Годы Великой Отечественной в Казани

Журнал «Казань», № 4, 2016

Автора этих трогательных детских воспоминаний профессора Эрика Ильясовича Аухадеева семейные узы связывают с Габдуллой Тукаем, с учёбой поэта в Уральске в медресе «Мутыгия». Двенадцать счастливых лет ученичества в творческом доме хазрета Мутыгуллы Тухватуллина обогрели сироту, дали ему широту европейского образования.

Сын Мутыгуллы Тухватуллина Камиль стал другом Габдуллы, издателем его первых литературных проб. Младшую дочку хазрета Галию в 1906 году Тукай носил на руках и шутил: «Громко как орёт, будет певицей!». Поэт не ошибся - Галия Мутыгулловна Кайбицкая стала одной из первых профессиональных татарских оперных певиц. Сегодня её младший сын Эрик, Эрик Ильясович Аухадеев, рассказывает о времени войны 1941-1945 годов в Казани, о своей большой дружной семье, маме и папе, соседях, товарищах по двору - тех, с кем рядом казанский мальчик пережил тяжёлые военные годы.

Он стоит и теперь на углу улиц Профсоюзной и Мусы Джалиля, тогда улицы Малая Проломная и Банковская, № 5 / 16. В этом доме родился Николай Бауман, жил Муса Джалиль. Трёхэтажное здание со стороны улицы и двухэтажное со двора. Дом крепкий, построенный лет двести назад. Мои родители прожили в нём всю жизнь. В доме было примерно двадцать квартир - длинные коридоры, по обеим сторонам комнаты, в каждой по отдельной семье. В конце коридора довольно большая кухня с многочисленными столами, всякой кухонной утварью и, главное, с шипящими примусами - медными, блестящими, красивыми керосиновыми горелками, вызывавшими у меня восторг. Ребятни в семьях было полно, двери в квартирах почти не закрывались, и мы свободно бегали друг к другу. Во дворе множество сараев, у каждой семьи свой. В них «богатство» - куры, в одном даже свиньи, но чаще - дрова. Был общий погреб - яма в одном из сараев площадью примерно в четыре квадратных метра. На дне погреба снег, даже летом, а на нём много сундуков под замком. Был там и наш семейный сундучок, где хранились кислое молоко и солёная капуста.

Двор заполнен штабелями дров, между ними лишь узкие проходы. Эта дровяная картина чудесно менялась. Летом шла заготовка - дрова пилили, кололи, складывали в штабеля. Было ужасно интересно участвовать со взрослыми во всём этом, и ещё играть в казаки‑разбойники, прятки, догонялки. При всей загруженности двора сараями и дровами в нём умудрялись расти высокие старые деревья, в маленьких огороженных садиках - кусты и даже цветы, умещалась и песочница. Очень живописно и уютно. Удавалось спрятаться так, что никто не мог найти. В таком дворе мальчишки без проблем находили убежище для своей компании, девчонки - для своей. Зимой всё это покрывалось снегом, и можно было кататься и прыгать с крыш сараев в сугробы, строить снежные дворцы.

Это была отдельная четырёхкомнатная квартира, комнаты небольшие, одна тёмная. Папа до войны был директором музыкального училища, во время войны - директором Театра оперы и балета.

Тогда театр размещался в здании теперешнего театра имени Карима Тинчурина. Мама работала там и имела звание народной артистки ТАССР. Очевидно, им была выделена квартира, «достойная» их общественного статуса.

Семья была большой. Папа и мама, родители папы дедушка и бабушка, ещё одна бабушка по маминой линии. Детей трое: старший брат Сайяр, сестра Рушана и я, Ирек (Эрик). Во время войны прибавилось ещё двое детей-сирот, родственников папы. Это были дети из многодетной семьи. Их отец ушёл на фронт, а маму посадили в тюрьму на восемь лет за то, что она продала на базаре больничные перевязочные бинты, бывшие в употреблении, которые она выстирала. Очевидно, таковы были жёсткие меры военного времени. Кроме того, в этой квартире жили две мамины сестры - старшая с сыном и младшая с двумя сыновьями, нашими двоюродными братьями. Они были уже призывного возраста и ушли на фронт. Один не вернулся.

Мы жили единой семьёй, дружной и весёлой. Одна из комнат квартиры была больше других, и мы, почти все пятнадцать человек, чаще там и находились вместе. В центре комнаты стоял огромный квадратный дубовый стол. За ним одновременно каждый что-нибудь делал - обедал, учил уроки, вязал, штопал, шил, читал, мастерил. Иногда вместе играли в лото. Под столом было просторно, что-то вроде детской,- там собиралась малышня вроде меня или чуть старше, был ворох незамысловатых игрушек.

Почти каждый день мы собирались все вместе и делили один кирпич хлеба на всех. Я не помню, кому и сколько доставалось, сестра позже говорила, что мне, как самому маленькому, доставалось больше всех. Это был кусок толщиной примерно в два сантиметра, иногда с небольшим довеском. Мы, дети, получив свой кусок, поплёвывали на него, дабы никто другой его не ел, побрезговал. Я сам не помню, чтобы так делал, но сестра, она на три года старше, говорила, что мы так делали все. Сам процесс дележа, доска, на котором это происходило, сам кусок с довеском у меня перед глазами по сей день. И ещё - пакет из какой-то плотной чёрной бумаги, в который точно вмещался такой квадратный кусок хлеба. Помню место, куда этот пакет я прятал,- самый высокий верхний левый угол большого дубового комода, на который я с трудом взбирался. Среди других продуктов помнится жмых. Как он нам перепадал, не знаю. Это что-то невероятно вкусное, твёрдое, мы его сосали коллективно всем двором или делили на куски, разбивая булыжником.

Как-то мы всей семьёй ездили на берег тогда ещё узкой Казанки копать картошку недалеко от Кремля,- и дедушка, и бабушка, и дети, и даже мама. Видимо, семье был выделен участок. Было очень весело, жгли костёр.

Всем было трудно с питанием в те годы. Но помню, как однажды я зашёл к одному из своих дворовых товарищей домой, чтобы пригласить поиграть. Он в это время ел макароны с мясом. Я не знал, что такое бывает. Ел он их в жутко большом количестве. Я долго его ждал, смотрел, как он ест, и удивлялся, что так много можно затолкать в живот.

Несколько лет подряд я носил одни и те же полуботинки чёрного цвета. Они, видимо, стаптывались на пятках, и я, чтобы они не спадали, делал гвоздём дырки сзади, продевал через них верёвки, привязывал к ногам и так носил. Эта конструкция доставляла много неприятностей: было больно, неудобно, ботинки всё равно едва держались на ногах, я падал, не мог угнаться за мальчишками и, конечно, стеснялся - некрасиво.

Но вот однажды в разгар войны вдруг папа принёс с работы какой-то паёк - будто бы какая-то гуманитарная помощь из Америки: законсервированная в железной банке колбаса, что-то ещё и… ботинки. Почему-то я не помню, как ел колбасу, может быть, её было очень мало. Не помню, надевал ли ботинки - может быть, они были слишком велики и мне их не дали. Помню только, что они были.

Стирка белья - более частое, но не менее важное занятие. На кухне дома есть особая печь со встроенным большим котлом, в нём кипятят в мыльном растворе бельё. Жильцов много, столько и стирки. В кухне густой пар от постоянно кипящего белья,- его переворачивают особой лопаткой. После многочасового кипения бельё вынимается и подвергается каким-то истязаниям: валянию, избиению, отжиманию с использованием приспособлений в виде выгнутых, с рёбрами досок, скалок. Затем всё это гладится большим тяжёлым утюгом, набитым углями. Бабушке стирка уже не под силу, это делает мама. После домашних дел она как Золушка на бал мчится в оперный театр исполнять роль какой-нибудь счастливой, нежной девушки.

Мы, дети, во дворе и в семье были в очень тесном общении, но я не помню, чтобы чем-то болели типа гриппа или ещё чего-то такого. Но вши - волосяные, бельевые… Вечерами бабушка усаживала нас вокруг себя, и мы деревянной, большой и очень густой гребёнкой вычёсывали из своих волос и вылавливали из одежд и нательного белья вшей. Особенно их было много у сестры и самой бабушки, носивших длинные волосы. Я помню этих вшей на ощупь, визуально и… на слух. Они мерзкие, бело-серые, мелкие, очень быстро бегающие существа, вызывающие мучительный зуд в голове и во всём теле. Мы вычёсывали их на большой газетный лист, они сыпались с отвратительным треском, мы их с треском убивали между ногтей или прижав ногтём к полу. Этот звук не забывается.

Казалось, спасеньем от вшей были бани и стирка белья. Это занятие занимало у нас много времени и было тяжёлым. Всего три бани на огромный город. В них скапливались огромные толпы народа, приходилось выстаивать многочасовые очереди, чтобы попасть в моечный зал. Сначала попадали в предбанник со шкафами для одежды. Сняв одежду, нужно было взять номерок, таз и идти в моечную. В моечной несколько десятков цементных лавок, на каждой моется сразу около десяти человек. А всего человек сто с лишним. На стенах или столбах посредине моечной краны с горячей и холодной водой, возле них очереди человек по пятнадцать. Были моечные комнаты и меньшего размера, человек на двадцать пять. Мылись мы в «женском классе». Там в густом пару скапливалось огромное количество женщин, молодых, старых, совершенно голых, и дети - девчонки и мальчишки моего возраста.

Помню, как-то дошла наша очередь. Мы, бабушка и пятеро детей, своих и соседских, влетели в предбанник, чтобы захватить шкафчик и тазы. Затем всей оравой влетели в моечную, чтобы захватить «боле-мене» свободную лавку. Бабушка бросилась с тазами к кранам с водой. Там толкотня, бабушка выкрикнула какое-то неслыханное бранное слово. Наконец, тазы насколько-то наполнены водой. Моемся,- бабушка моет всех нас мылом с каким-то тяжёлым запахом. От бабушки идёт не менее тяжёлый запах,- она почему-то моет свои длинные седые косы кислым молоком, которым потом долго, несколько дней, пахнет. Торопимся - скоро нас попросят «освободить зал». Выходим красные, счастливые, с надеждой, что вшей меньше, что новых не наловили. Через неделю или дней десять придём ещё, чаще не можем физически.

Так же отвратительны, как и вши - крысы. Они также везде, во всех квартирах, во всех закоулках дома, и также неистребимы и опасны, и против них нет средств. Они страшны, они враги, они немцы, они появляются ночью и даже днём. Из-за них страшно одному выйти на кухню. Я не помню, чтобы во дворе жила собака, чтобы были кошки, может быть, их съели эти самые крысы. Но естественных врагов у крыс в нашем дворе не было.

Лично я не чувствовал, что где-то идёт страшная война, не знал, что это такое, что моя жизнь и жизнь моих любимых людей в опасности. Единственная опасность была другой - мне кто-то сказал, что моя бабушка старенькая, и как все люди, она однажды совсем состарится и умрёт. Я вечерами в постели тихо плакал. Бабушка была очень весёлая, умела шутить, развлекала нас.

Мама иногда находила время побыть с нами, особенно зимой, когда было холодно из‑за нехватки дров. Она собирала нас вокруг себя на своей постели под одеялом и что‑нибудь читала или рассказывала. Мы согревались телом и душой. Больше всех тепла доставалось мне как самому маленькому - я располагался у мамы под мышкой, и казалось, нет конца этому счастью. С тех пор помню «Рассказы старухи Изергиль» Максима Горького о Данко, о его огненном сердце, вырванном из груди, чтобы осветить путь людям в дремучем тёмном лесу. Это общение с мамой всегда было днём, вечерами очень редко - родители работали почти каждый вечер без выходных. Огромное, бесконечное счастье ощущалось, когда круг детей собирался зимой около открытой дверцы горящей печки, особенно если в ней что‑нибудь пеклось. Или когда мы собирались вечерами при свете керосиновой лампы или свечи и слушали сказки, которые чудесно умела рассказывать наша слепая бабушка.

Детвора жила дружно, я не помню драк. Часто все выходили из двора на улицу. Это теперь улица Профсоюзная заполнена мчащимися машинами, а тогда она была, кажется, даже не мощёная, лишь изредка проезжала повозка, в которую была запряжена старая лошадь, и совсем уж редко - грузовик. По обеим сторонам улицы росла довольно густая трава, мы расстилали на ней старые одеяла, пальто и валялись. Девчонки играли с куклами, мальчишки со всякой всячиной. Было очень хорошо. Улица Банковская ведёт от улицы Баумана наверх к Чернышевской (позже - Ленина, теперь Кремлёвская). Зимой мы катались по ней на корытах, досках, каких-то ещё приспособлениях, никакие машины не мешали. Это было чудо!

Летом мы гурьбой ходили на «Чёрное озеро». Это было настоящее озеро с песчаными берегами, камышами, лягушками. Теперь оно высохло, это благоустроенный сад для прогулок и спортивных занятий. А тогда мы располагались на каких‑то тряпках на берегу на песке или на траве, загорали, купались. Ходили купаться и на Булак, тоже в подлинном смысле реку, которую мы не решались переплывать. Иногда под руководством кого‑нибудь старшего ходили купаться на Казанку. Сразу под Кремлём была заброшенная, большая, с огромным колесом водяная мельница. Казанка была шириной чуть больше улицы, но в этом месте очень глубокая. Это хорошо помню по одной злосчастной причине: я на такой глубине потерял свои трусики, и пришлось идти домой голым почти половину улицы Чернышевского. Наверное, никто на меня не обращал внимания, там было много голых ребятишек. Но мне было уже четыре года, и я ужасно стеснялся и плакал.

Вспоминается детский сад. Я ходил туда всего несколько недель. Там пахло каким-то дезинфицирующим веществом настолько отвратительно, что многие годы потом я обходил этот квартал. Там кормили супом, в котором плавали куски жира. Их невозможно было ни прожевать, ни проглотить - отвратительные на вкус и на осязание. Поскольку воспитатели ругались, я их заталкивал под столом в свои чулки, подвязанные верёвкой выше колена, и этим спасался.

Вечерами приходилось сидеть дома с небольшим освещением и глухо зашторенными окнами. Взрослые, наши тёти и двоюродные братья, иногда даже бабушка с дедушкой уходили на улицу дежурить, и мы оставались одни. Иногда вдруг кто-то стучался в дверь и ругался, что мы недостаточно хорошо зашторили окно, с улицы виден из окна свет, и это очень опасно. Помню, сейчас перед глазами, в углу комнаты радиорепродуктор - большой круг из чёрного картона или плотной бумаги, похожий на живую говорящую голову. Мы все к нему сбегались, когда слышалось: «Говорит Москва! Говорит Москва!». Часто по вечерам из него раздавались вой сирены и голос: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Было тревожно.

Папа с мамой работали в театре. Я не знал, что это за работа. Слышал только, как по утрам они с восторгом восклицали: «Опять аншлаг!». Потом я узнал - это означало, что зал был переполнен зрителями. Родители были поглощены своей работой, днём и ночью были там, очень уставали, и мне казалось, что они ходят на ту самую войну. Став взрослым, я узнал, что накануне войны летом 1941 года в Москве должна была состояться Декада татарского искусства, и что мои родители в числе ведущих деятелей искусства Татарстана готовились к ней. Маму там должны были представить к званию народной артистки СССР. Очевидно, весь потенциал театра нашёл своё отражение в её работе во время войны. Это на фоне того, что многие актёры, музыканты, композиторы ушли воевать.

Среди них Муса Джалиль - художественный руководитель театра, написавший либретто к опере «Алтынчеч», и молодой композитор Фарид Яруллин, написавший балет «Шурале». Рукопись балета он передал в «собственные руки» директору и главному режиссёру, главному дирижёру Ильясу Аухадееву. Премьера балета состоялась во время войны, на помощь коллективу театра мой папа пригласил ведущих балетмейстеров из Москвы. Прекрасный балет по мотивам сказки Габдуллы Тукая и другие спектакли привлекали внимание жителей города, остро нуждавшихся в духовной поддержке. Поэтому и «Аншлаг!»

Из-за плохого зрения папу не призвали в армию. Но мама наряду с огромной работой в театре с группой актёров несколько раз была командирована с концертами на фронт. Помню, как она, возвратившись поздно ночью, бросилась в мою комнату, обняла меня и долго не выпускала из своих объятий, плакала и смеялась ярко и с очень глубоким чувством. Я вспоминаю это часто теперь, когда мамы нет. Она рассказала, что пела прямо перед окопами, в которых с винтовками стояли наши солдаты. Слышала, как свистят пули и взрываются снаряды, видела через бинокль фашистов, как солдаты прямо из окопов уходили в бой. Однажды от взрыва бомбы она потеряла сознание и несколько дней не могла прийти в себя. Вернулась со справкой от генерала, кажется Грибова, для дирекции (моему папе), что была вынуждена задержаться на передовой фронта по причине ранения и контузии. Эта справка, фронтовые фотографии с солдатами, офицерами и генералом хранятся в архивах. Моя мама, Галия Кайбицкая,- личность выдающаяся. Ровно за неделю до начала войны Муса Джалиль посвятил ей прекрасную песню, текст её хранится в Национальном музее Татарстана в фонде Мусы Джалиля и в музее Галии Кайбицкой в деревне Малые Кайбицы, где родился её отец Мутыгулла Тухватуллин.

Именем мамы названа одна из новых улиц города Казани.

Знаменит и папа - он заслуженный деятель искусств Татарстана, его именем названо Казанское музыкальное училище. Работа родителей в театре - это был их фронт, и мне так это и казалось тогда.

Всего один раз я ощутил реальную войну и волнение, даже некоторый испуг - над городом очень высоко над нашим домом летел дымящийся самолёт. Он у меня перед глазами и сейчас. Я был на улице возле дома, люди вокруг смотрели вверх и что-то тревожно говорили. Волнение передалось и моему детскому сердцу. Помню это тягостное состояние.

И ещё я видел немцев. Не помню только, было это во время войны или чуть позже. Строился прекрасный теперешний Театр оперы и балета,- его назвали именем Мусы Джалиля. Работали на стройке пленные немцы, и мы, мальчишки, ходили на них смотреть. Как-то немец жестами показал, что хочет есть. Мы принесли ему небольшой кусок хлеба, передали через забор, а он дал нам маленький перочинный складной ножичек. Мы быстро убежали и стали рассматривать добычу. Нож был замысловатый, ржавый, мы чистили его, втыкая в землю. Немцев мы видели и работающими на укладке булыжной мостовой на горе от улицы Баумана к тому месту, где теперь памятник Мусе Джалилю.

К Кольцу (площадь Куйбышева, теперь Тукая) сходились четыре улицы и потоки людей по ним. Площади Свободы в современном виде тогда не было. 9 мая на Кольце - множество народу! Все веселились. Плясали. Пели. В центре Кольца обычно стояла регулировщица, живописно вращаясь вокруг своей оси и указывая полосатым чёрно-синим жезлом дорогу машинам. Мы часто ходили посмотреть на неё. В тот день её не было, или она затерялась в огромной людской массе. Со всеми вместе прыгал и плясал и я. Через некоторое время в наш двор стали возвращаться фронтовики. В одной из квартир жила старая женщина, у которой было около десяти взрослых сыновей. Все ушли на фронт. Однажды в ворота двора зашёл один, вернувшийся с войны. Старушка вышла во двор, народ столпился вокруг. Плакали, смеялись, и никто не заметил, как появился другой сын, очевидно, приехавший другим транспортом, и подошёл к толпе. Что тут было! Я помню тогдашний облик этих двух братьев. Они были в серых солдатских гимнастёрках с шинелями и небольшими мешками за спиной. Лица серые, невесёлые, молчащие, хотя все вокруг что-то громко и быстро им говорили, обнимали их. Остальные сыновья той женщины так и не вернулись. Не вернулся и один из моих двоюродных братьев. Зато другой приехал с войны с немецким трофеем - огромной медной трубой. Он потом поступил учиться в музыкальное училище и всю жизнь играл в цирковом оркестре.

Первого сентября 1945 года я пошёл в школу. Не портфель в руке или ранец за спиной, а мамина хозяйственная сумка, как сейчас её вижу,- чёрно-зелёного цвета, из какого-то непонятного материала, с двумя длинными ручками, не закрывающаяся. В сумке тетрадь, книга, стеклянная «не проливающаяся», но бьющаяся и пачкающая всё на свете чернильница, карандаши. Ручка с длинным стальным острым пером, с помощью которой мы учились «чистописанию».

Началась новая пора жизни. Школы делились на девчачьи и мальчишечьи. Впервые я узнал, что такое драки, участвовал в них. Видимо, не все пережили военные годы так, как я, без психологических травм. Ребята были агрессивны. Однажды один мальчишка во время драки изо всех сил как кинжал воткнул в спину другого ручку с длинным острым пером. В другой раз на перемене во время драки учитель пришёл разнимать. Один из мальчишек вцепился зубами в его ногу, едва отодрали…

С глубочайшим чувством вспоминаю то далёкое время. Может быть, немеркнущие эмоции свойственны именно тому периоду жизни, дошкольному. Такого состояния абсолютной, кристальной чистоты потом я уже никогда не испытывал. То были первые осмысленные впечатления жизни, положившие начало формированию моего теперешнего взрослого сознания, моего миропонимания и характера. Всё лучшее, что было в жизни и стало мною потом, идёт от тех первых детских впечатлений. Вернуться бы к тому первозданному состоянию души и сознания, да не так‑то это просто! Была моя Миссия в медицине - служение людям, потерявшим здоровье, надежду, себя. Были встречи с людьми огромной силы Духа и слабыми. Было много притязаний, увлечений, удач и неудач, глупостей и ошибок. Грехов, наконец.

Однажды я прочитал о человеческой душе: «Душа, трепещущая в страхе пред вечностью, пред небытием, сомневающаяся, завистливая и обидчивая, мелкая, жадная и злая, жаждущая славы». Не о моей ли душе это?! Нет! От состояния души моего самого раннего детства я унаследовал желание добра всем, вежливость и благодарность, сочувствие, сострадание и сорадование, терпеливость и неприхотливость, совестливость и стремление размышлять, стремление к Прекрасному и Возвышенному. На склоне лет - страсть Покаяния, Муки и Радость Покаяния. И требую от себя теперь:

Уж много лет не сплю ночами, пробуждаемый Совестью, Мыслью и Интуицией. В полночной мгле вдруг ярким Солнцем в зените просыпается моё Сознание, пронизывая своим светом всё мироздание.

Эрик Ильясович Аухадиев - доктор медицинских наук, профессор Казанской государственной медицинской академии. Заслуженный работник физической культуры Татарской АССР, мастер спорта СССР, рекордсмен Татарской АССР в беге на сто метров.