Вьюга и Вертинский…

Бугульма, декабрь, снежная ночь. Обычные заштатные гастроли. На служебной квартире я и Аглая Лагунина. Аглая — жена филармонического администратора — возится на кухне, я слушаю Вертинского. Жёлтая настольная лампа, запах жареной с луком картошки.

Голос Вертинского «…Доченьки, доченьки, доченьки мои! Где ж вы, мои ноченьки, где ж вы, соловьи-и-и-и-и?..» сливается с завыванием метели за окнами.

Аглая вышла из кухни — в глазах беспокойство и ласка ждущей женщины.

— Лёвушка, Лёвушка, где ж ты? Куда пропал?

И опять скрылась на кухне.

Аглая тоже, как и я, работает в филармонии. Только я — певец, а она — «мастер художественного слова». Её роль чаще всего сводится к объявлению номеров в наших концертах, с которыми мы колесим по нефтяным районам Татарстана: от городка — к городку, от клуба — к клубу, от красного уголка общежития строителей КамАЗа — к очередному профтехучилищу, зовущемуся меж артистов ласковым именем «тундра».

У Аглаи глаза газели при светлом лице, она высокая, чуть сутулая, с гордой шеей Нефертити. Аглаю считают в филармонии «присвистнутой». Ещё бы! Всю жизнь объявлять артистов в концертах, которые и концертами-то порою называть нельзя — так, отбывание нелепой повинности на убогой сцене.

Странной её считают потому, что она беззаветно любит своего мужа Лёву, изменяющего ей при всяком удобном, а также и неудобном случае.

Да и все мы, артисты филармонии, странные люди — каждый на свой манер. Носимся, как поёт Мистер Икс, «сквозь ночь и ветер», вместо того, чтобы сидеть дома. Впрочем, сейчас я как раз сижу в доме. Хотя и не своём.

А пластинка всё крутится, и крутится ветер снаружи. Голос замирает, усиливается метель. Стихает она — вступает мелодия.

Я жду Вас, как сна голубого!

Я гибну в любовном огне!

Когда же Вы скажете слово,

Когда Вы придёте ко мне?

На кухне шипит сковорода, звякает посуда — Аглая жарит мясо.

Время от времени она выходит из кухни, прислушивается то ли к метели, то ли к Вертинскому.

— Лёвушка, Лёвушка, глупый, где ж ты, куда заехал?

…Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?..

Но вот ужин готов, а мужа всё нет — видно, что-то с машиной случилось на завьюженной сельской дороге. А, может, по привычке загулял где-то?..

Аглая вздыхает. Накрывает на стол в зале.

— Я голодная, вы, наверное, тоже. Начнём, а там Лёва подъедет.

Она открыла бутылку румынского вермута, разлила вино.

Мы ели, пили и слушали дуэт вьюги и Вертинского…

Я так влюблён в Ваш узкий длинный пальчик,

И лунное кольцо, и кисти бледных рук…

…И мне кажется, что я влюблён. Только влюблённость эта сродни сладкой предсмертной грёзе, окутывающей пьяного, замерзающего в сугробе…

Я знаю, я совсем не тот,

Кто Вам для счастья нужен.

А он — иной… Но пусть он ждёт,

Пока мы кончим ужин!

Лев позвонил через два часа и сказал, что, да, действительно, машина сломалась, и он будет ночевать в гостеприимном селе Забугоровка, приедет утром.

Аглая вздохнула и перевернула  пластинку. Голос снова запел бесконечную, как метель, мелодию. Тогда я впервые понял, какой большой артист этот человек с лицом Пьеро. Я слушал, миражом возникала страна Вертиния, куда меня вкручивал чёрный виниловый диск.

Я сегодня смеюсь над собой:

Мне так хочется счастья и ласки,

Мне так хочется глупенькой сказки,

Детской сказки про сон золотой…

Под напев Ваших слов летаргических

Умереть так легко и тепло.

В этой сказке смешной и трагической

И конец, и начало светло…

Прошло много лет. Я стал оперным певцом. Кроме оперных партий, я, конечно же, пел и концерты, настоящие концерты. Даже, случалось, сольные.

Иногда мне аккомпанировал Георгий Ротт, много работавший с Вертинским в шанхайскую пору их жизни. Его имя стояло мелкими буквами рядом с именем великого русского шансонье на исчезнувших сегодня виниловых дисках.

А однажды Ротт аккомпанировал самому Шаляпину — в шанхайском ресторане, куда его пригласил Вертинский.

— Ну, как, как он пел, Георгий Яковлевич?

Тот морщил большой мясистый нос, жмурился, махал рукой безнадёжно.

— Этого не передать словами, друзья. Ни одного пустого слова, ни одной не прожитой сердцем ноты — вот что я тогда услышал. Хотя и был в полуобморочном состоянии… «Уймитесь, волнения, стррра‑а‑асти! Засни, безнадёжное сэрдце!» … Но, видите ли, этим качеством обладал и Вертинский. Правда, у него голос был гм-гм… поскромнее. Чуть-чуть… А знаете, как называл Вертинского Шаляпин? Сказитель земли русской. Да. Было время! — и он снова безнадёжно махал рукой, крупной, изработанной рукой старого пианиста.

Однажды я встретил Аглаю на концерте в консерваторском зале — в Казань приехала Елена Образцова. До начала оставалось минут десять. В программе стояли старинные романсы, зал был переполнен и взволнованно гудел.

Я не видел, как ни странно, Аглаю лет двадцать. Знал, что она по-прежнему работает в филармонии «мастером художественного слова».

Она была не одна — с высокой красивой девушкой. Чуть сутулой, с газельими глазами и шеей этой… ну… как её… ах, да, Нефертити.

Аглая подошла ко мне.

— Привет.

— Привет. Сколько лет не виделись!

— Да уж. В одном-то городе.

— Ходим по одним улицам и не встречаемся.

— Наверное, потому что в разное время ходим.

— Как ты?

— Нормально. А про тебя я всё знаю — про тебя все всё знают.

— Ну, уж так и всё!

— И то, правда, — не всё. Это — Анастасия, — она обернулась в сторону красивой, очень красивой девушки.

Та усиленно изучала содержание программки.

— Твоя дочь?

Аглая посмотрела мне в глаза. Прямо и близко.

— Да. Это наша дочь.

…И, не давая мне опомниться, позвала её:

— Настя, подойди, познакомься. Эдуард — мы с ним работали в филармонии давно, когда тебя ещё и на свете-то не было… А что тогда было, помнишь? — она с улыбкой повернулась ко мне.

— Помню, — сказал я. — Да ничего… вьюга, жареная картошка… Вертинский.

— Да… — эхом повторила она. — Ничего… вьюга и Вертинский.

По пути домой я понял смысл сказанного Аглаей. Ну, да — когда говорят о детях, всегда произносят: наш сын, наша дочь. Анастасия — дочь Аглаи и Лёвушки. Но тут внезапно подул февральский ветер со снежной крупой, засвистел над Казанью — совсем, как тогда над Бугульмой. А, может быть, то был тот самый, из прошлого, ветер…

И я представил, как загулявший Лёвушка возвращается из Забугоровки к ждущей его Аглае, весь облепленный мокрым февральским снегом, как Аглая раздевает Лёвушку в прихожей и, глядя в его глаза своими газельими, ведёт доедать жареную картошку и допивать вермут.

И мне слышится далёкая пластинка, и я понимаю, что никакой девушки Анастасии без этого снега, ветра, свистевшего за окном, меня, сидевшего за столом, и волшебного голоса Вертинского никогда бы не было. На свет появились бы её сестра или братик. Но Анастасия, молодая красавица, есть — и кто знает, что её ждёт…

А потом — города, степь, дороги, проталинки…

Я забыл то, чего не хотел бы забыть.

И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький.

Можно мне Вас тихонько любить?..»