Мечты о запредельно малом

На кафедру гистологии, в старинный лабораторный корпус Казанского университета, мы пришли на втором курсе. Казалось, время тут остановилось,- в тишине, высокой старине, надписях «гистологическiй кабинетъ», «лабораторiя» над входом, в стоптанных до ям каменных ступенях винтовых лестниц, и особенно в кабинете знаменитого Миславского, музее, куда каждое утро привозили «старого профессора» Георгия Ипполитовича Забусова. Старик работал, рассматривал в микроскоп препараты, что‑то писал. Пару раз дрожащим голосом читал нам классические лекции, и очень всем понравился: слушали Забусова!

Гистология - наука о микроскопическом строении живых тканей - поразила красотой. В окуляре микроскопа взору открылись немыслимые, ярко окрашенные мозаики, переплетения, полосы, гроздья, что‑то уже виденное в фантастических фильмах о галактиках, в окно высоко летящего самолёта, на полотнах импрессионистов и пёстрых ситцевых отрезах, на…

Чьих рук это дело? Фантастика на стекле под окуляром долго не соединялась с осознанием того, что вот так мы все устроены. А когда это осознание пришло, восхитила сложность живого. И только позже поставила в тупик безупречная рациональность жизни каждой клетки и всего организма, где этих клеток триллионы… Мысль о том, что вся эта сложнейшая система так мастерски создана и налажена кем‑то и когда‑то, а тебе дана во временное пользование, в студенчестве ещё не посещала. Теперь, почти через сорок лет врачевания, я знаю, что человеку очень важно знать, как устроен его организм, чтобы, восхищаясь этим чудом, охранять его всеми силами, ведь это - его неповторимая жизнь.

- Эрнст Галимович, Юрий Александрович! Здание кафедры гистологии по‑своему легендарно. Немало новых знаний о живом мире вышло отсюда в биологию, медицину, генетику. Тут, в вашей тишине и высоте, всеми рецепторами чувствуешь весомость вековой науки.

Э. Г. Улумбеков: - Точно сказано! Некоторые нервные окончания - рецепторы - именно тут обнаружили впервые! Лабораторный корпус для кафедр физиологии, гистологии и фармакологии архитектор Михаил Нилович Литвинов в 1887-1890 годах построил по образцу здания одного из германских университетов. Всё тут было удобно для лабораторных работ,- газовая разводка, вытяжные шкафы, калориферное отопление. Баллоны с газом привозили со станции, стоявшей в лугах у Ометьева,- теперь это улица Газовая. После революции всё это постепенно утрачивалось. В пятидесятые годы, когда я впервые пришёл на кафедру, ни газовой разводки, ни вытяжки уже не было, вместо калориферной системы появились дровяные печи, потом батареи парового отопления. Эти мелкие неудобства не помешали процветанию двух научных казанских школ - физиологической и гистологической. Чем они занимались, не всякому было понятно: в советское время на кафедру приносили телеграммы, и редко в них было «гистология»,- чаще телеграфистки заменяли букву «г» на «ч», получалось «чистология».

- Заглянуть в микромиры всегда было так же интересно, как за горизонт. Даже, думаю, микрообъекты были интереснее - они везде, в любом растении, в собственных тканях, в воздухе, воде, а не видны. Каково было любопытство! С 1590 года существует оптический микроскоп. Сегодняшнее его увеличение в две тысячи раз невозвратно устарело…

Ю. А. Челышев: - Арсенал современных способов рассматривать микромир чрезвычайно богат. Микроскоп теперь уже не просто линзы, призмы и зеркала, а сложный исследовательский комплекс с разрешающей способностью до десяти нанометров.

- Нанометр - это одна миллиардная часть метра, представить невозможно. Берёшь сантиметровую ленту длиною в метр и аккуратно разрезаешь на миллиард одинаковых кусочков… Молекула воды - сколько кусочков?

Ю. А. Челышев: - Четвертушка одного. Растительного масла - как раз один кусочек. Белка` - по‑разному, есть молекулы в четыреста пятьдесят нанометров.

- То есть стремление увидеть мозаику клеток на тонком срезе - уже не интересно гистологам? Хочется докопаться до молекул?

Ю. А. Челышев: - И это не предел для сегодняшней науки! Молекулы, атомы - всё видно! Микроскопы сейчас позволяют не только различить мелкие объекты, но и изучить их химический состав и физические свойства. Просто рассмотреть картинку и понять, как организована внутри биологическая машина,- пройденный сто лет назад этап.

- Но первые сообщения о клеточном строении живых тканей были как гром с ясного неба,- для истории нашей цивилизации это было недавно, каких‑то триста лет назад. Англичанин Роберт Гук в 1665 году рассмотрел под микроскопом тончайший срез коры пробкового дерева и увидел нечто похожее на соты. Голландец Антоний ван Левенгук прочитал тексты Гука и посвятил жизнь изготовлению микроскопов, разглядыванию в них живого. Пятьсот линз выточил за целую жизнь!

Ю. А. Челышев: - Но зато в конце семнадцатого века он первым увидел эритроциты, клетки кожи, сперматозоиды и массу других интересных микрообъектов.

- Это же перевернуло с ног на голову представление об устройстве живых организмов!

Ю. А. Челышев: - Вернее сказать, вывело на широкую дорогу их изучение. Но лишь в 1839 году Теодор Шванн и Матиас Шлейден провозгласили, что все ткани флоры и фауны состоят из клеток. Это событие науки девятнадцатого века ничуть не уступает по значимости обнаружению двойной спирали ДНК в двадцатом веке или открытию эмбриональной стволовой клетки.

- То есть лишь в середине девятнадцатого века начались научный поиск различных живых клеток, попытки объяснить их устройство и работу. Без этого нельзя было и говорить о биологии и медицине!

Ю. А. Челышев: - Да! Лучшие умы медиков, анатомов, потом и гистологов корпели над этими загадками живой материи, и шаг за шагом картина становилась яснее.

- А следом понятнее становились причины болезней, способы их диагностики и лечения, и не только у людей, и у животных, растений - тоже. Именно в те годы стала всемирно известна казанская школа гистологов.

Э. Г. Улумбеков: - Кафедрой физиологии Императорского Казанского университета в 1858-1862 годах руководил академик Филипп Васильевич Овсянников. После зарубежных стажировок в лабораториях Европы он положил начало экспериментальной физиологии и микроскопической анатомии в России, основал две научные физиологические школы - казанскую и петербургскую. О строении нервной системы тогда мало что знали, и учёные на каждом шагу были обречены на открытия, только работай! Овсянников установил, что нервная система регулирует дыхание и кровообращение, несёт питательные импульсы к органам и клеткам, нашёл сосудодвигательный центр в мозгу. Многое тогда изучали на лягушках, червях, рыбах - это было проще и быстрее по результату. Овсянников, увлекаясь эмбриологией, работал со стерлядью. И так много рассказал о её размножении и разведении, что стал знаменитым рыбоводом, получил за это золотые медали Русского Императорского Вольного экономического общества, Общества акклиматизации в Париже, серебряные медали на выставках рыболовства и рыбоводства в Берлине и Лондоне.

- Учёные тех лет были универсалами. Не случайно до сих пор неврологи, физиологи, гистологи и рыбоводы считают Овсянникова своим! В его лаборатории в Петербурге студентом начинал Иван Петрович Павлов. А для Казани такой учёный на старте нового направления - большая удача!

Ю. А. Челышев: - В 1871 году заведовать кафедрой гистологии на тридцать с лишним лет пришёл профессор Карл Августович Арнштейн. Немецкий порядок Арнштейна не претил его душевности, сотрудники и студенты его обожали. Декан медицинского факультета, известнейший всемирно учёный-гистолог, в актовой речи 1896 года на Совете Университета Карл Августович сказал о себе: «Научно-педагогическая деятельность требует, прежде всего, спокойствия духа и определённого душевного настроения, не помрачаемого заботами совершенно другого порядка. У меня охотно учились, потому что я охотно учил. Это и есть ключ для понимания всякого педагогического успеха. Чтобы быть хорошим университетским педагогом - недостаточно любить науку: необходимо любить и человека, который этой наукой занимается».

- Микроскопы были тогда примерно одного разрешения. Что же давало гистологам манёвр в научных поисках?

Э. Г. Улумбеков: - Во многом - различные методы окраски тончайших срезов тканей. Красители и соли поглощаются клетками по‑разному. В этом была в те годы часть успеха гистолога. Тогда в Европе нервные клетки окрашивали метиленовым синим. Арнштейн с казанскими учениками Александром Станиславовичем Догелем и Алексеем Ефимовичем Смирновым улучшил этот метод, что открыло путь к новым находкам. Они не заставили себя долго ждать. Изучение строения периферических нервов, нервных окончаний и органов чувств принесло лаборатории всемирную известность. Сформировалась знаменитая научная школа Казанского университета по изучению гистологии нервной ткани.

- Народ любит повторять, что все болезни от нервов. Как невролог, утверждаю, что это не так, бывают болезни ещё от глупости и жадности. Это шутка. В действительности нервная система участвует в организации жизни всех органов и тканей и не остаётся в стороне при их повреждениях. Понять целостную систему живого организма было невозможно, не изучив связи внутри него. Тут казанские гистологи ещё в девятнадцатом веке многое открыли и первыми объяснили.

Ю. А. Челышев: - В 1903 году кафедру возглавил ученик Арнштейна профессор Дмитрий Александрович Тимофеев. После стажировки в Европе он вернулся в Россию с новыми идеями развития направлений своего учителя. Его работы по нервным окончаниям цитируются во всех учебниках гистологии, учёный медицинский мир знает тимофеевское волокно.

- На смену Тимофееву в 1921 году пришёл знаменитый Александр Николаевич Миславский. Орденоносный. Признанный миром. Фамилия Миславских знаковая для Казани - в центре города есть такая улица. Она названа в честь отца гистолога, великого казанского физиолога академика Николая Александровича Миславского,- боком к Воскресенской (ныне Кремлёвская) стоит и теперь дом, где Миславские жили.

Эрнст Галимович, вы ведь застали Александра Николаевича Миславского на кафедре. Коснулись краешком истинной, прошлой российской профессуры. Вкусили.

Э. Г. Улумбеков: - Александр Николаевич изучал гистологию в Европе, поработал в ведущих лабораториях в Тюбингене и Париже. А в 1918 году был уже профессором кафедры гистологии Казанского университета.

- То есть активно работал профессором сорок лет! Заслуженный деятель науки РСФСР, ордена Ленина, Трудового Красного Знамени, медали. На стене кафедрального здания - посвящённая ему мемориальная доска. Руководитель тринадцати докторских и двадцати семи кандидатских диссертаций,- по тем временам кропотливой, фундаментальной научной работы это было ОЧЕНЬ много!

Э. Г. Улумбеков: - Многие ли из нынешних поймут, если я скажу, что официально в списке научных работ профессора четырнадцать позиций,- только исследования, выполненные лично им, своими руками. Он никогда не ставил свою фамилию под работами учеников, хотя тема исследования и основные идеи могли принадлежать ему. Не гнались тогда за количеством научных работ. Ценились их новизна и глубина, общий результат школы. В этом был рейтинг. В сороковые и пятидесятые годы учёные считали Миславского патриархом отечественной нейрогистологии.

- Каков он был в общении с сотрудниками, студентами? Добрый тон Арнштейна сохранился?

Э. Г. Улумбеков: - В годы моего ученичества Александр Николаевич был уже в почтенном возрасте. По утрам, около одиннадцати часов, его привозили на машине ректора института Рустама Аллямовича Вяселева, и до семнадцати часов профессор проводил за чтением в своём кабинете на втором этаже, смотрел под микроскопом приготовленные учениками препараты. Прошло более полувека после его смерти, а кафедральный музей всё ещё называют «кабинетом Александра Николаевича». При нём там же работали аспиранты. У левого окна стоял высокий лабораторный стол Вадима Николаевича Швалёва. Слева от стола висел рисунок Бориса Иннокентьевича Лаврентьева,- вид из этого же окна в 1922 году, вид с берёзкой, дотянувшей верхушку до второго этажа. При мне это было высокое дерево, пару десятков лет назад упавшее от старости. В таких помещениях и начинаешь понимать ход времени, а заодно и своё место на этой земле в ряду поколений.

Александр Николаевич был из породы университетских интеллигентов,- высокообразованных профессионалов, людей чистых нравственных норм и требований, и прежде всего - к себе. Этой породы сейчас практически нет, но мне‑то посчастливилось пять лет видеть и слушать его почти каждый день. Студентов он уважал, называл на «вы». А экзамены… Александр Николаевич так любил беседовать со студентами, что попадавший к профессору понимал: экзамен продлится час, часы. Случалось, продолжался и на следующий день. Александр Николаевич сначала досконально выяснял всё по вопросам билета, а когда знания студента иссякали, продолжал рассказ сам.

- Чем меньше знал студент, тем дольше тянулся экзамен?

Э. Г. Улумбеков: - Миславский редко ставил низкие оценки. Но бывали и прецеденты… В папках с кафедральными бумагами я обнаружил экзаменационные ведомости начала пятидесятых годов: единственная плохая оценка стояла напротив фамилии «Аксёнов В. П.». И какая оценка! Красными чернилами рукой Миславского было выведено «Кол!», и стояла почти на пол-листа ведомости профессорская подпись.

- В Казанском университете это норма, ставить ноли или колы будущим великим писателям.

Гистология - кабинетная наука, любит тишину.

Э. Г. Улумбеков: - Ну да! Очень размеренная была жизнь, но плодотворная. И исключительно тёплыми были отношения. В полдень, во время перерыва между лекциями, в небольшой профессорской, где работали Юрий Ипполитович Забусов и Аркадий Павлович Маслов, происходило дневное чаепитие. Чай заваривал в химической колбе старший лаборант Константин Андреевич Болгарский. Студентом я бывал почти ежедневно зван на эти чаепития, а уж в аспирантские годы - обязательно. Такова была поведенческая непреложность этого университетского круга: если люди работали вместе, не имели значения социальное положение и возраст. Ты естественным образом считался принадлежащим к кругу коллег, тебя a priori считали человеком своего круга, равным.

Мне исключительно повезло оказаться в стенах лаборатории, известной в Европе как казанская нейрогистологическая научная школа, и среди настоящих университариев. До сих пор при звуках второго фортепианного концерта Рахманинова передо мной возникает фигура стоящего рядом с инструментом (тогда не говорили «пианино», а говорили именно так) математика Игоря Дмитриевича Адо, отчима моего однокашника и соседа по дому номер двадцать два по улице Волкова Володи Алатырцева. Профессор после воскресного обеда с участием Александра Николаевича восторженно и с дрожью в голосе выводил мелодию финала второй части концерта, а Миславский ему подпевал. Как‑то Александр Николаевич принёс из дома немецкоязычный альбом о французских импрессионистах и рассказывал о неведомых нам тогда художниках. Когда я, провалявшись в 1958 году несколько недель в больнице с паратифом, появился на кафедре, Александр Николаевич тут же вспомнил, что, когда он «реконвалесцировал» от паратифа, ему давали для скорейшего выздоровления французское белое сухое. И тут же последовал рассказ о бордосских винах.

Жили дружно, ходили семьями друг к другу на обеды. Александр Николаевич лето проводил на волжских пароходах,- для казанцев это обычно была поездка до Астрахани и обратно. Несколько раз Юрий Ипполитович Забусов сопровождал старого профессора. Помню его живописный рассказ о том, как высокий и худой Александр Николаевич, водрузив на плечо на рыбном или татарском базарах в Астрахани несколько вязанок визиги, приносил их на пароход,- будут зимой в доме профессора настоящие рыбные пироги!

- В прежние времена учёный экспериментировал сам, не поручал лаборантам. Это и давало неповторимый, свой опыт, и свои находки. В гистологии такое мастерство, несомненно, есть, микроскопически тонкое!

Э. Г. Улумбеков: - Методов подготовки, окрашивания на гистологических срезах сотни и тысячи. Так вот, только освоением гистологической техники я и занимался главным образом аж три года моего студенческого пребывания на кафедре, до пятого курса института. Изо дня в день. Однокурсники из научных кружков на других кафедрах уже вели самостоятельные исследования, а я осваивал метод за методом. И лишь много лет спустя понял, что это была хорошо продуманная кафедральная позиция - здесь готовили специалиста, а не верхогляда. Сколько раз позднее я убеждался: в любой профессии настоящий специалист тот, кто проходит всю дорогу от низшей ступени, не пропуская по пути ни одной.

- В те годы метиленовую синьку сменила окраска нервных тканей азотнокислым серебром, серебрение.

Э. Г. Улумбеков: - Это был большой этап в мировой науке о нервной системе.

Ю. А. Челышев: - За разработку этого метода итальянец Гольджи и испанец Рамон-и-Кахаль получили Нобелевскую премию 1906 года. Было известно множество прописей серебрения. В казанской лаборатории этим сложным, капризным и плохо воспроизводимым методом владели все, но особо виртуозно Борис Иннокентьевич Лаврентьев, Аркадий Павлович Маслов и Константин Андреевич Болгарский. Исследователи уповали на везение и шутили, что успех зависит от волшебного сочетания множества не известных науке факторов, например, от благоприятного положения звёзд на небе или атмосферного давления.

Э. Г. Улумбеков: - Поскольку тогда не знали механизма реакции и того, что именно из нервных структур осаждает на себе серебро, то само выполнение методик серебрения нервных клеток было не столько наукой, сколько ремеслом, существенно зависело от опыта. Значит, от терпения,- было нужно время, время и время. И чуть‑чуть везения, конечно.

- Ученики Миславского стали академиками.

Ю. А. Челышев: - Да, и, увы, одновременно! Поднимаясь в науке, они один за другим покидали Казань, перебирались в столицы. Одним из выдающихся учеников Дмитрия Александровича Тимофеева, учеником и сподвижником Александра Николаевича Миславского был казанец Борис Иннокентьевич Лаврентьев, член‑корреспондент Академии наук СССР. Выпускник медфака Казанского университета, в 1914-1920 годах он служил на войнах врачом. Издавал на фронте журнал «Жизнь раненого и больного красноармейца». Вернулся в Казань на кафедру, попутно организовывал в Татреспублике здравоохранение, потом стажировался за рубежом, защитил докторскую диссертацию и переехал в Москву. Это был выдающийся учёный, один из лидеров мировой экспериментальной нейрогистологии. Одним из первых доказал, что выверенный автоматизм нервной системы обусловлен её не сплошным, а дискретным строением.

- Система, где переход к каждому новому уровню заново регулируется! Это было величайшее понимание механизмов саморегуляции в живом организме, то, что потом, наряду с исследованиями других учёных-физиологов и неврологов, легло в основу разработки принципа компьютерных систем.

Э. Г. Улумбеков: - Нобелевский лауреат Рамон-и-Кахаль хорошо отзывался об экспериментах Лаврентьева, подтверждавших концепцию нейрона, вспоминал и о других казанских неврологах и гистологах, вообще не упускал из виду исследований, выполненных в российских лабораториях.

Лаврентьев очень многое сделал первым. Например, снял микрокинофильм о жизни живой клетки. Он был талантлив во всём, интеллектуал, замечательный руководитель, лектор, рассказчик, художник, шутник, путешественник. А ордена у него были сначала старые российские, потом и советские: Святого Владимира III степени, Святой Анны III степени, Трудового Красного Знамени.

Академик Заварзин вспоминал о нашей кафедре и Лаврентьеве: «Беззаветное искание научной истины, которым горели и жили эти учёные, было характерной чертой этого славного коллектива. В такой коллектив посчастливилось попасть молодому студенту Б. И. Лаврентьеву. Такая обстановка не могла не заражать учеников, и особенно таких, как Б. И. Лаврентьев».

Жаль, что рано он ушёл, и с тяжёлым сердцем его учитель Александр Николаевич Миславский писал о нём некролог‑воспоминание и получил на память его посмертную маску. Она в нашем музее.

Ю. А. Челышев: - Учеником Миславского был член-корреспондент Академии наук СССР Николай Григорьевич Колосов - классик в изучении нервных окончаний. Во время Великой Отечественной войны он пешком пришёл из горящего Сталинграда в Саратов, но - с микроскопом. Другой ученик Миславского, елабужанин Вадим Николаевич Швалёв, работает в Москве, крупнейший учёный.

- Оставшиеся в Казани продолжили традиции школы.

Ю. А. Челышев: - Да, это были известные профессора Георгий Ипполитович Забусов, Аркадий Павлович Маслов. Маслов, за ним Эрнст Галимович Улумбеков для изучения процессов в нервных тканях уже работали новейшими методами. Вновь казанские гистологи были впереди.

- Казанская нейрогистологическая школа до революции была всемирно известна, значит, с вашими учителями зарубежные учёные поддерживали близкие контакты, сотрудничали, дружили, обязательно обменивались публикациями. Удавалось ли в советское время общаться с иностранными коллегами? Понимаю, в 1925 году Лаврентьев поехал на год в Голландию, спокойно вернулся и даже орден советский получил. В шестидесятые была уже другая страна, за занавесом.

Э. Г. Улумбеков: - Мы читали в доступных в СССР подлинниках всю новейшую иностранную литературу, всё же кое‑какие журналы и книги страна покупала для научных библиотек. Более того, каждый доктор наук мог через книжный отдел Академии наук раз в год за свои деньги приобрести одну западную научную книгу по своей специальности. Но, заметьте, не более чем на сорок рублей,- по тогдашнему липовому официальному курсу это составляло около шестидесяти пяти американских долларов.

Все молодые на кафедре обязательно изучали иностранные языки. Время от времени и я выступал с докладами на заседаниях студенческого кружка по книгам на французском и английском. Идея учителей была очевидна: приучать мальчика читать научную литературу на разных языках. Я не помню, чтобы эти, скажу так, правила, мне специально излагали старшие. Просто по‑иному не получалось, все вокруг именно так работали. В лаборатории была исключительно доброжелательная атмосфера. И к девушке-лаборантке, и к почтенному Александру Николаевичу Миславскому можно было обратиться в любое время с вопросом, зная, что объяснят, покажут, подбодрят.

Бывали и казусы.

В июне 1964 года Медицинский институт и кафедра гистологии провели симпозиум, посвящённый столетию кафедры и научной школы. За неделю до его начала я надписывал приглашения для коллег из германских университетов, Сорбонны, мадридского института Рамон-и-Кахала и отправлял эти послания. Почему так поздно? Казань была «закрытым» городом, иностранцам въезд воспрещался. Но не поставить в известность наших коллег о предстоящем юбилее было невозможно. Юрий Ипполитович Забусов и Аркадий Павлович Маслов приняли «соломоново решение»: приглашения разослать за неделю до начала симпозиума. Замысел был прост - никто не успеет оформить поездку, и не будет обидно за отказ во въезде в Казань. Но где‑то что‑то не сработало. И вот жарким июньским утром мы с транспарантом встречаем московский поезд. Подходит молодой мужчина, представляется: доктор Винкельман, из Германии, приехал на праздник!..

Отлично помню рассказ только что приехавшего тогда с общего собрания Академии наук СССР Николая Григорьевича Колосова о том, как Академия провалила на выборах марксистского идеолога так называемой «передовой биологической науки» безграмотного Трофима Денисовича Лысенко, вхожего в высшие партийные круги. После этого на общее собрание приехал тогдашний вождь Никита Сергеевич Хрущёв. Объяснил Академии, что она ошибается, постепенно «завёлся», обложил академиков непечатными словами и удалился.

- Тоже «школа»… Но это было так давно… Сейчас такое невозможно.

В кабинете Миславского старинная библиотека кафедры, одетые в кожу фолианты.

Ю. А. Челышев: - Нашу научную библиотеку начали собирать при Арнштейне полтора века назад. Сотрудники, покидая кафедру по возрасту или переезжая, личные научные собрания оставляли тут. Начиная с середины девятнадцатого века и до сих пор в полной сохранности и востребованы книги, редкостное собрание учебников, подшивки специальных журналов. Журналы тогда переплетали, получалась книга - любо-дорого посмотреть, в руки берёшь с благоговением.

- Как это ни парадоксально, появились в старинных учреждениях любители избавляться от старых книг, полагая, что в Интернете всё найдётся за пять минут. Порою библиотеки беззастенчиво растаскивают, прячут книги дома в шкафах с непрозрачными дверками,- не увидел бы кто из знающих. Старинные книги, тяжёлые, красивые, вкусно, нетленно пахнущие хранительницы знаний берегут ещё и прикосновения рук, надписи, ремарки. Помните, в «Евгении Онегине»:

«…Хранили многие страницы отметку резкую ногтей». По заметкам на полях, надписям следишь за мыслью того, кто держал этот том в руках столетия назад!

Э. Г. Улумбеков: - Среди старых книг есть у нас и прелюбопытные, например, огромный альбом Шведского Королевского института издания восьмидесятых годов девятнадцатого века с десятками страниц фотографий препаратов мозга математика Софьи Ковалевской,- тогда считали, что изучение строения мозга рано или поздно откроет секрет интеллектуальных способностей человека. Кстати, в Москве немецкий невролог профессор Фогт по предложению правительства СССР создал Институт Мозга, где и посейчас хранятся препараты мозга Ульянова-Ленина. Это так, к слову, это не у нас. А у нас…

Открываешь изданный в Петрограде в 1917 году учебник гистологии Максимова с его дарственной надписью «Многоуважаемому Александру Николаевичу от автора», начинаешь листать, и вдруг тебя озаряет: это же Александр Александрович Максимов, создатель популярного сейчас в мире учения о «стволовой клетке»! Его учебник выдержал в Америке несколько десятков изданий. По двадцать-какому‑то его изданию я готовил свои лекции в семидесятые годы…

Ю. А. Челышев: - Александр Александрович Максимов! Гигант, великий учёный! До 1917 года он разработал учение о кроветворении, тканевых культурах, и очень многое ещё, на чём до сих пор развиваются мировая биология, медицина и масса других наук. Профессор военно-медицинской академии в Петербурге, генерал, в 1918 году с Белой армией он попал на восток. Но из Сибири многие профессора потом вернулись в свои университеты. Максимов на обратном пути в Петроград оказался в Казани, пришёл к Александру Николаевичу Миславскому. Тот его принял. В генеральской форме дальше двигаться было невозможно, расстреляли бы без слов. Максимова переодели в штатское, а его форму и браунинг спрятали на чердаке здания кафедры. Всё это то ли знал, то ли случайно обнаружил кафедральный служитель, и Миславского сдал. Профессора таскали на допросы в ОГПУ. К счастью, всё обошлось. Максимов вернулся в Петербург, его большевики не тронули, дали кафедру в Петроградском университете, через год избрали членом-корреспондентом Академии наук. Он не принял большевиков. Когда приходилось здороваться с кем‑то из их руководителей за руку,- они следом за своим вождём Лениным очень это любили,- генерал выбрасывал после этого перчатки.

- Как Максимов с таким характером неприспособленца выжил в годы кризиса университетов? Большевики тогда решили, что пользу стране приносят только рабочие и крестьяне - их труд виден. А что делает, например, математик, физик, лингвист? Гистолог тот же? Кайлом и лопатой не машут, не сеют, не жнут. Они в пролетарской стране нахлебники! Профессуру университетов тогда поразили в правах, не давали продуктовых пайков и права работать. Многие оставшиеся в России поумирали, кто от голода, кто от инфарктов.

Ю. А. Челышев: - Зимой 1922 года генерала Максимова, как нетрудового элемента, заставили мести двор университета. Он ушёл по льду Финского залива, чтобы весной уже возглавить кафедру в Чикаго. Сколько было создано им в США! Подумать страшно, как бы до сегодняшнего дня развивалась биология и медицина без основополагающих максимовских работ!

- Какая память - его рукой подписанный учебник в вашей библиотеке! Хорошо, что ваши рукописи не горят! Счастливые вы и ваша молодёжь!

Э. Г. Улумбеков: - Надеемся, в будущем никому из наших последователей не захочется очистить эти старинные книжные шкафы ради места для своих трудов! Нашим воспитанникам такое в голову не придёт.

- Вы много в Москве издаёте и переиздаёте новейшие учебники, атласы, словари,- удобные, красивые, востребованные.

Ю. А. Челышев: - Да! По нашему учебнику и атласам занимаются студенты медицинских университетов России. Эти новые яркие тома в кафедральных шкафах не потеснили наших старых книг.

- Юрий Александрович, не терпится спросить у вас, в какие тайны и глубины микромира казанские гистологи заглядывают сегодня? По-прежнему нервная ткань?

Ю. А. Челышев: - Да, по‑прежнему! Современный научный поиск биолога полностью зависит от оснащения лабораторий,- мы всё глубже уходим в микромир живой ткани. Нужной аппаратуры в одном институте сегодня не собрать, поэтому проводим совместные исследования с другими научными коллективами - Казанского федерального университета, Института физики Академии наук Республики Татарстан, и успешно работаем вместе. Ну, например, все знают, что при повреждении нерва он перестаёт проводить импульсы, поэтому у человека или животного развивается паралич. Почти все ткани человека быстро и удачно восстанавливаются,- срастаются кость, края раны, мышцы, а в нерве это происходит очень медленно. Поэтому параличи так плохо лечатся.

- Множество таких состояний при детском церебральном параличе, после инсультов, травм, обострений остеохондроза позвоночника! Самое большое количество инвалидов детства и молодого возраста во всём мире именно от этих заболеваний.

Ю. А. Челышев: - Прибавьте к этому болезни, связанные с распадом нервных клеток.

- И бесценность ваших научных поисков возрастёт многократно, потому что это, в первую очередь, болезнь Альц­геймера! Человечество живёт дольше и дольше, и его настигает эта жестокая проблема старости.

Ю. А. Челышев: - Наша кафедра много лет изучает восстановление нервов после их повреждения. И нужные результаты не за горами.

- На лабораторных животных и на человеке не всегда равноценные результаты.

Ю. А. Челышев: - На мелких животных - да. Но мы в ближайшее время начинаем эксперименты на свиньях - самом близком по строению тканей к человеку животном. Важно выбрать наиболее действенную комбинацию стимуляторов для точной генной терапии.

- Генная терапия! Прежде чем такие новые и сложные методы лечения начинают использоваться в клиниках, проходят десятилетия испытаний на доклиническом этапе. Вы уже близки к клинике?

- Да.

- Вы не представляете, Юрий Александрович, как у невролога потеплело на душе от вашего рассказа! Чувство медицинской полноценности наконец‑то. Генная терапия повреждений нервов! Да, глядя на ваши старинные микроскопы в музее, невольно думаешь о тех, кто на них делал открытия в своё время.

Ю. А. Челышев: - Без этих старых микроскопов и их эпохи не было бы сего­дняшних специалистов в области клеточной биологии,- так правильнее теперь называть гистологов. Но микроскопия сего­дня - лишь один из наших методов, наряду, скажем, с электронным парамагнитным резонансом. Я не очень сложно объясняю?

- Нет, что вы! Про гены и парамагнитный резонанс знают теперь школьники младших классов! А как студенческая наука, жива?

Ю. А. Челышев: - Жива! То, что на кафедре изучают сейчас студенты в научном кружке, сто лет назад назвали бы необузданной фантастикой. Юные исследователи - наш резерв для «физиологической регенерации» коллектива кафедры. Увы, студентов, которые целенаправленно работают, мало - и их количество катастрофически уменьшается. Они и остаются на кафедре в аспирантуре, защищают кандидатские - и тут же уезжают в зарубежные университеты, где их появление очень приветствуется.

- Наша подготовка молодых научных кадров - одна из лучших в мире, если не лучшая. Страна работает на чужих, вкладывая многое в образование молодёжи и не давая ей потом работы. Везде наши молодые таланты нарасхват. Однако кто‑то всё же остаётся.

Ю. А. Челышев: - Они чаще уходят в более оплачиваемые сферы.

- А что показывают иностранные студенты?

Ю. А. Челышев: - С каждым годом их становится у нас в университете всё больше. Из стран СНГ учатся на русском, остальные - на английском. Сейчас из дальнего зарубежья сто сорок человек, в основном индийцы. Но есть ребята из Ирака, Пакистана, Турции. А также из Германии, Греции, США, Финляндии… Увы, как правило, у студентов базовая подготовка низкая. Да и трудно им у нас, холодно, непривычно. Но они очень стараются, всё преодолевают. А мы помогаем.

- Эрнст Галимович, Юрий Александрович! По каким признакам можно узнать учёного со Школой? (Очень хочется с заглавной буквы!)

Э. Г. Улумбеков: - Пусть будет с заглавной!

Назову прежде всего унаследованные от учителей аналитику, независимость мышления, способность предвидеть результаты своих действий,- это обязательные для учёного свойства. А для человека - доброжелательность, общая культура и культура поведения, уважительное отношение к собеседнику. И ещё - стремление, потребность поделиться своими знаниями, опытом, пусть это иногда - сеяние на камни.

- Может быть, сформулируете проверенные полуторавековым опытом вашей кафедры рекомендации: что важно помнить сегодняшнему учёному-преподавателю?

Э. Г. Улумбеков: - Представители научной школы традиционно передавали ученикам не только гигантские знания, но и моральные принципы. Настоящая научная школа обучает мастерству и сохраняет в нас человека.

Есть простые правила, которые на этапе ученичества усваивает раз и навсегда каждый, кому работа рядом с учителями пошла впрок.

Вот они.

Работать надо каждый день (nulla dies sine linea - ни дня без строчки!), по всем темам и направлениям, даже если их десятки.

Любому новому человеку по пятибалльной системе сразу ставить пятёрку,- обычно ставят «два». А там уж он либо подтверждает оценку, либо теряет баллы. Троечники постепенно отпадают сами.

От любого сотрудника и ученика ожидать и даже требовать всего пару достоинств: быть порядочным, «поступать с другими так, как хотел бы, чтобы с тобой поступали», и быть профессионалом,- дело делать уверенно и с любовью.

Не суетиться, ибо тактически ты можешь выиграть, но стратегически, скорее всего, проиграешь.

Не быть начальником, якобы умудрённым и старым ослом,- быть другом. Не думать, что ты пуп Вселенной - это точно не так. Но если сумеешь быть звеном в цепи поколений и передать другим то, что вкладывали в тебя твои учителя, это уже немало.

- Спасибо большое за беседу в кабинете Миславского! Интересна ваша наука! Люди почти всегда мечтают о чём‑то громадном: уж если летать - то по Вселенной, владеть - миллиардами… А вы всё дальше и дальше уходите в микромир. Путь этот бесконечен, и много ли по нему уже пройдено? Молекулы, атомы… Что следующее откроется исследователям из более мелких частиц, составляющих живой организм? После беседы с вами с удовольствием избавляешься от гигантомании и начинаешь мечтать о запредельно малом. Подозреваю, что именно в нём скрыта главная формула жизни.