57 ёлок — это уже лес

Именно столько их должно было быть в моей жизни. Все, конечно, не припомню. Только самые-самые. Те, что до сих пор мерцают в памяти, накрывая пушистыми лапами. А под ними тепло, хочется сидеть и не вылезать, шурша пакетиком, в котором остались одни фантики и кожура от мандарина. Потом можно было сунуть нос внутрь и наслаждаться запахами. Девочки с серьёзным видом уносили подарки нетронутыми домой. Мальчики запихивали в рот сразу по нескольку конфет. Надували пакетики и, подкравшись к девочкам сзади, хлопали. Маме оставляли «Красный мак» или «Ласточку» (всё равно отдаст), и шли по улице с двумя вязанными щенками, прыгающими на резинках, посасывая длинную сосульку бело-красной карамели, которую доставали последней.

Библиотечная

Самая первая моя ёлка стояла на втором этаже редкого фонда библиотеки КГУ, где работала мама. Столы сдвигали в угол, освободив «поляну» для Деда Мороза и Снегурочки. Сладковатый книжный тлен накатывал из открывающейся двери хранилища, но тут же уступал густому хвойному настою. И ты стоял, перенесённый в сказочный лес, оглушённый запахом.

Я каждый год ставлю дома живую ёлочку, но приходится склоняться к ней и принюхиваться, чтобы уловить еле заметное еловое облачко. Куда пропал тот запах? Может мой нос постарел?

Но тогда, 5 января 1966 года, весь читальный зал с аркадными сводами благоухал зимним лесом. Колыхался свет и праздничные наряды на взрослых. На уровне детских глаз шуршали юбки и брюки, а лица светились где-то наверху. Пришёл баянист. Усадил на колени озябший инструмент, пробежал красными пальцами по кнопочкам-таблеткам. Звуки оттаяли, и начался праздник!

Детишки, разодетые в разных зверюшек, водили хоровод по кремово-шоколадным плиткам, выложенным в шахматном порядке. Помню рыжую белочку и двух близняшек-пингвинов, а меня мама нарядила в серый костюмчик зайца. Уши хлопали по затылку, а пушистый хвостик мешал сидеть, но преображение было полным. Я отказывался ходить по-человечески, и только прыгал, сложив на груди лапки.

Дед Мороз с бородой до пояса очаровал. Он был огромный с тяжёлым посохом, обвитым серебряной лентой змеи. От него пахло морозом и сладким кагором. Он говорил басом: «Ну-ка, дети, встаньте в круг! Кто прочтёт мне стишок?» И тут мама вытолкнула меня в центр круга. Из беззубого рта вылетело зазубренное четверостишие. Дед Мороз меня похвалил и вытащил жёлтого пластмассового утёнка. Я надеялся на большее и приуныл. После того, как детишки оттарабанили домашние заготовки, мама подошла к Деду Морозу и тихонько сказала: «Вячеслав, он хочет машинку!» И тотчас дедушка стукнул оземь посохом и потребовал, чтобы я исполнил танец зайца. Я с радостью попрыгал перед ним. И вот красная рукавица ныряет в мешок, шарит на самом дне, и, наконец, появляется, как в кукольном театре с ширмой, с большой машиной-амфибией голубого цвета. Я таких ещё не видел. Она надувная, но с крутящимися колёсиками. То, что Деда Мороза звали Вячеславом, было для меня неожиданностью, но я об этом быстро забыл, переключившись на игрушку.

Сейчас мне кажется, что Дедом Морозом тогда был Вячеслав Аристов, который с 1965 года заведовал отделом рукописей и редких книг научной библиотеки им. Н. И. Лобачевского.

Щекочет конфетти за шиворотом. Машинка на верёвочке буксует в снегу. Мама тащит меня за руку в гости к дав-ани. Казанский мороз пощипывает нос и щёки, и он был каким-то вкусным. А может, так казалось, потому что внизу, за площадью Куйбышева, благоухала кондитерская фаб­рика «Заря», где делали знаменитый торт «Татарстан»?

Помню, в купеческом доме на улице Тихомирнова, где жила моя бабушка, комнату на первом этаже снимала работница этой фабрики — русая деревенская девушка с карамельной косой. Как-то с крыши сарая я увидел, как она, возвращаясь после смены, вытащила из-за пазухи узкую коробку, набитую кремовыми розами, и угостила девочек на лавочке. Видимо, она занималась украшением кондитерских изделий. В те годы почти каждый выносил что-нибудь с места работы. Называли их «несунами». И не было в этом слове обличающих ноток, наоборот — полная всенародная поддержка.

Адель Хаиров на ёлке. 1969

Иногда в дверь стучали какие-то мужики и предлагали бабушке тяжёлые слитки горького шоколада, белые мешки без этикеток со стиральным порошком, коробки с флаконами шампуни без надписи, но по цвету и запаху можно было догадаться, что это «Бодрость».

Мой дядя работал на предприятии по производству авиационного оборудования. Однажды он принёс целый мешок кружочков от панели управления самолёта с нанесённой разметкой. Все они были покрыты специальным светящимся составом. Когда дедушка собрался чинить крышу сарая и застилать рубероидом, он использовал эти кружочки под гвозди. Днём они поглощали солнечный свет, а ночью начинали светиться ядовитыми грибами. Сарай превращался в инопланетный корабль! На него даже из соседних дворов приходили поглазеть.

Обычно в татарских семьях Новый год не праздновали. И дни рождения не справляли. Ну не было такой традиции. О дате рождения своей дав-ани я узнал лишь с её кабер ташыннан (могильного камня). О Наврузе я вообще ничего не слышал. Курбан-байрам праздновали тихо. И молились украдкой, шёпотом. И страх здесь ни при чём. В этом деле громкость не нужна. Это сейчас верующие требуют, чтобы молельные комнаты были даже в аэропорту, а тогда, помню, бабушка пристроится в углу, сложит ладошки и прошепчет молитву, поплёвывая в бок.

Менялось время. Появилось молодое поколение физиков и лириков. Парни отращивали бородки, старались одеваться стильно: брюки-дудочки, галстук на резиночке, остроносые ботинки. Девушки копировали причёски и одежду актрис: Натальи Кустинской, Натальи Фатеевой, Светланы Светличной. Кто-то срисовывал наряды прямо с экрана, когда показывали популярный тогда телевизионный кабачок «13 стульев». В моду входили крепдешин и шубки из синтетики.

На телевизорах или книжных полочках сначала появились маленькие ёлочки из синтетики, украшенные крошечными игрушками, а потом, когда дети подрастали, на праздничных базарах покупались двухметровые красавицы. Никто, конечно, не связывал Новый год с христианством. Позабылось старое, и праздник наполнился новым содержанием. Это была волшебная зимняя сказка с тёплыми огоньками на ёлке, улыбками и разными вкусностями за накрытым столом, которые покупались в обычном продуктовом магазине «Бакалея». Порой приходилось постоять в очереди (этим в основном занимались бабушки) или съездить за деликатесами в Москву. В те годы молодые специалисты постоянно разъезжали по командировкам. Мой отец приво­зил из Прибалтики одежду, бальзам, сыр и шпроты.

Когда мне было лет пять, мы жили на Карла Маркса. «Бакалея» находилась в бывшем купеческом доме с торца на улице Жуковского. Помню, как я заходил туда с мамой. Зеркальные колонны, белые халаты продавщиц… — вообще праздничный вид. Особенно, когда наступал Новый год и через весь зал протягивали пёструю гармошку в виде пингвинов, а витрины густо разрисовывали гуашевыми Дед Морозом, Снегурочкой и снежинками. Поверх размашисто писали «С Новым 1967 годом!», «…1968-м», «…1969-м» и т. д. Из стеклянной колбы буфетчица наливала мне виноградный сок рубинового цвета и клала на вощёную бумагу песочное кольцо с орешками.

Эта «Бакалея» даже вошла в литературу. Именно её писатель-шестидесятник Василий Аксёнов описал в своей последней повести «Lend-leasing»:

«Мы вставали в пять утра и всей семьёй в утреннем мраке направлялись к нашему ближайшему магазину, воспетому народом Карла Маркса в таком стихе:

Эй, Валей, приезжай скорей!

На углу «Бакалей»,

Вход со двора,

будет чумара».

Вся улица с её трамвайными путями была покрыта то ли резво, то ли сонно стремящимися к «Бакалею» фигурками стариков, женщин и детей, закутанных в пухлые оренбургские платки.

Сегодня, когда я поздно вечером проезжаю мимо двухэтажного дома на Карла Маркса, куда меня родители принесли из роддома, то вижу, что он погружён во тьму. Теперь здесь офисный центр, а в 60-х это был «муравейник» полный жизни, с молочным магазином в подвале, с библиотекой с торца, с детским городком во дворе и «избитым» костяшками домино большим столом. Это был дом без конца и краю, который я познавал.

Моя семья. Сидят: Халима-апа, Люция и Хусаин Хусаинович; 
стоят: Альберт и Рево.

Помню, мама берёт меня за руку и ведёт по деревянной лестнице и чёрному коридору, пропахшему кислыми щами, к своей подружке-студентке, у которой собирался девичник.

Та угощает меня бисквитным пирожным. Девушки «чаёвничают» бутылкой десертного вина и поют красивыми голосами: «Ссориться не надо, Лада! Ссориться не надо…» Я скучаю и исподтишка разрисовываю карандашом для ресниц афишу Ободзинского.

Рядом с тесным мирком коммуналки и уборной во дворе располагался ухоженный, прилизанный и вымытый ­поливочными машинами мир, который символизировал Советскую власть. И состоял он из памятника Ленину, строгого здания обкома партии, продуктового магазина с московским обеспечением и большими буквами на крыше «Миру — Мир», ­чистых неизрезанных ножичками скамеек и огромных клумб, где по весне качались волны жёлтых и красных тюльпанов. Жильцы соседних домов приходили сюда подышать цветами и погреться на солнышке.

Обкомовская

Отчим моего отца, Хусаин Хусаинович, был личным водителем и телохранителем первых секретарей Татарского обкома КПСС: Зинната Ибятовича Муратова, Семёна Денисовича Игнатьева и последний год перед своей пенсией — Фикрята Ахмеджановича Табеева. У него был чёрный служебный лимузин с откидывающимся верхом. Отец рассказывал, когда тот приезжал на обед домой, то вокруг машины собиралась местная детвора. Если оставалось ещё время, Хусаин Хусаинович командовал: «По местам!» Ребятишки быстренько залезали в кабину, и он, играя клаксоном, катал их вокруг Лядского сада.

Благодаря ему мне несколько раз удавалось попасть на ёлку № 1, предъявив на входе в обком длинный бело-синий билет из плотной бумаги. Ёлка там была самая большая и роскошная в городе. Когда дети входили в актовый зал, то они застывали, заворожённые, и смотрели не мигая, пока не затекали шеи. Она даже взрослых превращала в лилипутов. Рубиновая звезда на макушке сияла, как будто её сняли со Спасской башни Московского кремля и на время привезли в Казань.

Потом вспыхивала люстра, звучала музыка из «Щелкунчика», и начиналось представление с Дедом Морозом и Снегурочкой, роль которых исполняли артисты оперы и балета. Дети постарше, которые на правительственной ёлке были завсегдатаями, знали, что интересное начнётся после детского хоровода и поздравлялок. Вот распахиваются высокие двери в кинозал, и все устремляются туда, чтобы посмотреть новый мультик, который ещё не крутили по телеку, и какой-нибудь детский фильм, ещё не вышедший на экраны страны.

На выходе у гардероба детям вручали увесистый подарок с отборными шоколадными конфетами, не окаменевшим абхазскими мандаринами и крымским яблоком, как будто только что сорванными с ветки. Казалось, что весь Новый год по мановению волшебной палочки уместился в этом бумажном мешочке. Конфеты сами разворачивались и прыгали в рот, язык вязнул в шоколадной массе, зубы хрустели вафлями и орешками. Физиономия выражала неописуемое удовольствие!

Недоступность обкомовской ёлки для простых смертных делала некоторых мальчиков и девочек заносчивыми. Я наблюдал, как холёной барской ручкой они бросали ребятам, сбежавшимся с улицы Федосеевской, карамельки из своих новогодних подарков. Это тоже запомнилось.

Ометьевская

2020-й собрались встречать в Ометьево у двоюродного брата. Удивительное место на холме, изрезанном балками! В получасе ходьбы от центральной улицы Баумана, сохранилась большая деревня, известная ещё со времён Казанского ханства. Говорят, что основал её булгарский хан Ахмет. Но есть и другая версия, если верить ей, то название поселения происходит от татарского слова Омет (Надежда). С недавних пор здесь появились богатые коттеджи за голубыми елями, но стоит только углубиться и наткнёшься на скромные избушки с крашенными наличниками. У кого-то ещё во дворе петушок кукарекает, кто-то голубятни держит. Зимой снег превращает переулки в узкие коридоры, дым из труб поднимается вязанным чулком к небу, собаки тявкают и звенят цепью.

Фёдор Шаляпин вспоминал об этих местах:

«Помню себя пяти лет. Тёмным вечером осени я сижу на полатях у мельника Тихона Карповича, в деревне Ометовой, около Казани, за Суконной слободой. Жена мельника, Кирилловна, моя мать и две-три соседки прядут пряжу в полутёмной комнате, освещённой неровным, неярким светом лучины. Лучина воткнута в железное держальце — светец; отгорающие угли падают в ушат с водою, и шипят, и вздыхают, а по стенам ползают тени, точно кто-то невидимый развешивает чёрную кисею…»

Избушка, где жили Шаляпины, сохранилась, но неузнаваема из-за поздних переделок. Хотя в округе, на склоне оврагов, можно найти доживающих свой век её «современниц». Как-то во время метели я решил срезать путь, и заблудился, оказавшись в сказочном уголке старого Ометьево. Пушистого снега намело по самые крыши, окошки крайней избы покрылись узором, в которых таял огонёк. Мне показалось, если отдышать кружочек, то можно будет разглядеть и жену мельника, и мать Шаляпина, и самого Фёдора, прислонившегося к тёплой печке. Услышать тихую песню…

Мой двоюродный брат залез на чердак и там, среди хлама, отыскал коробку со старыми ёлочными игрушками, которые сверкали на ёлках его детства. Мы их перебирали и вздыхали. Оттёртые от пыли, засияли ностальгической слезой стеклянные фигурки на прищепках: космонавт, солдат, Снегурочка… Появились золотые початки кукурузы, серебряные сосульки и ракета с иллюминаторами. Из тиснёного картона были сделаны солнышко, снегирь и снежинки. А на самом дне Дед Мороз, набитый ватой, лежал придавленный большой кремлёвской звездой для еловой макушки. Из мятого подарочного пакета с цифрами «1970 год» торчала мишура. 

Нарядили живую ёлочку, и под бой курантов, возвещающих о приходе нового 2020 года, нам показалось, что за окном скрипит валенками заблудившийся во времени 1970 год в малахае, налезающем на глаза. Мы впустили его в форточку, выключили телевизор и, поглядывая на ёлочку, стали вспоминать…

Оказалось, что «машина времени» это всего лишь картонная коробка со старыми игрушками! А мы-то думали…

Фото из архива Аделя Хаирова