Нияз Игламов, Татарская слобода, ОПГ, кыстыбыи, скрипка

Несколько лет назад мы с театральным критиком Ниязом Игламовым совершили сентиментальную прогулку по местам его детства. Тогда текст «прогулки» был напечатан в сокращенном виде — и много прекрасных подробностей осталось в стороне. Исправляем эту недоработку!

Слово Ниязу Игламову.

 …Родился я в Клячкинской больнице, в которой умер Тукай. Говорят, рядом с его палатой, где тогда было что-то вроде музея. По старому стилю мы  родились в один день, 14 апреля. И умер он тоже в апреле. Символично? Может быть. Мне всегда казалось, нас роднит язвительность. Во всяком случае, именно Тукай, и как личность, и как текст, является для меня мерилом татарской культуры…

От хрущевки до «модного» дома

Сначала мы жили на улице Межлаука, в однокомнатной «хрущевке».  Этот период я помню плохо. Помню только, что меня пеленали и укладывали спать на рояле  — другого места  в доме просто не было. Да, я помню многие детали младенчества. Вообще, отменная память — это мой единственный капитал. Помню, что дыру от сломанной розетки на кухне закрывала жестяная крышка от финского сыра «Valio» с белокурой девой, помню марки с гимнастами на старом гарнитуре, как заработал первый шрам — оцарапал гвоздем колено, помню знаменитые морозы на новый 1979 год...

Да, половину комнаты занимал мамин рояль, старинный кабинетный «Мюльбах», который она сперва перевезла из Москвы в Елец, куда попала по распределению из Гнесинского института, став первым директором вновь созданного музыкального училища, а потом — из Ельца в Казань, где с 1971 по 2015 год руководила кафедрой фортепиано в институте культуры.

Там, за Колхозным рынком, было неспокойно: вечный крик-шум-гам, постоянно кого-то грабили, обворовывали, насиловали, в нашем доме жили кавказцы, устраивали из квартир склады, случались и убийства — тот еще контингент. Думаю, там и сегодня неспокойно… Поэтому раннее мое детство прошло в основном на Павлюхина, у дэуэни и дэуэти.

В 1981 году мы переехали в «модный» 9-этажный дом. Татарстан,7. Там жили многие татарстанские деятели культуры, это было замечательное окружение. На одной лестничной площадке с нами — Рустем Яхин, в других подъездах — Шаукат Биктимиров, Шамиль Закиров, Петр Бетев, Празат Исанбет, Вафира Гизатуллина, Хайдар Бигичев, Рахиля Мифтахова, да всех не перечислить… Большинство из них уже умерли и теперь это просто серый советский дом. Такой же как остальные.

 С фасада наш дом казался очень приличным. Но стоило заглянуть во двор! Крысы, тощие бродячие собаки... и почти беспризорные дети с ключами на шее, и среди них — я. С середины апреля да конца сентября мы проводили на улице все свободное время — эдакая «летняя выгульная система». Домой забегали исключительно для того, чтобы выпить воды из крана, смазать ранки йодом и поесть. Черный хлеб с майонезом, чай с  печеньем…

Влиятельный предок

Из наших окон видно школу №80, во дворе которой сейчас находится Музей Каюма Насыри. А тогда это был просто деревянный дом, который сгорел. Позже, когда дом отстроили заново, я узнал, что это наше родовое гнездо: изначально дом принадлежал моему прапрадеду, Мухамедбэдигу Хусаинову, ставшему знаменитым с легкой руки Тукая, благодаря анекдотической ситуации. В начале ХХ века стали выходить газеты и журналы на татарском языке, а в них — различные объявления. И ради эксперимента Бэдиг Муэдзин подал объявление о пропаже индюка. Поэт мгновенно припечатал его в стихотворении «Сельские песни». А на самом деле мой прапрадед был высокообразованным человеком с неплохим чувством юмора. И люди его уважали. В том числе за то, что с 1887 года у него дома жил великий просветитель и родной дядя — Каюм Насыри. Моя прабабушка кормила его с ложечки перед самой смертью в 1902 году. Эта серебряная ложечка, один из знаменитых календарей Насыри и первое издание книги «Фәвакиһел-җөләса фил-әдәбият» с пометками автора — все, что после войн и революций осталось у моей семьи в память о великом предке. По-моему, немало.

Шервудский лес, алхимия и ОПГ

У нас был свой Шервудский лес, мы любили бегать по развалинам  старого купеческого дома, которые поросли бурьяном, американским кленом, сражаться на деревянных мечах... Тогда как раз показывали по ЦТ британский сериал о Робине Гуде. Помню, многие мальчишеские игрушки мы делали сами — постоянно что-то выпиливали, строгали, вырезали, пальцы в порезах, в засохшем клее, который тогда никому не приходило в голову нюхать… А бомбочки, взрыв-пакеты, сифончики! Джентельменский набор! Каждый должен был уметь сделать бомбочку из селитры. До сих пор помню рецепт бездымного пороха. На подоконнике в моей комнате была химическая лаборатория. Я говорил, что стану химиком, и многим маминым родственникам, выпускникам КХТИ, это было как бальзам на душу. Правда, то, чем мне хотелось заниматься, меньше всего напоминало расчет количества вещества, титрование растворов или решение химических уравнений. Вот скука! Моим призванием была алхимия…

Весь первый этаж нашего дома занимала агломерация продуктовых магазинов — «Бакалея», «Вино-водочный», «Овощи-фрукты». Отсюда, собственно, прорва крыс, кошек и собак во дворе. Еще было фирменное кафе «Кыстыбый». Жаль, что этот бренд навсегда утрачен.

Наши края были  территорией ОПГ «Тукаевские», а  дальше, ближе к автовокзалу, к школе, где я учился, заправляла ОПГ  «Ново-Татарская слобода».  Эти  ОПГ или, как тогда говорили, «улицы», между собой постоянно враждовали. В наших краях бытовала примета: «когда мир с Ново-Татарской слободой, кыстыбыи с картошкой кончаются, остаются только с пшенной кашей».  Все ходили их есть, это было очень доступно. Порция кыстыбыев с пшеном стоила 12 копеек, а с картошкой — 16.

Татарская школа

В раннем детстве я много болел, почти не ходил в садик, и вдруг — школа! По настоянию отца меня отдали в единственную в городе татарскую школу. Родственники мамы — выходцы из старинного рода, обрусевшие потомки татарских аристократов — настоятельно рекомендовали мажорскую спецшколу №18. Слава богу, отец был непреклонен. В противном случае к сегодняшнему дню из татарского во мне была бы только фамилия. До школы я был  домашним мальчиком, а тут — дети пролетариев. До этого я вообще не видел «простого народа». Поймите, я без какого-либо снобизма-высокомерия, но до школы у меня был очень узкий круг общения. А тут —ребята из очень простых семей. Боюсь ошибиться, но кажется только у меня и еще одной девочки, дочери замечательного писателя Фаиля Шафигуллина, к тому времени уже трагически погибшего, родители были с высшим образованием. И это никого не беспокоило. Квалифицированный рабочий какого-нибудь Точмаша в те времена получал гораздо больше вшивых интеллигентов. А ведь как в школе? В первом классе на 23 февраля пишешь с мамой сочинение на тему «Мой папа», а через неделю, уже с отцом — о маме. Разумеется, публичное исполнение на татарском языке. Одноклассники — кто-кто у тебя папа? Какой-такой критик? Какой ученый? Как это не служил в армии? Инвалид штоле? Что там у тебя мама окончила с красным дипломом? Какие-такие Гнесины?  Ну, маму еще с грехом пополам уразумели — у нас был предмет «музыка» и ребята решили, что она типа учительницы с баяном. А отца моего так и не поняли. Но когда он однажды по делу строго отчитал ненавистную всем училку — зауважали, прониклись, так сказать. Прочел я до школы больше, чем весь остальной класс за всю жизнь. И моя «техника чтения» на внеклассном уроке литературы, 168 слов в минуту, при нормативе 40, долго служила немым укором, призывом гордым… к боестолкновениям на школьном дворе.  Да и могло ли быть иначе? Моя дэуэни, одна из первых татарских врачей-педиатров, учившаяся в конце двадцатых у Груздева и Вишневского, трем своим дочерям внушила паталогический пиетет к гигиене. Но сдается мне, мама превзошла сестер. В столовой мне есть запрещалось — только компот! Индивидуальные завтраки из дома — яблочки, бутербродики, печеньки. Плюс меня никогда не пороли, отец не пропивал аванс и у меня была собака! Сто причин для классовой ненависти. Словом, я долго не понимал, как с ними общаться, какие у нас могут быть точки соприкосновения?  Два года искал способ. А потом плюнул. Решил быть как все. Это оказалось очень просто. А развитие мое затормозилось лет на пять (льщу себе, конечно, на все восемь). Коллективизм — великая штука!

Я довольно много хулиганил. Не отличался послушанием. Дерзил. Дрался. Больше «уда» по поведению у меня отродясь не было. Не хотели отметить таланты тихого домашнего мальчика, получили заправского хулигана. В начальной школе была установка на уравниловку — руку тянешь, тянешь, тебя не замечают, пытаешься максимально выложиться, тебя прерывают, проявляешь инициативу — одергивают…

Моя первая учительница была родом из бедной татарской деревни, она любила рассказывать о том, как в начале 50-х пешком и босиком добралась до Казани, поступила в педучилище и решила, что ее миссия — презреть мирское и потом и кровью воспитывать чужих детей. Итогом ее воспитания стало то, что к четвертому классу  я ненавидел все предметы, кроме физкультуры и рисования.

Слава богу, в  четвертом классе у нас появились гениальные педагоги.  Казалось, что я перешел в другую школу, хотя всего лишь поднялся на второй этаж (начальная школа располагалась на первом). С этого момента началась другая жизнь. Благодаря Диляре Шариповне Сибгатуллиной я осознал всю красоту родного языка, Фания Аскаровна Мифтахова убедила, что математика совсем не так скучна, как кажется, а Наиль Галлямович Гимадиев на некоторое время сделал физику моим любимым предметом. Но главными моими «любимицами» - спасибо Розе Зарифовне Сыромолотовой и Гульчире Хафизовне Шамсутдиновой — стали литература и история.  

Хорошая учеба не отменяла почти ежедневных драк. Постоянные ссадины, кровоподтеки, синяки... Но мне это нравилось! Ближе к старшим классам стало скучно драться один на один, у меня часто бывало по трое соперников. Я обычно их вырубал, потому что специально занимался, как поет Шнур, хотел жить, набивал кулаки. Но иногда крепко доставалось.

Уроки музыки

Лишь только мне исполнилось шесть, пришло время заниматься музыкой.  Безальтернативно. Родители спросили меня, на каком инструменте я хотел бы играть. Сама возможность не заниматься музыкой в расчет не бралась. Я подумал — рояль у нас есть, а скрипки нет, может быть, я выберу ее, а  мне скажут — эх, а вот скрипки-то у нас и нет, ну ладно, не занимайся? Но в тот же вечер у меня появилась скрипка.

«Ну Нияяяяз!» — этот скорбный, исполненный фатальной безнадежности,  возглас моего первого педагога, Марины Ширяк, повторявшийся на каждом занятии, я буду помнить до конца жизни.

Меня определили в другую школу и сменили учителя, но и она не добилась от меня никаких успехов. Тем не менее, меня продолжали мучить и отдали уже в третью школу, хоровую капеллу мальчиков в Тукаевском переулке. В тех краях поколениями жили маргиналы всех мастей. Жуткое место!

Помимо собственно скрипки, там были еще занятия в хоре. Их я особенно не любил.

А однажды на праздничном чаепитии ко мне подошел какой-то невзрачный мальчик и спросил, как меня зовут. Услышав в ответ «Нияз», он презрительно скривился: «Ты что, татарин? Фу,  я — русский!». Так я впервые узрел лик великодержавного шовинизма — сопливый и плюгавенький. Прошло без малого сорок лет, а шовинизм все тот же.

Но, конечно, для моей мамы стало настоящей трагедией отсутствие у меня слуха и желания с утра до ночи пиликать гаммы. 

Мой Эдем

Во дворе была горка, росли яблони-китайки, груши, другие деревья. Это был наш Эдем. Потом построили гаражи, и жители дома стали возмущаться, что детям теперь негде бегать. Но нам гаражи не мешали, наоборот, залезать на крыши было так весело! Собственно, личного автотранспорта тогда почти ни у кого не было, на все 220 квартир и было лишь три этих гаража и пара-тройка видавших виды машин. Принадлежали они ветеранам войны, и, конечно, им не нравились наши развлечения. Чтобы мы не лазили по гаражам, они вымазывали все углы и дверные петли солидолом. Но разве это помеха? Жалко мам. В те годы стиральные машины были в дефиците. Как собственно, все остальное.

Любимыми играми были сифа, палки-банки, в чижа. А еще — игра «в космонавта». Мы ловили окрестных кошек, поднимались на девятый этаж и сбрасывали кошку в мусоропровод. Кошка отправлялась в космос, летела и орала. На первом этаже она плюхалась на груду картофельных очисток и другого экологически чистого мусора и благополучно убегала по своим делам. Жестоко? Может быть. Но наша жесткость так и осталась там, в детских играх... Главное, в качестве практиковавшего лет десять ветеринарного врача я сторицей отдал свой долг котам-космонавтам. Были бы деньги, как у Ивана Петровича Павлова, поставил бы им памятник.  Еще была забава, выстроившись в ряд у подъезда, забивать отломками асфальта пробегающих пасюков, жирных, противных крыс. Если с умом попасть, кровища летит, ошметки в разные стороны и ты чемпион! Но эти крысы обойдутся без памятника, хотя домашних и лабораторных я люблю, умнейшие бестии.

А вообще, агрессии тогда было очень много. Ее и сейчас немало. Одно время казалось, что вот оно, спокойствие,  активная криминальная жизнь закончилась. Увы, это было лишь временное затишье. Похоже, все возвращается... Но нас, поколение, родившееся в Казани в семидесятых, чье детство пришлось на восьмидесятые, а молодость на девяностые, вряд ли чем удивишь. Вот только осталось нас мало. Кто спился, кто сторчался, кто погиб на той или другой войне, а кто сошел с ума. Слишком уж много потрясений выпало на нашу долю. Впрочем, бывали времена и похуже, но не было бессмысленней. Вместе со страной возвращаясь в унылый псевдо-совок, думаешь — а стоило ли огород городить, перестраивать, реформировать что-то, пытаться стать нормальными людьми, нормальным обществом? Этим духовным и генетическим наследникам стукачей и палачей, чем хуже, тем лучше, а мы всегда будем в меньшинстве. Жили бы себе на здоровье в совке, ходили бы на партсобрания, травили бы анекдоты на кухнях… Но чу!

А тогда... У тебя был выбор — ходить со скрипочкой за ручку с родителями и быть презираемым лохом, либо с кулаками зарабатывать авторитет.

Да, со скрипкой вскоре пришлось расстаться. Однажды, на прогулке в группе продленного дня, я поскользнулся и упал рукой в лужу. Было это прямо у входа в мечеть Иске Таш, там тогда располагалась художественная школа №4. Поднимаю руку, а с нее течет что-то алое и липкое. Вот, думаю, художники! - банку с краской разлили... А тут бац - подходит ко мне одноклассница, смотрит на руку и падает в обморок. Потом вторая, потом училка... До сих пор удивляюсь людям — ну кровь и кровь, банка там оказалась разбитая. Срочно в травмпункт, случилось  - порваны сухожилия. Зашивали... Интересные ощущения от новокаина - голова кружится, а все видишь. Лампочки над головой...

Мама тогда училась в Москве в аспирантуре, и папа очень расстроился - мол, скажет, что недоглядел. Но он-то не был ни в чем виноват - случайность...  Рука заживала долго. Так со скрипкой было покончено.

В нужное время и в нужном месте

А в четвертом классе к нам пришли рекрутировать из этой самой художественной школы. Я записался. Папа меня поддержал, да и мама воодушевилась — все лучше, чем кошек гонять. Не то чтобы у меня очень хорошо получалось рисовать, но мне нравилась история искусства, диафильмы, альбомы... В какой-то степени это меня воспитывало. Конечно, все это было и дома, но в художественной школе была система.

Это ведь очень важно — получить необходимые знания в нужное время. Если ты до семнадцати лет не прочитал определенных книг, не увидел определенных фильмов, полотен, постановок, не пообщался с важными людьми, то потом догнать становится все труднее, все — ты серость, над тобой потолок навис... Нас долго воспитывали и сейчас еще остатки советского мышления в головах опарышами копошатся. Искусство должно быть понятно всем, должно служить народу, быть доступным. Простота — хуже воровства. Искусство должно быть социально ответственным, но не идти по пути упрощения дискурса. Или вот, что среда формирует личность. Не только, не столько среда, но наследственность. Я на своем примере это очень четко понял. Я бы не наделал стольких ошибок, если бы раньше осознал свою миссию. Пытался сбежать от предначертанного и потерял 15 лет. Зато благодаря этому чувствую себя крайне молодо. А так… Надо продолжать дело предков. Это лукавство все: про всяких ломоносовых, про пешком из деревни, про «кто был ничем, тот станет всем», про «на детях гениев природа отдыхает». Щариковщина это все. Есть, разумеется, исключения из правил, генетические мутации. Когда в семье пропойц вдруг рождается талантливый детеныш. Но чаще бывает иначе. Наследственность, преемственность крайне важна. Человека никто ничему не научит, если он сам не научится. Важен личный пример. Только он действует на маленького человека. Все остальное — ерунда собачья. И не важен социальный статус. Я рос среди книг и вырос книгочеем, меня никто не заставлял читать, само читалось. Другой рос среди напильников и отверток и вырос на все руки мастером. Третья росла в мире моды и нарядов — глянь, она сама модельер или закройшица. А кто рос в дерьме… Помню, в Испании я сделал комплимент хозяину таверны по поводу вкуснейшего гаспачо. А он невозмутимо ответствовал, мол, это оттого, что его семья готовит гаспачо с 1786 года. Подумать только! Французская революция, наполеоновские войны, реставрация Бурбонов, гражданские войны, де Ривера, вновь гражданская война, Франко, передача престола Хуану Карлосу, а этой таверной владела одна единственная семья! Конечно, гаспачо будет именно таким. А у нас? Ответственность перед памятью собственных предков автоматически рождает ответственность и перед настоящим и перед будущим. Многие проблемы нашей страны от безответственности, от диктата иванов родства не помнящих, от тотального беспамятства. Я много раз ссылался на слова Джона Фаулза о том, что граница между немногими и массой пролегает не в обществе, а в душе каждого человека. Думаю, это уместно сделать и здесь.

Дорога из школы

Занятия в школе заканчивались в час, и я шел домой. Если я шел через школьный сад, я знал, что почти наверняка с кем-нибудь там подерусь. Это было абсолютно привычно. Пройдя через школьный сад можно было оказаться на улице Зайцева, выйти через нее к Речному порту, там потусоваться, посмотреть, нет ли кораблей с иностранцами. В навигацию их было много, и они дарили нам жвачку или значки. «Работа» с иностранцами была прерогативой нашей школы, и всех остальных, посягнувших на нашу территорию, мы били.

Интуристов тогда не всегда выпускали в Казань, город был полузакрытым,  и они часто гуляли лишь в порту. В те годы Речной порт был одним из лучших мест в Казани. Оборудованный, с великолепной инфраструктурой.  Там всегда продавалось мороженое - такое как надо. Я с завистью смотрел на взрослых, которые заходили в знаменитую пивнушку в форме бочки. Мне казалось пиво какая-то замечательная вещь. Каково же было мое разочарование, когда я вкусил плода сего.

Это было время, когда жителей Ново-Татарской слободы стали переселять в новые районы, практически разрушив аутентичную инфраструктуру татарской части города. Это было неосознанным преступлением. Когда я  начинал учиться, люди кое-где еще держали скотину, это была такая маленькая деревенька в городе, татарский анклав. Там все говорили по-татарски. Это была среда, в которой активно функционировал родной язык... Ночью — окна выходили на улицу — я слышал как люди по улице Татарстан возвращались из театра Камала, семьями, группами, обсуждая увиденное. Где это все? Кто виноват? Что делать?

Я очень любил бродить в тех краях. Дома разрушают, люди оставляют ненужные вещи. Много чего полезного можно было найти. Ржавую винтовку без затвора, коробку патронов, старую керосиновую лампу, фарфоровый горшок с клеймом Кузнецова. Там была куча антиквариата, которому люди не придавали ценность и оставляли. Все это я таскал домой на лоджию. Частично сдавал в школьный музей, которым заведовал с первого класса. Как я получил эту должность? В самый первый учебный день первоклассников повели на встречу с учениками десятого класса, символический акт передачи знаний.  Историк Гульчира Хафизовна рассказывала что-то про войну, задавала вопросы, на которые не мог ответить никто из старшеклассников. Зато я все знал! Отвечаю, а она удивляется, откуда у меня такие познания. А я и сам не знаю, с дэуэти общался, с папой, книжки читал. У меня вообще бзик на истории Второй мировой, до сих пор, с детства. Она спросила, с какого возраста я читаю, сказал, что с четырех, это удивило ее еще больше. А уж когда я заметил, что прямо сейчас знакомлюсь с книгой "Как закалялась сталь"! А мне действительно нравилось, особенно детство Павки Корчагина. Тогда она при всех изрекла — назначаю тебя директором музея! С того дня старшие ребята меня зауважали. И в первом классе меня никто не обижал, весь этот класс, видя, что какая-то стычка, говорили - смотри, ты нам скажи, мы тебя не дадим в обиду. Потом они ушли, и жизнь поменялась...

Если же ты выходил из школы через центральный вход, то попадал на улицу Гафури. Дальше — общага,  опорный пункт милиции, аптека, хрущевки, автовокзал.

На автовокзале продавалось очень вкусное сливочное мороженое с наполнителем, оно стоило 15 копеек, и когда случались деньги, я покупал три мороженки в любое время года. Первую мороженку я догрызал, не успев дойти до моста, вторую ел уже медленнее, со вкусом, проходя мимо парка Тинчурина, мимо кулинарии (сейчас там ресторан "Пиросмани"), мимо малосемеек...  По небольшой лестнице поднимался к магазину в доме номер 13.

Заходил в магазин люстр, смотрел на них, на бытовую технику. Просто смотрел, потому что купить все это было для нашей семьи нереально. Потом шел в книжный магазин, в любимый букинистический отдел.  Лет с семи-восьми я коллекционировал журналы - "Юный техник", "Техника - молодежи", "Вокруг света". Для меня было большим удовольствием перебирать стопки журналов и находить нужные. Мне удалось собрать почти всю подшивку "Техники - молодежи"  с 1933-го по 1990-ый год, не хватало только нескольких  номеров. Особенно я любил фантастику, приключенческие рассказы. Это сейчас отношение к чтению изменилось, а тогда читали даже самые заправские хулиганы! Эх, сгнили все мои журналы на даче!

В книжном магазине я проводил не менее часа. Потом переходил улицу Нариманова и мимо «Почты» в доме 11 шел в дом номер 9, где был магазин «Мелодия». Гитары, проигрыватели, магнитофоны... Пластинки! И если журналы ребенок мог себе позволить купить, уцененные они стоили 5, 10, 15 копеек, то пластинка стоила уже два пятьдесят.  Да и мало что хотелось покупать. Классики дома завались! Рока  в продаже нет, попсы нет. Не Муслима же Магомаева в самом деле! Но все равно заходишь в магазин, смотришь на витрины, мечтаешь о магнитофоне. Мне было 12, когда родители подарили мне примитивную «Волну», в 14 я уже сам на заработанные деньги купил «Томь». Музыка значила тогда очень много. Высоцкий, Цой, Гребенщиков, «ДДТ», «Алиса», «Наутилус»…

К двум-трем часам я подходил к торцу своего дома. Тогда там находился винно-водочный магазин, переехавший туда в связи с антиалкогольной кампанией из бакалейного отдела.  Там я проводил не меньше 40 минут. Что делал? Подробно обыскивал каждый сантиметр.  В давке за водку, которую тогда продавали только с часу до двух, люди теряли очки, авторучки, перочинные ножики, часы и, конечно же, деньги. В день я находил там не  меньше 40 копеек. Иногда - три рубля, пять,  два раза нашел десятки. Это были огромные деньги. Я не знал, что с ними делать и отдавал их маме.

...Сейчас все изменилось. Город стал другим, это давно не Казань моего детства. Разрушен исторический центр, утрачена Татарская слобода. Хорошо, что в последние годы стали что-то делать, исправлять ситуацию. Мне кажется, трудно назвать настоящим казанцем того, кто не вырос, не учился в центре. Причем центр для меня это и старые Горки, и старый Советский район, и Дербышки, и Соцгород — одним словом, те места, которые все мы любили до этого варварского нашествия инопланетян...

 С другой стороны, утешаю я себя, в чем-то нынешняя Казань мне нравится больше, чем город моего детства. И уж совсем без придыхания я вспоминаю свои отроческие годы — жизнь в постоянном стрессе, страхе, жестокости, не бравирую шрамами и драками, лучше бы всего этого не было в моей жизни. Но все это было. А, стало быть, имело какой-то смысл…  

Фото Юлии Калининой.