Моя Суконка

На Суконке у бабки с дедом я в детстве бывала часто. Мы приезжали туда с двоюродными сёстрами. Большинство домов там были утоплены в землю по самые окна, и чтобы попасть на первый этаж, требовалось спуститься вниз. В одном из таких домов чуть ближе к Эсперанто располагалась контора, в которой работала мама. Несколько раз, гостя у бабушки, я прибегала к ней в обед и спускалась прямо через открытое окно к маме на стол. 
Бабка с дедом жили в полукаменке под горой на улице Тихомирнова. На первом этаже была у них квартира без ванны, туалета и горячей воды. Эту квартиру они купили в семидесятых, перебираясь долгими путями в Казань. Этаж — высокий, не под землёй.

Бабушка и дедушка.
Слева от забора стояли дома соседей, а дальше заросшая тенистая лестница, ведущая куда-то вверх, справа — Пехотный переулок, представлявший собой глинисто-каменистый спуск. Перед лестницей стояла колонка. Воду из неё можно было пить просто так. Такие колонки стояли везде на Суконке.
Дом бабки с дедом был старый с большой печью, оклеенной белой плиткой. Настолько большой, что её перестраивали, чтобы не занимала в комнате столько места. Когда печь ломали, нашли клад — старинную серебряную шпагу. Бог весть, кому и зачем пришло в голову замуровать шпагу в печь! Дед, генетически перепуганный двумя поколениями репрессированных, заморачиваться не стал, снёс зло-
счастную шпагу в музей, и чур его.
В доме имелись коридорчик, проходная кухня и две комнаты. Просторной была только одна — с пятью окнами, три из которых выходили во двор и два на улицу. На широченных подоконниках цвели фиалки и ещё какие-то немыслимые цветы в виде малиновых колокольчиков. Если сунуть в них палец, а потом осторожно вынуть, колокольчик оставался на пальце, что вызывало неописуемый восторг. Фиалки тоже возбуждали, фокусов с ними не получалось, но цветочки, старательно оторванные и со вкусом разложенные в ряд вдоль подоконников, радовали глаз. Не бабушкин, конечно.

Комната — большая, как стадион, посредине которого стоял обеденный стол. Остальная мебель, включая серванты, кровать, тумбу с телевизором и швейную машинку, стояла вдоль стен, рядом с печью и в проёмах между окнами. Вокруг стола можно было бегать и драться, на крайний случай залезть под него.
Вторая комната была узкая и длинная с одним всего окном на улицу. Фиалки на нём не цвели. Зато посередине поперёк комнаты стоял массивный шкаф. В нём — ничего интересного, но на него было удобно взбираться под потолок и лететь на перьевые подушки, любовно разложенные бабушкой и прикрытые кружевными платками. Эти подушки по-мещански громоздились на всех кроватях мексиканскими ступенчатыми пирамидами, и лежало их столько, что непонятно, сколько голов имели те драконы, которые занимали по ночам все кровати в бабушкином доме.
Бабушка пекла пирожки, блины и оладьи, жарила сулугуни и полную сковороду сахара, который потом нарезала ножом и давала нам вместо конфет. По праздникам стряпала домашние жареные колбаски. Всё это мы трескали за обе щёки, не всегда при этом сидя за столом. Нам хотелось играть, и мы часто бегали с едой во двор или в сад.
В углу двора росла сирень, громадная и старая, как и везде на Суконке. В мае она превращалась в облако цвета и запаха и виднелась даже из-за двухметровых чёрных от времени деревянных ворот. Под сиренью, говорила бабушка, тоже непременно зарыт клад. Но земля во дворе была утоптана напрочь, и хотя мы с сестрой пытались ковырять её лопатами, клада так и не нашли.
Рядом на зелёной мураве лежали какие-то трубы, если их перевернуть, наблюдалось несметное количество слизней, которых мы страшно боялись. Дальше стояли большой сарай и вонючий уличный туалет. Туда мы не заходили. Бабушка с дедом сделали к дому пристрой с ванной и унитазом, но без отопления и с выгребной ямой. К этому пристрою, естественно, полагалась лестница, бравшаяся в сарае. С крыши пристроя виделась часть улицы и переулка за забором. Играть на крыше, набрав с собой пирожков, конечно, было лучше.
Во дворе начиналась дорога, мощённая красным кирпичом, которая, почти как в Изумрудный город, вела в сад. По бокам узкой дорожки рос физалис, а низкие заборчики соседских огородов располагались настолько вплотную, что пройти по ней можно было только следуя друг за дружкой.
Огородики и беседки соседей привлекали, но заходить на чужие участки мы боялись. У бабушки с дедом в саду были баня и беседка. Они стояли друг напротив друга, и если залезть по лестнице на чердак бани, а потом перекинуть эту лестницу, как мост, на крышу беседки, то можно было перелезть на неё, а оттуда проникнуть в часть сада, расположенную выше по горе. С крыши беседки открывался обзор не только на спуск за забором, но и на часть садов и строений на другой стороне, а также возникал доступ к графским вишням, росшим тут же. В августе вишни вызревало столько, что ею можно было пулять через забор, когда в рот она уже не лезла. За ней приезжали целыми семьями, но с крыши, конечно же, собирали только мы с сёстрами. Выше нас собирали только птицы.
Вообще-то в верхнюю часть сада вели земляные широченные ступени, коих было три. Слева громоздилась земляная стена соседского огорода, а справа дед поставил старую ванну, чтобы поливать из неё. В пору цветения вода в ней покрывалась облетающими белыми лепестками тех самых вишен. Красивая очень получалась ванна, но дед её не принимал, он принимал, что покрепче.
В саду наверху лакомились малиной и черноплодкой. Она росла слева, а рядом за натянутыми лес­ками и кружевными занавесками пело радио из соседней беседки. Попасть туда было легко, но бабушка шептала, что там обитает колдунья, и уводила за руку. От этого на душе становилось тоскливо и скучно — колдунья даже не таилась всего в двух шагах, а к ней не пущали. Соседка эта колдовством промышляла чёрным — втыкала в дверь бабушкиной квартиры ножи и иглы, приносила заговорённую еду в виде консервов, пыталась всучить. Бабка слала её лесом, а та сердилась и сыпала соль под порог. Что-то хотела...

Ещё в саду наверху росли помидоры. Много, даже слишком. Ждать созревания плодов не хотелось, ведь маленькие плотные зелёные ягоды-овощи прекрасно нанизывались на шампуры, а если хорошенько размахнуться таким шампуром, то помидоры отлично скользили по нему и по баллистической траектории летели через забор на головы прохожих. Так что ходить по спуску было не­безопасно.
Однажды таким макаром мы с сестрой обстреляли идущих к бабке с дедом гостей. Конечно, из сада не было видно, что происходит за забором. Побитые гости ползком и стеночкой преодолели территорию обстрела и с порога доложили деду, что в его саду бесчинствуют мародёры. Дед принёсся в сад со скоростью разъярённого быка, но увидел всего лишь меня и сестру. Шампуры у нас, конечно, забрали, и может быть даже, их тоже замуровали в печь для пущей безопасности, но запах помидорных черенков до сих пор навевает память о детстве.
Внизу возле бани росли розы и слива. Дед ничем не опрыскивал ту сливу, и если сорвать спелый сочный плод и откусить, то можно было лицезреть полчище извивающихся получервяков. Для чего росло там это дерево раздора, непонятно.
Во дворе же, кроме сирени, буйствовало разнотравье. В скучные летние дни мы с соседскими детьми на спор, кто дольше, жевали полынь и коноплю. Конопли везде росло много. После хорошего дождя мы, побегав по лужам босиком, пили воду из цветов пионов. Она была ароматная и немножко сладкая, не то что полынь. А сладкого детям хотелось всегда.
Соседской девочке, которая тоже приезжала в гости к своей бабке, мы показывали фокус. А хочешь, спрашивали её, мы сейчас убежим в сад, а вернёмся через ворота? Стой тут, приказывали девочке. Неслись в сад по кирпичам и ступенькам, мимо бани, ванны и колдуньи, добегали до самых дальних каких-то сараюшек, служивших забором, перелезали через них и спускались на улицу — тот самый злосчастный помидорный спуск. По этому спуску неслись на Тихомирнова и, радостно запыхавшись, с лязгом железных замков отворяли калитку. Соседка удивлялась, она не ходила в наш сад до конца. Это ещё что, говорили мы ей, вот мы можем вообще в дом зайти, а обратно опять в ворота. И снова неслись в дом, пробегали по комнатам в обуви, открывали окно на улицу в задней комнате, вылезали наружу и радостно появлялись перед девочкой. А-а-а, догадывалась она, это нечестно! Вы в окно вылезли, я знаю. Её бабка жила на втором деревянном этаже дома, куда вела узкая тёмная крутая лестница, начинавшаяся парадным крыльцом с колонной, выкрашенной под берёзу. Вылезать в окно им было не с руки.
На улицу без взрослых нам выходить не разрешали, там гуляли шпана и пьяницы. На спуске могли валяться петушиные останки в виде гребня, лап и чего-то ещё несъедобного. А на тротуар иногда выбрасывали давленные мышеловкой трупы мышей. Если аккуратно наступить на голову, то можно было даже не запачкать туфли кишками. Наступать на них, впрочем, нам тоже не разрешали. 
Ещё не разрешали бить чашки. А сосуды для битья нам очень даже требовались, ведь из красивых маленьких осколков складывалась отличная античная мозаика. Дети всегда находили, чем себя занять. Охота за чашками была тайной. Проще, конечно, выискивать на спуске за забором кусочки битой посуды, но когда они не обнаруживались, в ход шли чашки, добытые в доме или беседке. Если по чашке осторожно побить молотком из сарая, осколки получаются в меру маленькими и красиво складываются в узор на глине, откопанной рядом.
Глины на горе, по всей видимости, было много. Однажды даже за ней для чего-то приезжал на машине дядька. Я как раз играла босая во дворе, и, увидев, что он собрался куда-то за глиной, кинулась в машину. Дядька, наверное, сообразил, что взял меня зря, ко­гда я, потоптавшись в глиняной жиже после дождя, как была босая, села обратно в машину. Он только успел сказать «эх». Страшно представить, какие машины были в восьмидесятые, в которые можно было залезать с глиняными ногами! Монстры, а не машины!

На улице через дорогу напротив бабушкиного дома стояли древние деревянные развалюхи. Одна из таких хибар, физически и морально втоптанная в асфальт, была выкрашена в цвет морской волны, что не могло не волновать детской открытой души. Меня очень тянуло туда. Но бабушка говорила, что там живёт самая бедная, самая старая и самая сгорб­ленная в мире старуха на палочке, в окружении пьяниц, которые целыми днями поглощают самогон. Я завидовала старухе, и тайно мечтала хотя бы на день поменять скучный кирпичный дом на хибару цвета морской волны. Старуха, по всей видимости, моей страсти не разделяла и о морских волнах слышала только в страшилках про апокалипсис.
Иногда к бабке приходили соседки по улице. Их звали Чэчэк и Марбия. Чэчэк была полной, с ярко-красными губами, голубыми стрелками на веках и волосами цвета спелой календулы. Она глупо хохотала, раскрыв рот. Мы с сестрой звали её «рыжая‑бесcтыжая», потому что она загорала совершенно голой у себя во дворе на раскладушке, а сама не умела ни читать, ни писать. Неизвестно, что нас возмущало больше!
Как выглядела Марбия, история умалчивает, ибо, заслышав о её приходе, мы крышами бежали в сад. Судя по имени, это она на заре времён прошлась по Суконке и втоптала в землю дома и избы.
Вообще, моё детство на Тихомирнова и вне этой улицы — это детства двух разных меня. Как-то летом я забрела туда, где остались ещё старые деревянные дома и заброшенные хибары, кирпичные дороги, чёрные заборы, колонки, вишни и разнотравье. Долго не могла уйти и с замиранием сердца смотрела вниз под гору, где когда‑то стоял бабушкин дом. Там, на горе, ещё доживает свой век сгорбленный и старый призрак старой Суконки на палочке и, может быть, где-то в неразобранных холодных печах всё ещё замурованы сокровища... 

Фото Арины РУДЕНКО