
Я тоже радуюсь востребованности наших спектаклей-бродилок, которые проходят в разных локациях театра и куда практически не достать билеты, или спектакля‑квеста в недавно открытом театральном музее. (Он находится в бывшем клубе «Шарык» напротив Камаловского театра. — Ред.)
Проектируя новое здание театра, архитекторы решали непростую задачу: создать открытое пространство, которое, в то же время, оставляло бы место тайне. 
Одна площадка будет классической, такой как сейчас, только зал чуть поменьше; другая — трансформируемой, где можно по‑разному выстраивать геометрию сцены и зрительного зала, третьим будет круглый восточный зал. Там можно будет проводить концерты, играть детские спектакли, ставить эксперименты, общаться с сидящим вокруг тебя зрителем. Будет возможность открыть одну стену с видом на озеро или на звёздное небо… Это переплетение, метаморфоза, смесь вымысла и реальности. Только представьте: сидит зритель, погружённый в действо, и вдруг открывается стена, и он видит озеро — реальное, настоящее! Совсем недавно Теодор Курентзис делал концерт одного современного композитора, в ходе которого музыканты выходили в зал, выносили скрипку и давали зрителю сыграть одну ноту. Потом другому… Представляете, как это — вовлечь зрителя, чтобы он стал соучастником, наблюдателем, чтобы был творцом!

— А для чего ему становиться творцом?

— Творцом должен быть каждый! 

— Вам это нравится, как режиссёру?

— Конечно! Театр позволяет зрителю не только наблюдать, но и сопереживать, осуществлять сотворчество.

— Вы много лет высказывали идею создания в Татарстане театрального вуза, но, судя по всему, она до сих пор не нашла поддержки?

— Нет, а необходимость есть! Это какая-то имперская история, когда в Москве, в Питере есть всё, а больше нигде нельзя, отправляйте талантливых студентов туда. При этом я прекрасно знаю все эти тувинские, чувашские студии при столичных вузах: ребята едут туда обучаться, и больше половины не возвращается. Легендарные «щепкинцы» — Азгар Шакиров, Ринат Тазетдинов, Нажиба Ихсанова — в своё время вообще не знали русского языка, когда поехали учиться в Москву, а сейчас поступают люди, которые не знают татарского, и, конечно, попав в русскоязычную среду, больше не хотят возвращаться в национальный театр...

— Вы — председатель Союза театральных деятелей республики. Чем сейчас занимается союз?

— У нас отличная команда, которая постоянно проводит множество мероприятий, обучающих лабораторий, конкурсов. Согласования, постановления, работа в секретариате, взаимодействие с Москвой, помощь ветеранам сцены, поддержка молодых — тоже на их плечах. Совсем недавно провели замечательную церемонию вручения ежегодной театральной Премии «Тантана», в этом году она прошла в Набережных Челнах. Атмосфера была изумительная, тёплая: все любят друг друга, все обнимаются, все поздравляют друг друга, радуются…

— Шестьдесят лет Вам дать невозможно! И всё-таки, как Вы считаете: это веха? 

— Увы, шестьдесят — это не пятьдесят, не сорок, и, наверное, да, это веха. Именно поэтому я и взялся за постановку большого романа, и своё шестидесятилетие решил встретить не юбилейным вечером с торжественными речами, а показом первой части спектакля. Есть и такой момент: ты ставишь себе какую-то планку, которую можешь или не можешь поднять, и сейчас я уже понимаю, что тридцать лет назад я был совсем другим, по‑другому ощущал себя, театр ощущал по-другому. Сейчас я более зависимый.

— От чего?

— От всего.

— Цензурные рамки?

— Не в этом дело. Но чем дольше ты работаешь в репертуарном театре, тем больше чувствуешь зависимость от зрителя, от репертуара, от актёров. Я не могу себе позволить сказать актёру: «Я не буду с тобой работать, уходи!» У меня нет такой роскоши, какая бывает у приглашённых режиссёров, которые легко заявляют: «Тут в очереди стоят, чтобы со мной работать, вы не готовы, идите, замена». Я не могу себе этого позволить и не хочу, потому что это обоюдное удовольствие, когда мы друг друга понимаем.

— Тридцать лет назад Вы были более свободным… Что Вы могли сделать тогда, чего не смогли бы сейчас?

— Тогда и сил было больше, и здоровье было другое, я мог ночами репетировать, сутками здесь торчали… А после того, как в 2002 году получил назначение главным режиссёром, меня десять лет колбасило, я долго усмирял себя. Есть такая история с наручниками, я рассказал её Минтимеру Шариповичу, он хохотал и пересказывал её потом… В 2002 году шли съёмки фильма «Куктау», и последний день съёмок совпал с тем днём, когда решался вопрос о моём назначении, было несколько кандидатур. И Ринат Тазетдинов, который также участвовал в съёмках, поехал на заседание, которое проводил Минтимер Шарипович. Стояла пасмурная погода, мы сидели в машине и ждали, когда приедет Тазетдинов, помню, дворники работали… И вот наконец Тазетдинова привозят, он бежит навстречу машине, в которой сижу я, и по выражению его лица, по его поднятым рукам мы понимаем, что всё, свершилось! И тут Ильдар Ягафаров (режиссёр фильма «Куктау». — Ред.) говорит: «Всё, Тазетдинов приехал, давайте снимать дальше». И в первом же кадре милиционер надевает наручники. Как хохотал Минтимер Шарипович, как, говорит, здорово получилось, ты, говорит, теперь попал!

— Прошло двадцать лет, и Вы всё ещё в наручниках? 

— Конечно. Только они теперь золотые...