Назиб Жиганов. Как отец «вырос» в моих глазах

В мои студенческие университетские годы я очень увлекалась джазом.
Это было время, когда «шанхайцы» царили в наших сердцах. Любовь к джазу была искренней, восторженной! Гершвин, Гленн Миллер, «Серенада солнечной долины», «Судьба солдата в Америке» — всё это открывалось нам впервые.
Я пела с оркестром университета, который создал Виктор Деринг с Георгием Яковлевичем Роттом и даже с самим Олегом Лундстремом!

Отец же к джазу относился неодобрительно, а меня за моё увлечение ругал страшно, считал, что голос свой я просто порчу. Спорить было бесполезно, так как эстраду он считал легкомысленным жанром, оперетту не любил, ну а джаз...
Очень я тогда по молодости переживала, спорила с ним, обижалась. Тем более, что я знала, как уважительно отец относился к «шанхайцам» — студентам нашей консерватории. Олег и Игорь Лундстрем, Серебряков, Маевский, Осколков, Баранович, Модин, Гарбунцов, Хазанкин, Котяков — все они прекрасно учились, были замечательными товарищами, пользовались большой любовью и уважением своих однокашников и все они были членами оркестра Олега Лундстрема. Назиб Гаязович всегда восхищённо говорил мне об этих людях, как о целе­устремлённых музыкантах, которые не только хорошо учились, но и очень активно участвовали в жизни консерватории. И тогда я задавала себе вопрос, почему же он так неприязненно относился и к джаз-оркестру?
Потом, став старше, я поняла причину. В те 50-е годы отец бился за создание симфонического оркестра Татарстана. Оркестр Олега Лундстрема уже звучал в полную силу в конце 50-х годов, а симфонический оркестр появился только в 1967-м... И ещё я поняла, что полюбить и понять биг‑бенд по‑настоящему у отца моего просто не было времени! Он всю жизнь жил вперёд! Да-да, именно так! Он старался успеть за короткое время сделать невозможное. За два с половиной года — оперы «Качкын», «Ирек», «Алтынчеч». Затем — консерватория, строительство Актового зала, симфонический оркестр, два органа и т. д.
И всё это за такое небольшое время. А главное — большая, всепоглощающая любовь к серьёзной классической музыке. Любимый Римский-Корсаков, Верди, Чайковский. Затем потрясение — Шостакович!

Назиб Жиганов с детьми Светланой и Рустемом и внуком Алексеем. Казань. 1972

Консерватория — любимое детище, святое место! Да разве это можно, в Актовом зале?! Под величественным органом — джаз! Невозможно! Кощунственно!
И тем не менее однажды такой концерт состоялся, уговорили-таки! Назиб Гаязович сидел в ложе, я наблюдала за ним и видела, что он с большим интересом слушал прекрасные созвучия Гленна Миллера, Стена Кентона... После концерта он всё-таки страшно расстроился: «В Большом зале Московской консерватории такого быть не могло!» А он вот, пошёл на поводу у этих настырных любителей джаза».
Через некоторое время я увидела у него клавир оперы Гершвина «Порги и Бесс». Он его всё время проигрывал, наслаждался. Теперь этот клавир у меня.
Однажды, это было где-то в конце 70-х годов, когда отец приехал с очередного заседания Комитета по Ленинским премиям из Москвы, он таинственно и восторженно мне сказал: «Знаешь, у меня было потрясение!» — «Что случилось?» — спросила я. «Я видел фильм — рок‑оперу "Иисус Христос — суперзвезда". И стал мне с восторгом рассказывать об ариях Христа, Иуды, Магдалины, о хорах и заключительном хорале — реквиеме по распятому Христу. «Ну, папа, ты вырос в моих глазах!» — засмеялась я. «А как же! — ответил он мне весело. — Расту!» А потом погрустнел, помолчал и сказал: «Знаешь, финал в этом фильме очень страшный. Распяли человека на кресте, и все ушли, бросили...»
Прошло ещё несколько лет. Как-то я была у отца дома, и мы вместе смотрели по телевизору музыкальную передачу — концерт нашей российской рок- группы очень «крутых» музыкантов. Так называемый хэви-метал. Шуму, криков было много, и ещё от этих ребят шёл очень агрессивный дух.
Папа долго печально смотрел на экран, а потом сказал: «Знаешь, Светлана, я вот слушаю их и мне кажется, что наступает конец света».
Сейчас все эти воспоминания оживляют в моей памяти образ отца. Он был искренним человеком, сохранил до конца умение удивляться всему новому, неизведанному и радоваться жизни.