Мы все учились понемногу…

Открытка с репродукцией картины 
художника А. Волкова «Первое сентября». 1954

До сих пор астры и гладиолусы для меня самые грустные цветы, потому что их несли 1 сентября на линейку в школу, чтобы потом завалить стол классного руководителя — строгой приземистой женщины с высокой причёской, в коричневом или сером костюме, из которого она не вылезала весь учебный год.

В пыльном солнечном луче, взбивая мучное облачко, учительница отряхивала ладошки, перепачканные мелом. И тогда казалась пекарем, который выпекает из поднявшегося теста румяных человечков, будущих граждан советской страны. В эту огромную во всю стенку страну, окрашенную в розовый цвет, она тыкала указкой, называя города и реки. И, делая театральную паузу, пригвождала «Камчатку» одним только взглядом. Смешки и мечтания тут же обрывались.
В первый день осени старушки из пригородных деревень приезжали пораньше, и уже в семь утра располагались на трамвайных остановках, вблизи школ. Они обкладывались цветами, как покойницы. Их букеты пахли грустью прощания с летом. А ведь ещё вчера по грядкам, где краснели бычьи сердца, извивался чёрный змей шланга, осы-камикадзе пикировали в медленно вскипающий таз с крыжовенным вареньем, а по ночам яблоки прыгали по крыше (до первого класса я ещё верил, что это звёзды)... И вся эта райская жизнь 1 сентября накрывалась цинковым ведром со старушкиными цветами!

Мама купила отрез тёмно-зелёной 
суконной ткани и пошила у знакомой портнихи 
себе жилетку, а мне — костюмчик, 
в котором я пошёл в первый класс. 
1 сентября 1970

В трёхэтажном здании школы № 5 на улице Волкова, построенном в 1912 году, до революции размещалось Петровское женское училище. Здесь было много света, проникающего в огромные окна на лестничных пролётах с лакированными перилами, по которым мы скатывались на переменах. Светлые классы, высокие потолки, но почему-то совсем крошечный спортзал. Скорее всего, такой дисциплины, как физическая культура, барышни не проходили. Зато, говорят, при школе имелся большой огород с теплицей, где они работали, выращивая зелень и овощи к столу. Что-то преподносилось в дар Духосошественской церкви и малоимущим жителям Суконной слободы. 
Но лето нас не отпускало. Оглушённые школьным звонком, мы притихали на время, а ко­гда вспыхивало короткое бабье лето, в нас опять начинала гудеть вольница. Прятали ранцы в кусты и айда гулять по Низенькой и Овражной, залезая в чужие сады, убегая от псов — с полными карманами яблок и дуль. Цепляя новые штанишки о гвозди заборов…
Помню, завучем и географом был у нас Жемчугов. Лицо уже стёрлось из памяти, а вот фамилия всё ещё сверкает перламутром. Он звонил к нам на домашний и просил позвать маму. Я хриплым голосом отвечал: «Вы не туда попали. Это баня!», и бросал трубку. Он опять набирал, тогда я писклявым голоском говорил: «Вы ошиблись. Это психушка!» А потом у меня в дневнике появлялась размашистая запись красной пастой: «Ваш сын прогуливает уроки. Прошу срочно зайти в школу!»

Большой класс во дворе маленькой школы 
на ул. Калинина, дом 13 (бывш. дом архитектора Христофора Пашковского). 1 сентября 1953

Теперь всё. Вспыхнувшее бабье лето быстро гасили косые дожди. Впереди меня ждали ремень, учебники и тетрадки в клетку и линеечку. Из небольших радостей — свежеиспечённая ватрушка с яблочным повидлом за 5 копеек в школьном буфете, а к ней — сладчайший мутный компот с разбухшей курагой на дне.
Я ещё застал в 1970 году парты дореволюционной конструкции с откидывающейся столешницей. В верхней части имелись выемка для карандашей и палочки со стальным пером, а также углубление для чернильницы-непроливашки. Учителя не миндальничали. Могли, проходя по рядам, «почесать» деревянной линейкой загривки драчунам. Преподаватель математики, сухопарый ветеран в военном кителе, как-то поставил меня в угол. Но я всё не унимался и продолжал пулять жёваными бумажками в одну девочку, которая мне нравилась. Тогда математик треснул меня древком швабры и разбил губу. Обычно ещё и родители дома добавляли, читая в дневнике о выкрутасах сына. Так что знания некоторым входили через пятую точку!

Первоклассница Лиля Хамматова. 
1 сентября 1953

Отрывок из блокнота Сони Морошкиной. 1913

На всю жизнь запомнилось, как классная, увидев, что я пишу левой, прервала диктант и указала на меня всему классу. Мои уши помнят её менторский тон: «И тебе не стыдно? Ну-ка быстро взял ручку правильно — в правую руку!» Я, пыхтя и оставляя в тетрадках кляксы, начал переучиваться. Чувствовал себя каким-то неполноценным. Примерно через месяц стал как все. Но дома продолжал писать левой. Хотя умение писать двумя руками потом пригодилось на лекциях в университете. 
Осенью 1975 года трудовик со старшеклассниками принялся разбирать ветхий сарай в углу школьного двора. Отомкнули ржавый амбарный замок, и оттуда под ноги высыпались старые учебники, тетради, пожелтевшие фотокарточки, детские журналы и какие‑то стопки бумаг, перевязанные бечёвкой. Выросла целая бумажная гора! Должен был подъехать грузовик и всё это отвезти на макулатуру. Пока дожидались, я вытащил из вороха альбом с детскими рисунками, узкий блокнот, датированный 1913 годом, и «Дневникъ для записыванiя уроковъ на 1912–1913 годъ» ученицы 3 класса Сони Морошкиной с напоминанием внизу, что каждый понедельник этот дневник должен быть засви­детельствован подписью родителей. Соня была круглой отличницей в укор мне. 
Дома я дал дневник своей маме, она его с интересом полистала и, не удержавшись, высказала: «Эх, сынок, посмотри, как раньше учились. Даже при царе дети получали пятёрки!» На что я ей показал запись в блокноте: «Ужасно подумать! Завтра русское сочинение». И в это время я почувствовал, как гимназистка, которая, может быть, сидела в том же классе, в котором томлюсь теперь я, протянула мне из далёкого прошлого руку‑ветерок. Так мы с ней подружились. Я читал её стихи о коварной любви и одиночестве, разглядывал карикатуры на учителей и родственников. И не заметил, как сам стал рифмовать свои чувства и рисовать мордочки на выцветших страницах альбома, которые оставались чистыми…