Родник в Шушарах

Журнал "Казань", № 12, 2011

Год тысяча девятьсот пятьдесят первый

Нас, малолетних воспитанников детского садика при шорно-седельной фабрике, решили вывезти для укрепления наших юных организмов с помощью солнца, воздуха и воды на летние дачи в какое-то место со страшным названием «Шушары».

(Кстати, очень немногие знают, что это такое - шорно-седельная фабрика. Такое предприятие существовало в Кировском районе Казани до конца пятидесятых годов. Оно выпускало упряжь и сбрую для лошадей. Приходя туда к маме на работу, я наслаждался вкуснейшими запахами кожи, дерева, скипидара. Казалось, этими запахами были пропитаны не только цеха, но и зелёная трава на широком фабричном дворе.)

В назначенный день нас посадили в кузова грузовых машин и привезли на вокзал. Путешествие продолжилось в вагонах пригородного поезда.

Я впервые за пять лет своей жизни уезжал от родного дома. Жуткий страх смешивался с радостным интересом путешествия на поезде. Деревянный вагон мерно раскачивался, колёса постукивали на стыках рельсов, а в окна вспышками бил яркий свет солнца, пробивавшийся сквозь листву проносившихся мимо деревьев.

На станции нас опять ждали машины. По пыльной просёлочной дороге среди бескрайних полей и тёмных лесных массивов доехали до места назначения.

Нас привезли к большому красивому деревянному дому на высокой горе. Под горой был родник. В длинном бревенчатом срубе, устланном галькой, с оглушительным шумом неслась вода, вытекая из трубы в склоне горы, проносилась по всей длине водоёма и вырывалась с противоположной стороны сверкающим на солнце водопадом. А дальше вода утекала по канаве куда-то вдаль (в Казанку, как я узнал позже).

Нашу группу поселили в самой большой комнате, уставленной кроватями вплотную друг к другу с узкими проходами между рядами.

Началась дачная жизнь, которая мне поначалу никак не нравилась. Пугливого домашнего мальчика окружали всё новые и новые страхи. В первую ночь я долго не мог уснуть. Впервые рядом не было мамы и папы, впервые я был один. К тому же ночью разразилась жуткая гроза. Оцепенев, я лежал под одеялом, боясь глядеть, как в высоких окнах синим огнём вспыхивают молнии, освещая тёмную спальню. По крыше грохотал дождь, что-то железно звякало, скрипели деревья, ударяя ветками по стенам дома. Все эти звуки периодически перекрывались оглушительными раскатами грома.

Первая страшная ночь оказалась не последней в череде ужасов. Громы и молнии сменились тихими рассказами на ночь одногруппников о «синей, синей синей руке», о мальчике, которого сосед-колдун превратил в соляной столб, о злом домовом, ползающем под нашими кроватями, который может забраться под одеяло и схватить за ногу. Сердце замирало, зубы тихонько постукивали, а единственным желаним было дожить до утра…

Комнаты в фасадной части дома занимал пионерский лагерь. Вечером на второй день после нашего приезда у пионеров был какой-то праздник. На поляне за домом толпился народ - пионеры и деревенская ребятня. Я ходил вокруг плотно сбитой в круг толпы, стараясь хоть что-нибудь увидеть, тем более что там, за спинами, звучала музыка, слышались крики и смех.

Когда же наконец просунул голову между чьими-то телами, то увидел такое, что волосы стали дыбом, и на меня накатила новая волна ужаса. В красном свете закатного солнца на поляне ходили существа на фантастически длинных ногах, поглядывая на всех остальных с громадной высоты. На лицах были какие-то страшные маски, до самой земли свисали белые покрывала в виде плащей. Существа что-то кричали и визжали. Таких страшных чудищ я никогда не видел. О существовании ходулей я тогда ещё ничего не знал.
Эти чудища ещё долго вспоминались мне и снились в страшных снах.

Но со временем я стал привыкать к дачной жизни. Интересно было наблюдать за нашими соседями-пионерами. Вечером мы смотрели из окон на вечернюю линейку. Один из пионеров, перебирая бечеву флагштока, опускал вниз красное полотнище флага. Баянист в белой тенниске и чёрных сатиновых шароварах играл Гимн Советского Союза, ряды девчонок и пацанов нестройными полусонными голосами пели этот гимн, а мы, малышня, высунувшись из окон, подхватывали крамольное, услышанное накануне:
- «Союз нерушимый, попал под машину…»

Рядом с родником в землянке нам оборудовали столовую. Во всю длину этого убогого строения стоял длинный дощатый стол, а по краям - скамейки. Набегавшись и нагуляв аппетит, мы врывались в столовую и с ходу набрасывались на еду. Я же терпеть не мог варёную картошку в супе и старался незаметно выудить её из тарелки, положить на стол, потихоньку сдвинуть на край стола и сбросить на пол.
Через несколько дней таких манипуляций меня застукали. Воспитательница, крепко взяв меня за ухо, вывела из-за скамейки, поставила у торца стола и обругала так, что я мгновенно полюбил варёную картошку. Слёзы стыда текли по моим щекам. Воспитательница говорила об умиравших от голода детях во время недавно закончившейся войны, о колхозниках, которые вкалывают, чтобы мы были сыты, о страшном грехе уничтожения еды.

В ближайшее воскресенье был объявлен родительский день. Мы с самого утра толпились на тропинке, ведущей под гору к далёкой железнодорожной станции. На ней периодически появлялись группы родителей с очередного прибывшего поезда. Дети с радостными воплями бежали навстречу. Тут и там по лужайкам расстилались покрывала, и начиналось кормление чад домашними вкусностями.
Постепенно всех детей разобрали, и я остался один. Ну как же так, почему родители забыли меня? Неужели я никому не нужен? Почему я такой несчастный?

Я стоял на тропинке и плакал. Начинался дождь.Нянечка принесла телогрейку и панамку, надела всё это на меня. Уже всех позвали на обед, родители приводили обратно своих детей, а я всё стоял и ждал. Но произошло чудо! Вдали показались мои самые дорогие мама и папа. И вот я бегу под гору им навстречу, и у нас тоже расстелено покрывало, и у нас тоже разложено на нём угощение из дома, и в простеньком кульке из газеты моё самое любимое лакомство - зрелые тёмные вишни.

…Лето заканчивалось. Пшеничные поля, видневшиеся с веранды нашего дома, постепенно меняли цвет со светло-зелёного на тёплый жёлтый. Ветер, приносивший запах трав и цветов, стал радовать необычайно вкусным хлебным духом нагретой на солнце нивы. Мы издалека наблюдали, как по полям ползали чадившие чёрным дымом красные комбайны и машины, подъезжавшие к ним и отъезжавшие.

Детсадовцы завидовали пионерам, которые каждый день уходили на сбор колосьев, оставшихся после уборки хлебов. После завтрака они выстраивались в ровную шеренгу около родника. Через плечо у них были надеты большие холщовые сумки, с которыми они приобретали какой то военизированный вид. А когда пионеры с песней двигались в путь на поле, то мы некоторое время шагали рядом, ощущая себя причастными к тому великому делу, на которое они шли.
Колонна пионеров уже была не видна за деревьями, но ещё слышалось:

«По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с боя взять Приморье,
Белой армии оплот…»

Пионеры возвращались к обеду, запылённые и усталые, мылись у родника и пили студёную воду, черпая её пригоршнями из быстро бегущего потока.

Родник был центром дачной жизни. Сюда можно было придти попить воды, здесь собирались поболтать или поиграть с цветной галькой на дне родника, или, смастерив из куска сосновой коры кораблик, пустить его по течению и бежать за ним вдоль сруба. Кораблик с большой скоростью мчался по поверхности воды, уносившей его всё дальше и дальше по канаве в Казанку.

Осталась в памяти и Казанка, которая была совсем другой, чем теперь. Мы купались в заводях с чистой прозрачной водой, загорали на песчаных берегах и копались в песке, собирая раковины жемчужниц. Пацаны посмелее подплывали к зарослям кувшинок-кубышек, и мы возвращались на дачу с охапками красивых жёлтых цветов с длинными мокрыми стеблями.

Под берегом мы ловили раков, с жутковатым интересом шаря руками в воде по скользким откосам берега. Тогда мы ещё не знали, что наличие раков - это признак чистой воды.

А сейчас и воды той в Казанке нет, и раков нет, как нет и всего остального из того далёкого счастливого лета.

Год тысяча девятьсот семидесятый

В сентябре моя подруга, учившаяся в то время в техникуме, сказала мне, что их группу отправляют в колхоз на картошку. Мы договорились, что в ближайшее воскресенье я приеду в гости.

И вот ранним погожим утром солнечного бабьего лета я отправился в путь.

Я знал, что, доехав на автобусе до Кадышева, надо пройти совсем немного, и будет та деревня, до которой мне требовалось добраться. Сойдя с автобуса, иду по дороге, ведущей из города, любуясь окрестными пейзажами. На мне одёжка, оставшаяся после недавней армейской службы - кирзовые сапоги, хэбэшные брюки, тонкая подшинельная телогрейка. За плечами армейский брезентовый рюкзак с гостинцами - большим тяжёлым арбузом, бутылкой вина, палкой колбасы и пакетом с конфетами. На груди висит «Зенит» в коричневом кожаном футляре.

Я шёл быстрым шагом, молодой и здоровый, и мне открывался весь мир. В голубом небе висели белые кучевые облака, освещённые солнцем. По холмам, долинам, лесам и перелескам бежали тени от этих облаков. Постоянная игра тени и света, тёплый пригрев осеннего солнца, проносившиеся в вышине птицы вызывали восторг и необычайный душевный подъём. Периодически я останавливался, доставал фотоаппарат и фиксировал всю эту красоту на плёнку, к сожалению, чёрно-белую.

В деревне меня ждало разочарование. Оказалось, что студентов перебросили в другое отделение совхоза, а в какое, никто из местных жителей не знал. В сов¬хозе было ещё пять деревень, и куда мне теперь идти, было непонятно. Оставался единственный выход - обойти все деревни, пока не найдётся нужная.

Пройдя час с лишним, я оказался в следующей деревне. Студентов и там не было. Мне указали дорогу к следующей деревне. И вот я снова в пути. Опять перед глазами восхитительная панорама красивейших пейзажей. Иногда появлялись тёмные тучи, моросил дождичек - и снова солнце, белые облака и щенячий восторг в душе.

Так я переходил от одной деревни к другой, но нигде не обнаруживал тех, кого искал. Зато много общался с крестьянами. Меня угощали - где яблоками, где квасом, а где и брагой.
В одной деревне бабуля пригласила меня попить чайку, долго извиняясь, что без сахара - «магазину-то в деревне нет, а куда я пойду с больными ногами? Да и пенсия у меня всего шестнадцать рублёв, больно не разгуляешься». В другом месте выпивавшие возле машинного двора мужики чуть не насильно затащили меня в свою компанию. Соблюдая местный этикет, пришлось опорожнить поднесённый гранёный стакан самогона, посидеть и поговорить «за жизнь».

И вновь я в пути, весёлый и хмельной. Жизнь ещё прекраснее, пейзажи ещё красивее.
Сначала я не мог понять такого радушного отношения ко мне местных жителей. После некоторых раздумий я пришёл к мысли, что, кроме издавна свойственного простому российскому люду хлебосольного отношения к путнику, была ещё и симпатия к человеку в военной форме, пусть даже и бывшему дембелю.

Во время одного из своих переходов я, миновав ряд старых ив с необъятными стволами, вышел к горе, под которой бил родник. Шум воды был слышен далеко окрест. Вода протекала через сгнившие брёвна разрушенного сруба. Было навязчивое ощущение того, что я здесь уже когда-то был. Впервые у меня было состояние дежавю, но слова этого я тогда не знал.

Мучительно перебирая в памяти воспоминания, я вдруг ясно увидел старинный дом на горе, дом моего детства.
Поднявшись на гору, в высоких зарослях крапивы и иван-чая нашёл осколки старых кирпичей, обломки стёкол и другие следы давно умершего дома.

Внизу по тропке проходил мужик. Я спустился вниз.

- Скажите, ведь здесь был дом?

- Да, но его уже давно нет.

- Он, что, сгорел?

- Да ты что! Мы его разобрали на стройматериалы. Нам председатель разрешил. Дом-то всё равно пустовал, а брёвна знаешь какие были? Во!

День клонился к вечеру. Я посидел у родника, напился воды и пошагал дальше. Уже в сумерках наконец-то нашёл своих студентов. В избе, где жили девчонки, накрыли стол. На нём торжественно возвышались арбуз и бутылка вина, конфеты расположились в глубокой тарелке, кругляши колбасы возлежали на ломтях чёрного душистого хлеба.

После застолья мне постелили в дальней комнатке. Лёжа на полосатом матрасе, вытянув гудящие от усталости ноги, я вспоминал весь сегодняшний переход. А память вновь и вновь возвращала к роднику. Роднику моего детства.

Год тысяча девятьсот восемьдесят восьмой

Опять сентябрь. У нас с женой двое маленьких детей, и мы пришли к необходимости свежего воздуха, овощей и фруктов без нитратов. После долгих поисков вариантов покупки дачи наконец-то определились с выбором. На готовую дачу денег не было, но в это время образовалось садоводческое товарищество в Высокой Горе, и мы решили начать с нуля.

Однажды всей семьёй решили съездить посмотреть, что это за место такое, где создавалось это товарищество. Опять рюкзаки за спину, берём две детские коляски - с двухлетним сыном и четырёхмесячной дочкой.

Электричка до Высокой Горы, дорога через лес - и вот мы на большом поле, протянувшемся между лесом и Казанкой. По всему полю вбиты колышки, обозначающие границы участков, а кое-где уже стоят первые дома и сараи. На ветру трепещут прутики будущих плодовых деревьев, торчат куцые кустики смородины и малины.

Нам настолько понравилось это место, что мы решили: здесь, и только здесь!

После недолгих уговоров председатель кооператива сдался и выделил нам участок у самого леса, который никто не брал как неудобье - склон, а ещё из леса будут прилетать вредные насекомые и птицы, поедать с трудом взращённые плоды и ягоды. Но мы с радостью ухватились за участок, который теперь, спустя многие годы превращённый трудолюбивыми руками в «филиал рая» (как сказал побывавший у нас профессор Григорий Наумович Вульф¬сон), радует нас своей красотой.

Но тогда, вначале, не было ни воды, ни света, ни хоть какой-то крыши над головой. Первым строением на нашем участке стала скамейка, сделанная из привезённой из города доски и двух поленьев из леса. Над ней возвышался навес из простыни, натянутой на четыре вбитых в землю жерди, принесённые опять же из леса.

Главная проблема первых дней была в отсутствии воды для питья. Соседка наша объяснила мне, где можно взять хорошей ключевой воды.

- А ты сходи в усадьбу Боратынских.

- Где это?

- Вот перейдёшь по мосту Казанку, а там через поле пройдёшь, увидишь деревья высокие, а там под горой и ключ найдёшь.

Взяв ведро, я отправился по указанному пути. Выйдя на берег Казанки, увидел воплощённую в жизнь картину Левитана «У омута». Через быстро текущую тёмную воду был перекинут мостик из жердей и грубых неотёсанных досок. Перейдя по этому хлипкому сооружению на другой берег, я поднялся по крутому склону и оказался в безбрежном поле, полном света, воздуха, простора.

Вдали виднелись большие деревья, которые при приближении к ним оказались старыми ивами с толстенными корявыми стволами. Уже издалека был слышен всё нараставший шум воды. Пройдя ряд деревьев, я оказался у длинного сруба, сделанного из свежеотёсанных брёвен.

И опять ощущение дежавю. Ведь был уже здесь! Ведь это тот самый родник, вот это та же самая вода, стремительно несущаяся по цветной гальке в бревенчатом ложе, сверкающая на солнце водопадом в конце водоёма…

Я поднялся на гору, осмотрелся. Родник облагорожен, ухожен. Новый длинный сруб из нескольких секций, не такой, какой был во время моего детства. Рядом стоит крест с повязанным на нём белым полотенцем, горит лампада. Вокруг расстилаются безбрежные дали. Вдали видно поле, на котором когда-то пионеры собирали колоски. За полем тёмная стена соснового леса, окрашенная лёгкой осенней дымкой в синий цвет.

Всё так же, как и полвека назад. Всё так и не так. Нет высокого красивого дома на горе, нет землянки-столовой под горой у родника. Заросла травой тропинка, на которой когда-то стоял плачущий пятилетний мальчик, ожидая маму и папу.

Исчезли остатки парка, который был за домом, и только заросли сирени, одичавшие и затянувшие собой склон горы, как осколки прошлой жизни, хранят в себе память о прошлом.

Я лежал в траве на вершине горы, закрыв глаза и вспоминая всё, что было со мной на этом заколдованном месте.
Мне не надо было спрашивать ни у кого, я и так знал, что там, за горой, деревня Шушары. Как в старинной немой кинокартине, перед глазами проплывали видения полувековой давности. Казалось, стоит открыть глаза, и воочию увижу босоногих загорелых дочерна детей, воспитательниц в неизменных белых халатах, смешного баяниста в чёрных сатиновых шароварах… И возвышающийся надо всем дом, о котором я слишком поздно узнал как о родовом гнезде Боратынских.

Не открывая глаз, я вдыхал принесённый ветром воздух, напоённый знакомым запахом нагретых солнцем лугов.
Вдруг откуда-то сверху послышалось курлыканье. Я открыл глаза и прямо над собой далеко-далеко в вышине увидел большой журавлиный клин. Птицы медленно проплывали в высоком прозрачном небе. За ними показался следующий клин, затем ещё и ещё.

Я смотрел на птиц, и казалось, что это детство моё улетает от меня всё дальше и дальше…

Но птицы по весне возвращаются в родные места. Так и память моя - вновь и вновь возвращается в далёкое шушарское лето.
В начале нашей дачной высокогорской жизни я ещё встречал стариков, помнивших последних Боратынских, слушал их рассказы о жизни последних обитателей усадьбы.

В далёкой Америке правнучка поэта Боратынского Ольга Ильина написала книгу о своей юности, прошедшей в том числе и в этих местах, и в этой книге я нашёл крупинки знакомых воспоминаний. Есть, наверно, что-то мистическое в том, что с перерывами в десятилетия я вновь и вновь возвращаюсь на этот маленький пятачок земли посреди всего необъятного мира. Жизнь водит меня кругами вокруг одного и того же места.

А в центре этого круга - родник.