У Галкиного окна

Часто думала: о Гале Богородской можно писать много и по-разному: каждая грань этой личности — самобытна и заслуживает отдельного разговора…

Умелец, под рукой которого преображалось всё — лист бумаги, гипс, ткань, металл (из которого возник один из лучших, на мой взгляд, существующих сегодня Шурале; но об этом потом). Человек, хранящий пронзительную память об уходящих и уже ушедших уголках Казани — благо есть взгляд, неведомый другим. Художник‑фантазёр, абсолютно свободный в любой точке созданного ею же самой солнечного и полного движения мира; в реальности — переживающий сегодня каждый шаг как преодоление... Впрочем, об этом тоже потом.

Я её знала с самого начала моей жизни. Мы были соседями — в старинной квартире, когда-то существовавшей без дополнительных перегородок, и на соседской половине сохранившей приметы прежнего быта — настенный портрет красавицы в бальном платье, обнажающем плечи, старые книги и фигурки, из которых больше всего меня занимали фарфоровый китайский мудрец, покачивающий головой, и маленькая дверца в печке с орнаментом, которую нельзя было открывать,— много всего... Общими у нас были только кухня, холодный туалет и сени: «парадные», с боковым чуланом, прятавшим в пыли и паутине много чужих тайн, и — «чёрные», через которые порой заглядывал дворник, по старой привычке предпочитавший этот вход «парадному».

Таня, Галя, мама и Н. Ф. Калинин

Соседский мир занимал меня с первых шагов — в прямом смысле этого слова. Когда после полагающихся утренних процедур мне предоставляли свободу, я, невзирая на все разделявшие наше пространство пороги, отправлялась туда с ожиданиями первооткрывателя.

— Куда? — спрашивали старшие.

— Галям-Таням,— отвечала я, имея в виду сестёр — в то время главных для меня хозяек этого пространства. Впрочем, Таня относилась к ещё мало интересовавшему миру взрослых. А вот Галя... Разделяющая нас и, кажется, исчезнувшая к сегодняшнему дню разница в годах тогда представлялась огромной, но всё же я в ней чувствовала человека, ещё не совсем расставшегося с детством.

Со своими сокровищами

В ней необычным казалось всё: свободная, не как у всех, размашистая походка, манера подтрунивать (из-за чего я всегда внутренне подтягивалась в наших разговорах) и одеваться по-своему, и вообще — делать всё так, как не делают другие. Восхищали косички, уложенные, как ни у кого, крестом на затылке. Озадачивали кулинарные эксперименты (благо общая кухня была отличным наблюдательным пунктом): блюдо под названием «жареные огурцы» (думалось: «А почему у нас их никогда не жарят?»), «карамель» в ложке из расплавляющегося над газовой горелкой сахара («А у меня мама так только помаду из остатков разных помад варит!..»).

Но главным, конечно, было не это. Главное — Галя рисовала. Рисовала так, что созданные ею листы путешествовали по всему свету и были даже в Америке (эта новость оставила, правда, смешанное впечатление гордости за соседку и несправедливости: почему бессловесный рисунок, который хоть и хорош, может ехать туда, а сам автор — заслуживающий награды и новых впечатлений — нет?!). Формы творчества Гали (со временем — Галки) становились всё более разнообразными: к карандашным рисункам добавлялись литографии, а потом и входившая в моду чеканка — «тропка» к работе с металлом — в будущем одна из «визиток» новой на казанском горизонте художницы.

Слово «талант» в детстве было для меня ещё неясным, но ощущаемые его проявления, как и бескомпромиссная преданность Галки своему интересу, вызывали уважение. Этот интерес одно время ассоциировался с загадочной фигурой, называемой всеми Вячеславмихалыч. Чувствовалось, что Вячеславмихалыч — неоспоримый авторитет во всём, что касалось рисования, творчества, общих поездок, куда, как я понимала, допускались только избранные, и вообще — организации всего внешкольного времени и пространства. (Сегодня бы сказали — гуру...). Как выяснилось,— не только для Гали. Руководитель изостудии во Дворце пионеров около стадиона «Динамо» Вячеслов Михайлович Лысков оказался тем провидцем, который сумел зажечь искорки многих сегодня известных художников и архитекторов.¹

Н. Ф. Калинин

Вторым человеком, по-видимому, помогшим ощутить вкус творчества, как сейчас понимаю, был Николай Филиппович Калинин — выдающийся казанский историк и археолог, рядом с которым Гале довелось провести несколько детских лет.²  Это позже она узнает, что Николай Филиппович — известный учёный, автор раритетной ныне книги о Казани, искатель, своими руками вернувший из небытия предметы из разных раскопок, теперь занявшие свои места в доме. А тогда это был просто друг, придумавший целую книжку в стихах и рисунках про них с Таней, писавший с Гали настоящий портрет маслом (к сожалению, не сохранившийся, в отличие от «бального портрета» красавицы-жены)...

Путь из студии, обозначившей серьёзность детских увлечений, лежал, естественно, в творческий вуз. В московскую Строгановку, где Галя оказывается рядом с Игорем Башмаковым (помните высокие часы на Кольце и фигурки Су анасы, Кота Казанского на Баумана?) — коллегой, единомышленником, соседом по мастерской в Казани на много лет. В их работах по металлу потом мелькало что-то общее ³(что могло обернуться и ошибкой в атрибуции созданных ею композиций, например,— любимого детьми фонтана с важными лягушками на Баумана)⁴, но направленность «внутрижанровых» интересов у каждого была своя.

Профессор А. Я. Богородский

Со временем звучание голоса Богородской — уже члена Союза художников СССР — в жизни Казани и республики становится всё более заметным. Долгое время, единственная из всей художественной братии, она последовательно работает в поле медальерной скульптуры. Её медали самых разных форм и масштабов запечатлели многоликую Казань и Казанский край в портретах людей (Тукай, Лобачевский, Г. Камал, Г. Кариев и другие — целая галерея!) и памятных мест (Изомузей, ­Раифская Богородицкая пустынь), но не только: среди лучших работ этой формы для меня всегда были сказочник Андерсен, бредущий со свечой в мире своих историй, весёлый автопортрет с инструментами для сварки металла. Многие её металлические светильники и барельефы украсили здания города, в том числе и три «мушкетёрские» шляпы с перьями, взлетевшие однажды на трубы старого особняка — тогда кафе — на углу Гоголя и К. Маркса (где они сейчас?..). К своим работам Галя всегда относилась бескомпромиссно критически: даже моего любимого Шурале (кажется, только вышел из лесного лома веток и паутины!)⁵ называет сегодня излишне натуралистичным.

Все эти фигуры создавались в мастерской Художественного фонда, куда я при всякой возможности старалась заглянуть. Мастерская встречала беспорядком разных — готовых и находившихся в работе — форм и прочей всячиной, которая всегда отличает быт художников-рукоделов. (Эти коллекции, собрания предметов, мимо которых пройдёт любой другой, расскажут вам порой больше об их авторах, чем специальные творческие очерки!) Художественная «всячина» создавала уют, нарушавшийся лишь техническими приспособлениями, относившимися к самому процессу работы: газовые баллоны, шланги, горелки — инструменты, совсем далёкие от сопутствующей имиджу художника кисти... «Не женский» характер и размах работы восхищали и вызывали уважение...

Но, возможно, именно этот род работы и оказался провокатором начавшихся проблем со здоровьем. Из мастерской пришлось уйти. Со временем стали недоступны и другие маршруты в городе. Работы, собранные кем-то в коробки уже в отсутствие автора, оказались перевёрнутой страничкой, к которой Галя возвращается неохотно. На почти два десятилетия пространство мира свернулось в пространство однокомнатной хрущёвки (впрочем, оно растягивается благодаря постоянно меняющимся картинам в широком окне — кроны деревьев, птицы, облака...). Это — ситуация, в которой проверку проходит всё: вера, дружба, родственные связи, память, способность посмеяться. Вместе посмеяться. Для тех, кто оказался и по ту и по другую её стороны...

Галина Богородская

Моя радость — продолжение этого общения, и — в новых, найденных самой Галей формах, иногда — виртуальных. Маленькая «игрушка» — планшет (спасибо племяннику!) — теперь и литературный клуб, и кинотеатр, и — «глаз», вылавливающий в хаосе интернета уголки Казани, забываемые уже и старожилами. Но ещё важнее другое: благодаря этому устройству пальцы, отказывающиеся держать кисть, карандаш, находят хитрости для создания своего художественного мира на «полотне» экрана. В зависимости от программ, иногда капризных в своих «правилах игры», это может быть «тушь» чёрно-белой графики, разноцветие пейзажей и ироничных портретов... Из диалога с памятью всплывает Галкина Казань (вряд ли узнаваемая для нынешнего прохожего): вот — бабушкин, главный дом детства на Лесгафта («Я несколько приврала, когда по памяти рисовала. Ходишь мимо, наверх не смотришь, а там, оказывается,— завершие с «претензией». Фотография, конечно, плохонькая, видимо, уже перед сломом сделана»), вот фигуристка на крохотном катке крутит своё фуэте («Из окна наблюдала, как по­дружка тренировалась»), вот спуск от дома с часами на Айвазовского («Нарисовала — как помню с детства, когда не было асфальта. Машина проезжала тогда один раз за вечер. Зимой там катались на санках, гора крутая, было страшно....»). Насыщен — и цветом, и движением — вид с исчезнувшим совсем недавно «Капитанским мостиком» — традиционным местом свиданий разных поколений казанцев на спуске с улицы Ульяновых.

Контрастность и, в целом, по-детски яркая, узнаваемая тональность красок кажутся в этих рисунках последовательно избираемым принципом. Кто-то, должно быть, скажет: «Сочетание красок в компьютере — не личный выбор, но — «шоры» стандартной для всех программы...» Не соглашусь: даже при самых ограниченных средствах решающим всегда останется взгляд автора, а точнее, его отношение к миру. Ещё одно проявление этого отношения в нашей истории — привнесение в пространство почти любого изображения знака живой природы — играющих собак, кошек, а также — птиц, наделяемых заметно более многозначным смыслом, чем это может быть в простых пейзажных зарисовках.

В очередной раз разглядываю мрачную по тональности, одинокую фигуру перед окном с луной. В процессе нашей переписки я получила несколько вариантов этой безупречно выдержанной в избранном настроении сцены. На последнем из них рядом с неподвижной фигурой вдруг появился светлый силуэт птицы — ворон ли, грач ли,— неважно, но — существо, разрушающее ощущение одиночества и пустоты.

— Одиночество? — удивлённо переспросила меня Галя, когда я осторожно пыталась разговорить её о настроениях, проступающих в некоторых рисунках.— Так ведь времени нет для одиночества: столько читать, и смотреть надо, и — каждодневные контакты с друзьями...

Эти, хоть и немногочисленные, контакты, кажется, не прекращаются у неё нико­гда. Умение настроиться на волну другого, пережить чужую радость как свою и поделиться собственной, несмотря на дистанции времени и расстояний — об этом говорят и рисунки, и нескончаемая наша переписка:

«...Совершаю ежедневные экскурсии по Амстердаму, проверяю кошек на барже, на месте ли Королевский дворец...»

«...Сейчас в Пушкинском музее выставка японской керамики, много интересного. Может, сходишь, если будет время?»

«...Привет! У нас почти летняя погода, хочется послать кусочек вам в Амстердам, у вас какая-то мокренькая последнее время...»

«...Пейзаж на 10 часов утра. Если всмотреться, справа от берёзы, на осине — воронье гнездо. Третий год будут выводить птенцов, я за них переживаю, когда идёт снег или дождь...»

«...спасибо за прекрасное путешествие. Венеция — мечта! ... Мы с Шокой [котом] тоже решили прокатиться... Хотя картинку не удалось закончить: нажала не на ту кнопку...».

«...Гулька, ты меня вчера огорошила вопросом о глупости. Наверное, каждый день её совершаешь. Вот футбол смотрю, хоть глаза болят, надо бы воздержаться, употребив время на что-то полезное. Если рационально посмотреть на свои действия, можно многое обьяснить глупостью. Хотя, всё можно оправдать и обстоятельствами и характером...»

«...Спасибо за предложение помощи, вчера не удосужилась поблагодарить. Я вполне со всем справляюсь. ... Целую, Г.»

...Боюсь, осудит меня Галя Богородская за вынесение нашей переписки на суд чужих глаз. Но в ответ попытаюсь оправдаться: только ли про Галю здесь разговор?..

А если и про неё, так ведь это всё соседские домыслы. Правда, с любовью...

Казань — Амстердам

¹ Отсылаю читателя к материалу журнала «Казань» (2014, № 3) о В. М. Лыскове, а также — постфактум — к летней выставке одного из интереснейших казанских художников Евгения Голубцова — также воспитанника студии.

² Н. Ф. Калинин (1888–1959) жил в доме на углу Комлева (теперь Муштари) и Ульяновых (теперь Ульянова-Ленина) с середины 1930-х годов до последних дней. Дом, разобранный и восстановленный, кажется, всё ожидает появления посвящённой ему мемориальной доски (в которой было отказано в год столетия учёного).

³ Не удержусь от цитаты из известного искусствоведа С. Червонной: «Каждый из них имеет своё творческое лицо и не похож на другого, но их объединяют (особенно ... тогда, на старте последней четверти ХХ века) молодость, талант, творческая смелость, дерзость экспериментов, волшебное умение играть разными материалами и пространством, окружающим скульптуру, входящим в скульптуру, формирующим скульптуру не в меньшей степени, чем металл, дерево, камень, гипс. ... Свободная, раскованная, весёлая (но не сентиментальная), интеллектуальная (но не пропагандистская), красивая во всех оттенках бронзы и меди, лёгкого серебристого алюминия, стекла, стали, дерева, эта скульптура, как камерная, так и монументальная, сама собой становилась частью татарской художественной культуры...».— Материалы Всероссийской конференции к 110-летию со дня рождения С. С. Ахуна. Казань. 2013. С. 51.

⁴ Авторство И. Башмакова отмечалось в однажды увиденном уличном комментарии к фонтану на Баумана.

⁵ Скульптура находится в коллекции Музея изобразительных искусств Республики Татарстан.

Работы Галины Богородской