Волга. Девочка. ВКонтакте

Если от Петрушкина разъезда идти вниз, к Волге, забирая влево, то должен сначала появиться двухэтажный магазин из красного, фигурной кладки кирпича. На нём тогда была вывеска «Гастроном», а может, «Хлеб. Молоко». Детские воспоминания зыбки, как настроение беременной женщины — вроде так оно было, а может, и не совсем так. От лабаза на улице Большая двумя пролётами ниже, в зарослях сирени, должен утопать почти чёрный, морёный временем и волжскими ветрами деревянный дом в два этажа, с причудливой вязью оконных рам почти в человеческий рост. 
Когда-то этот дом построил прадед, Леонтий Рылов, для всей своей многочисленной семьи, но мы, впятером, занимали в нём только три комнаты на первом этаже. Бабушка говорила, что это называется «уплотнение». Прадед работал вместе с будущей мировой знаменитостью, Алексеем Пешковым, в одной пекарне Василия Семёнова в подвале дома на углу Большой и Малой Лецких улиц. Теперь там Музей Горького и Шаляпина, и один из его экспонатов — старое фото, где в первых рядах — мой предок. Такая же карточка сохранилась и в семейном альбоме. Леонтий там моложав, подтянут, усат, в костюме-тройке, из кармашка которого свисает цепочка очевидно недешёвых часов. 

Леонтий Рылов (стоит четвёртый слева).

Фото предоставлено музеем А. М. Горького и Ф. И. Шаляпина
Семейная легенда гласит, что прадед ушёл от Деренкова и сам открыл пекарню, которая стала фамильным бизнесом. Дело пошло, особенно удавалась пекарям сдоба. «Рыловская булка» славилась на всю Волгу. Её разбирал народ на пристани и увозил на своих судёнышках вверх и вниз по течению. 
Леонтий справил дом, который даже по нынешним временам считался бы немаленьким. И стала бы я богатой наследницей, если бы не Октябрьская революция. Семья, как в плохих голливудских фильмах, разделилась пополам на «белых» и «красных», кто-то погиб в боях, кто-то уехал из города. Пекарню конфисковали, а в дом заселили новых жильцов. Но об этом в семье говорить не любили, и о фирменной «рыловской булке» я узнала уже в довольно зрелом возрасте. 
Есть и ещё одна фамильная загадка — отголосок тех времён. Мой дед носил отчество «Львович», а когда Музей Горького собирал документы для издания книги, к нам пришёл запрос на Леонтия — именно это имя сохранилось в архивах. Наверное, чтобы не напоминать о своём «непролетарском» прошлом, дед сменил метрику.
Мне, маленькой, три наших комнаты казались огромными чертогами. Половина бабушки и деда была самой волшебной — здесь стояли старинная массивная резная мебель, высокая железная кровать с золотыми набалдашниками, а стену украшал ярко‑красный шерстяной ковёр, который я изу­чала часами, пытаясь вы-
членить из его геометрических форм знакомые фигуры людей и животных. Потом эта мебель была безжалостно выброшена на помойку, а кое-что наиболее ценное переехало к тётке на дачу. Сейчас, в исторических фильмах, я вижу эти ампировские серванты, изящные венские стулья, настенные ходики и понимаю, какова ценность того, что родители посчитали ненужным хламом.
В комнату бабушки и дедушки заходить просто так было нельзя, нужно стучаться и ждать приглашения. Зато уж если туда попасть, то там было чем заняться: в бесчисленных красивых коробочках — деревянных и пластмассовых — хранились вещицы, вызывавшие трепет у каждой девочки: изящные тюбики помады и коробочки пу-
д­ры, нитки бус и тиснённые золотом старинные открытки с «ять».
Но самым интересным было рассматривать тяжёлый, с металлическими вставками кожаный альбом. Лица на карточках были какими-то «несоветскими», одухотворённо-утончёнными. Рыловская порода угадывалась во многих — удлинённое лицо, светлая кожа, крупный прямой нос, сочные губы. Даже самые некрасивые дамы заставляли вглядываться в их изображения — своей горделивой осанкой, особой статью. А уж платья! Ох уж эти платья — длинные, из струящегося шёлка, зачастую украшенные безукоризненно белыми воротничками, дополненные высокими гладкими перчатками и маленькими элегантными сумочками. Листая альбом, я выбирала платье, и представляла себя в нём. 
Опасная штука — смотреть старые фотографии. Размякаешь, ударяешься в философию, приходят неуместные мысли, ненужные вопросы, выбивает из будней. Нужно ли это, когда у тебя очередной дедлайн и недоваренный борщ на плите?

Макарьевская церковь

Фото Гульнары Сагиевой
…Ещё я помню длинный тёмный коридор с умывальником, под которым стояло «поганое» ведро — неприятное место, которое я старалась всегда миновать быстрым шагом. И огромный двор, в который меня выводили, сажали на кучу песка и наказывали слушаться деда. Деду было не до меня — он обсуждал последние новости с бабульками на лавочке, помахивая газетой, и я могла всласть полакомиться рыхлым песочком и выдранной вместе с землёй травой.

— Мам, ну скоро уже? Где эта твоя лодочная станция? — канючит Аришка, обмахиваясь смартфоном. На её розовой блузке проступил мелкий бисер пота.
— Где-то здесь. Подожди, сейчас окунёшься.

…В воздухе сладко пахнуло разрезанным арбузом — первый признак того, что рядом вода. У отца была лодка «Казанка». Каждый второй половозрелый житель Слободы имел лодку. Раньше она была нужна для пропитания семьи — на рассвете мужики уходили на ней за рыбой, которой в ту пору кишела Волга, или перевозили на ней до Услона грузы, зарабатывая свою копеечку. Во времена моего детства лодка стала средством проведения досуга и возможностью для сильной половины на законных основаниях свалить из дома. Меня давали отцу «в нагрузку», чтобы не вздумал распускать хвост перед дамами в купальниках, загорающими на берегу, и отбивать охоту у них прокатиться по реке «с ветерком». Отец с его киношной внешностью и мускулистым телом просто примагничивал баб.
Он часами под неспешные и непонятные мне разговоры ковырялся в моторе и внутренностях лодки с такими же любителями улизнуть из-под жены. Потом раскладывал на салфетке нехит­рую снедь — яйца, бутерброды, помидоры с огурцами, и я счастливо жевала эту вкуснятину под садящееся за горизонт солнце, болтая ногами в прохладной воде за бортом лодки. А потом — адский рёв мотора, довольный, что завёл его, хоть и не с первого раза, отец, фонтан мелких капель, оседающих на волосы и щёки, и ветер в лицо. Не знаю, с какой скоростью мы срывались с места, мне казалось, что мы летим. Желудок схватывало, будто мягкой мохнатой лапкой, и накатывал безудержный смех. 
Изредка с нами выходила на Волгу мама. С ней всё было строго — ноги не мочить, спасжилет надеть ещё на берегу. Мы причаливали к какому-нибудь острову, мама придирчиво огля­дывала окрестности и командовала сходить на берег. Расстилала скатерть и раскладывала многочисленные кастрюльки и тарелки со всякими домашними вкусностями. Папа уходил купаться, а я, не умея плавать, смотрела ему вслед, пока он не превращался в маленькую точку. 

— Женщины, вы к кому? — вернул на землю голос коренастого мужчины в трениках и майке-алкоголичке.
— Искупаться хотим! — в голосе Аринки проскользнули вызывающие нотки.
— Здесь нельзя, это частная территория!
— Ничего себе, вы Волгу приватизировали! — дочка по-юношески была бесстрашна.
Мужик поморщился, к дискуссии он не был расположен.
— Так, валите отсюда, а то ­охрану позову!
За забором послышался лай здоровой собаки.
— Подождите, тут была большая лодочная станция…
— Нет её давно! А купаются — там, дальше, — снизошёл мужик, неопределённо махнув рукой и захлопнув железные ворота.

…Отец заглушил ревущий мотор, и мы оказались на середине реки. Улыбаясь, он взял меня на руки и швырнул в воду. Я неловко плюхнулась на её гладь, подняв столб брызг, и тут же пошла ко дну. Вода предательски заливала рот, уши, нос, я отчаянно барахталась, иногда мне удавалось высунуть на поверхность голову, но, не найдя точки опоры, я снова оседала вниз. Было очень страшно. Сердце колошматило. Мне что-то кричали, но я была словно в коконе, куда долетали только приглушённые звуки. 
Наконец, я очутилась в лодке, меня накрыли одеялом, и я тихо заплакала.

— Мама, тебя не любили?
— Нет, нас так учили плавать. Всех.
— Поэтому ты боишься, когда нет дна?
— Эта детская травма осталась со мной на всю жизнь.
— А что твой папа?
— Он больше не пытался научить меня плавать. Я сделала это сама, в 14 лет. На городском пляже.
Мы подошли к каменному забору, за которым высились башенки огромного коттеджа. Всё здесь свидетельствовало о достатке: массивные узорчатые ворота, импортная тротуарная плитка, саженцы каштанов, разбитые клумбы и ухоженный газон. Я оглянулась — позади обветшалая, но величественная Макарьевская церковь со срезанными куполами, рядом с ней — здание следственного изолятора, справа дамба, а где-то впереди — Волга.
— Вот он, наш дом, дочка. Был…
Аришка деловито навела ракурс, нажала на кнопку записи.
— Фотки — улёт, — довольно улыбнулась она, размещая их в ВКонтакте.