"Алёшка будет академиком!"

Почему я вдруг взялась писать эти воспоминания о событиях многолетней давности? Они бы мирно ушли со мной в небытие, если бы однажды я не увидела на экране телевизора новых нобелевских лауреатов.

- Алёшка! - завопила я, увидев одного из них.- Абрикосов! Я с ним в седьмом классе училась!

Моё желание поздравить его сразу же разбилось о вопрос: «А куда поздравлять? Где он живёт? Как его найти?»

Так бы и длилось дальше, если бы мне не помогли войти в Интернет. Там я узнала, что он живёт в Чикаго, что для со­здания фильма «Алексей Абрикосов» для телевидения из серии «Трина­дцать плюс» 2004 года автор Ирина Кемарская собирала каждую крошку сведений о своём герое, любительские фото и частные воспоминания, и даже ездила к нему в Чикаго. И тут я поняла, что обладаю неоценимыми сведениями - ведь я не только училась с ним целый год в Казани, а дружила до 1977 года. И могу кое‑что рассказать о том, как формировался гений.

Первый год вой­ны, Ка­зань. Эвакуация. 31 августа 1941 года - линейка на улице. 19‑я школа имени Белинского начала работать в старом деревянном здании - новое отдали под госпиталь. Примерно через два с половиной месяца обычной школьной повседневности заболевает классная руководительница и уходит из школы. Весь наш вполне добропорядочный класс её провожает, а потом нас рассортировывают, и я, москвичка, попадаю в 7 «Г», где учатся эвакуированные москвичи, дети учёных из Академии наук, ЦАГИ и университета - их по­чти полкласса. А в старших классах - сыновья Делоне и Тамма, в одном из младших - Белла, дочка Келдыша. В пятом классе - сестра Алёшки Маша Абрикосова, Маха, как мы её почему‑то зовём. Высоко носит свой точёный носик на переменах старшеклассница, будущий профессор‑физиолог, Кира Шулейкина.

Класс 7 «Г» - отчаянный, неуправляемый. Поначалу я сижу с Олей Гинзбург, очень милой и замкнутой девочкой тоже из Москвы, и тщетно пытаюсь с ней общаться. Пока я ещё не в струе. Но вот на меня кладёт глаз дочка замдиректора ЦАГИ Светлана Дубровина, в дальнейшем моя лучшая по­друга на всю жизнь. Как я сейчас понимаю, поначалу её внимание небескорыстно: я пишу грамотно, а она без конца делает ошибки. Как‑то мы ухитряемся сесть рядом на предпоследней парте. И тут я попадаю «в стрежень». Светлана влюб­лена в Алёшку Абрикосова, а он сидит перед нами, в основном к нам лицом, спиной к учителю. Он умница, невероятно способный, отличник, и я часто повторяю: «Алёшка будет академиком!». Его выбирают классным организатором, но я его зову «классным дезорганизатором», каков он и есть, по сути, все классные проделки и срывы уроков - его выдумки, его вдохновения и рук дело. А класс без конца бузит, срывает уроки, хулиганит, игнорируя вой­ну, вернее, пользуясь тем, что никому не до нас. Нам трина­дцать‑четырна­дцать лет, мозгов ещё нет, один темперамент.

Первое впечатление моё идёт через Светку. У неё Алёшка - постоянный центр внимания. Просто нет другой мысли и другого нашего разговора. Небольшого роста, чуть пониже нас, тёмные волосы. Красивым не назовёшь - нос сапожком, нижняя часть лица неопределённых очертаний, слегка выдаётся нижняя челюсть. Но глаза!.. Сияющие глубинным светом, большие карие глаза обычно одни на его лице и живут. Всё остальное исчезает, становится неважным. Манера говорить весомо и посмеиваясь сохранится на всю жизнь. Как и начало фразы «Видишь ли…». Эта усмешечка, да ещё при насмешливых его репликах, сыграла в моей жизни значительную роль: я начала чётко выражать свои мысли, подбирая точные слова - чтобы он не усмехался…

Светка прилагает все усилия, чтобы общение вышло за пределы школы - организует у себя дома танцы. И вот, по вечерам мы в её квартире на Комлева, 9 учимся фокстроту. Как говорит Светкина мама Ольга Павловна, натираем паркет. Нас четверо, одноклассник Фаузей Юсупов, будущий известный казанский хирург, танцует со мной. И мне нравится. Но на этом школьном уровне всё и остаётся. Светка на полтора года старше, ей пятна­дцать лет, она уже хочет большего - поцеловаться, например. Мы танцуем каждый вечер под пластинки, которых я нико­гда не слышала. Среди них «Риорита», темпераментный быстрый фокстрот. Кто‑то показал одно па, и вот - два шага вперёд, и сразу обратно - пятачок‑то в комнате маленький. Но мы довольны, и это так ново - танцевать!..

В классе сплошное бузотёрство. Вдохновенно участвуют все. От выключателя,- у него на конце шишечка с горошину,- в разные концы класса протянуты нитки: кто хочет, может дёрнуть ногой и погасить свет. А учимся мы в третью смену, с четырёх часов до восьми, свет нужен постоянно. Часто он гаснет во всей школе, и то­гда лестница полнится радостным топотом, все мчатся домой. А мы вчетвером - в кино.

На скучных уроках у нас очень любят катать ногой гранёный карандаш или мычать. Мычит весь класс. Взбешённый учитель подходит - ряд замолкает, мычат в другой стороне. Сейчас я не понимаю, зачем всё это делалось, ведь учителя‑то были замечательные. Видимо, просто для развлечения. Интересно было.

Вот так из чистого интереса Алёшка устроил в классе пожар. Рассказывал он сам об этом нам со Светкой так.

- Видишь ли, мы разработали бикфордов шнур (с кем - не по­мню). Надо было его испытать. А по дороге в школу я нашёл зубную щётку. И не было иного выхода (здесь он упирал на безвыходность ситуации), как только её поджечь через наш шнур.

В классе между входом и доской стоит вешалка, мы здесь раздеваемся, ко­гда не холодно. Но часто пальто накинуто на плечи - топят ли в школе?

В этот раз вешалка пуста. Зубная щётка положена на полочку для шляп, шнур подожжён в начале урока, но об этом знает только Алёшка. Мы же лишь ощущаем запах гари. Кто‑то вслух острит: «На ком‑то юбка тлеет!»

Шутки шутками, но шнур сотворён замечательный - щётка загорается. Дым, вонь, переполох. Прибегает директор, все стоят. Автору пожара грозит исключение из школы. Но ребята сами ничего не понимают, а тот, кто знает - молчит.

Дальше Алёшкиных объяснений - полный провал, чем всё это кончилось, не по­мню.

Наступает новый 1942‑й год. Ёлка! В школе нам организуют маскарад. Старшие классы под руководством очаровательной молодой учительницы исторички Надежды Евгеньевны готовят шутливую сценку «Под балконом». Оттуда я по­мню только вдохновенную декламацию Алёшки: «Ты постой, прелестница! Поздно или рано шёлковую лестницу выну из кармана!»

Светке соорудили великолепный белый с цветными кружочками костюм Коломбины из марли. А меня она подбивает сделать костюм Арлекина.

Дома полное сопротивление: «Не время сейчас! У тебя ещё маскарадов сколько будет!»

Но это был мой единственный в жизни маскарад. Весёлый, детский…

Уговорила я своих бабушек, и за вечер появился Арлекин. Длинные полосы марли покрашены лиловыми чернилами - это одна половина, вторая белая. Жабо и рюшки на рукавах накрахмалены. Получилось очень даже хорошо.

Надежда и Алексей Козловы - бабушка и дедушка Лилит. Симбирск. 1914

Запаковали меня дома в этот костюм как неживую. Замуровали. Сколько потом нужно было усилий, чтобы из него - в самый Новый год! Около двена­дцати часов! - вылезти, ко­гда ненадолго потребовалось!..

В первый день 1942 года вечером весь класс собирается на площади Свободы. Стоит большая наряженная ёлка. Мы играем в разрывные цепи: одна шеренга крепко держится за руки, из другой кто‑нибудь бежит и старается прорваться. Помню, как чёрной бомбой мчится Алёшка и падает всей тяжестью на наши со Светкой руки, а мы их сразу разнимаем. Разве такого удержишь!

В ту первую военную зиму мы часто ходим по выходным гулять всей компанией в Русскую Швейцарию, так зовут в Казани глубокие овраги Арского поля, одного из её центральных районов. Мне кажется, что эти овраги разведал Алёшка. У нас нет ни лыж, ни санок, но мы успешно с этих гор катаемся, просто прыгаем в снег и вместе с потоками снега сидя несёмся вниз между кустиков. Ещё не наступили страшные 45‑градусные морозы 1942 года, снег чистый и рыхлый. В один из таких дней я лихо с разбега прыгаю в глубокий сугроб и как‑то особенно легко скольжу вниз. Останавливаюсь, и на меня обрушивается лавина снега,- я его стронула с места, и теперь он мчится за мной. И вот я уже засыпана, да как удачно: полностью открыто лицо, как будто я в снежном капоре, и торчат кончики пальцев в варежках. А вообще я стала горкой, частью склона. Хохочу первая. Светка и Алёшка уже спустились и просто хватаются за животы от смеха,- очень уж аккуратно меня засыпало. Я пытаюсь встать, но, оказывается, даже пошевелиться не могу! Новый приступ веселья. Алёшка смешно взмахивает руками и бьёт себя по бокам. На нём странное тёмное пальто конусом вниз, и как будто с чужого плеча,- мы его называем почему‑то «барабус». Светлана заливается и повизгивает на вдохе. Ну, и развлечение! Теперь друзья наслаждаются моей беспомощностью, и вообще помогать не спешат. И я впервые понимаю, как тяжёл и неподъёмен этот лёгкий пушистый снежок. И мне что‑то уже не так и смешно.

- Да выньте вы меня отсюда! - прошу я. Наконец, нахохотавшись, Светка берёт меня за одну руку, Алёшка за другую и тянут, а я вишу на их руках засыпанной неподъёмностью.

Недавно я нашла то место, где мы так лихо доверялись склону. Оказалось, что там по­чти отвесные, да ещё поросшие кустами, обрывы…

Однажды весной 1942 года в классе появляется газета, и в ней на первой полосе фамилии лауреатов Сталинской премии. Все повторяют: «Абрикосов, Абрикосов, первая премия». Я заглядываю через чьё‑то плечо и вижу фамилию своего отчима: Богословский, третья премия сов­мест­но с Зайковым, 50 тысяч руб­лей. И, конечно, говорю об этом, удивляясь такой компании. Надо же, рядом с самим легендарным академиком, связанным с именем вождя! Оказывается, мой отчим сделал крупное химическое открытие оборонного значения, за это ему даже позднее автоматом присудили кандидата химических наук. А пока я вместе с Алёшкой попадаю в поле зрения и восхищения моих одноклассников. Но у меня глубинное чувство, что я примазалась. Как‑никак не отец родной, а отчим…

1 мая 1942 года у Светки родится светлая мысль поздравить объект своей любви телеграммой. Составлен текст: «С первым маем поздравляю, быть отличником желаю. Светлана». Но, поразмыслив, она решает немного смягчить прямолинейность своего интереса и предлагает мне подписаться тоже. Я легко соглашаюсь, и вот уже телеграмма отослана, благо поч­та рядом: «…поздравляем,…желаем! Светлана, Лилит».

Как о телеграмме узнала Ольга Павловна? Светка ей сама рассказала? Только она невероятно переполошилась: «Неприлично! Какой позор! Недопустимо! Вернуть, если ещё не отослали!»

И вернула. Так что Алёшка об этом поздравлении и не узнал.

На следующий год наши контакты с Алёшкой, а одновременно и классные безобразия, кончаются: он «прыгает» через восьмой класс и учится в девятом, параллельно готовя «прыжок» через десятый. Так мой ровесник к 1943 году стал на два года старше меня.

По его примеру через девятый класс «прыгает» Светка.

Лилит Козлова. 2006

Следующие наши встречи уже в Москве, ко­гда в 1943‑м все стали возвращаться в покинутые гнёзда. В год победы Алёшка уже третьекурсник физфака МГУ, Светка там же на втором, а я только что поступила туда же на биофак.

Пока я два года учусь в московской школе, мы видимся только со Светланой. Я прихожу к ней в гости на улицу Кирова или приезжаю отдыхать в посёлок Жуковский на улицу Стаханова, где стоят всего два дома и ничто не заставляет предположить, что скоро здесь будет город.

Отношения моей по­други и Алёшки развиваются. Светлана вернулась в Москву на пару месяцев раньше Алёшки, и он пишет ей из Казани страдающие письма. А летом 1946‑го она едет вместе с семьёй Абрикосовых в Сочи, и оттуда они мне присылают открытку. Я схулиганила и своё ответное письмо адресовала Дубровиным Светлане и Алёше. И это крайне возмутило Фанни Давыдовну, Алёшину маму.

Я перехожу на второй курс, начинается зима, и однажды Светка со свойственным ей артистизмом рассказывает:

- Представляешь, Алёшка меня пригласил поехать в субботу за город на лыжах. Там университетская база, дом в деревне Стрёково, можно переночевать, а днём кататься с горок. Идём мы с поезда на лыжах. Ничего не видно. И вдруг я, представляешь, куда‑то качусь, не удерживаюсь и падаю в сугроб. Такой кошмар! Самой не выбраться, меня поднимают. А через несколько шагов я снова несусь куда‑то в темноту! Просто ужас!

Я слушаю про «кошмар» и «ужас», повизгиваю от удовольствия, представляя себя там же, и приговариваю:

- И я тоже хочу туда! Как здорово! Какая прелесть!

Так я в 1946‑м попала в горнолыжную секцию МГУ. Вот там‑то мы с Алёшкой снова и встретились. Он был членом бюро секции и быстренько ввёл и меня туда же.

Вспоминается такая сцена.

Длинный коридор на первом этаже нового корпуса университета на Моховой, в конце коридора кафедра физкультуры. А в самом его начале, справа - склад. Там хранятся слаломные лыжи, которые можно взять, чтобы кататься. Купить в те времена их абсолютно невозможно. И вот мы подходим с Алёшкой к этому складу, и он, блестя глазами, шепчет: «Видишь ли, самое главное сейчас - отобрать себе хорошие лыжи. Недавно получили партию финских лыж, и их ещё не распределяли! Надо успеть выбрать!» Я начинаю понимать, почему он кооптировал меня в бюро горнолыжной секции, где ни он, ни я нико­гда - и после тоже - ничего не делали. На складе отбираем лыжи, пробуя гнуть их верхнюю часть на излом. Лыжи деревянные, белые с зелёной продольной полосой посредине, отменного качества. Гнутся отлично. Стальные канты на полозьях тоже надо учитывать - где‑то не хватает кусочка, где‑то шуруп надо подвернуть.

- А лучше,- объясняет мне Алёшка,- найти те, что в полном порядке.

Находим, записываем на себя и уносим домой.

Так начинается моя спортивная судьба, мой второй разряд по слалому и альпинизму, и вообще - судьба, которая полностью растёт оттуда, из альпинистских встреч… Получается, что в основе её стоит Алёшка Абрикосов. Или Светлана Дубровина и её к нему любовь?..

Я с Алёшкой общаюсь не очень - держу дистанцию. Ещё в седьмом классе, ко­гда мы с ним начинаем оживлённо разговаривать, Светка демонстративно грызёт карандаш - ревнует. Это оговоренный между нами знак: кончай беседу. Для своего Светик‑Солнышка я готова на всё, и с Алёшкой практически не общаюсь. Может быть, поэтому не по­мню его на горке, за исключением особых случаев.

На наших ежедневных тусовках в коридоре кафедры физкультуры его нет. Там после трёх пар и столовой мы рассаживаемся на высоких подоконниках и - кто придёт. И так до вечера и до сессии. А Алёшка, видимо, уже то­гда закладывает основы будущей Нобелевской премии за открытое им явление сверхпроводимости воды. Премию он получит через пятьдесят лет после открытия, а само открытие, скорее всего, совершит в аспирантуре у Ландау.

Лев Давыдович Ландау тоже появляется на горке, но только на Воробьёвке. В «Турист» с Савёловского вокзала в субботу мы, студенты, ездим с ночёвкой на воскресенье. Вечером скатываемся с длинных пологих тягунов в темноте - незабываемое ощущение! А днём ходим по слаломной дистанции. Потом, накатавшись, просто гуляем на лыжах, пьём молоко с чёрным хлебом, и засветло уезжаем. А по средам все, включая преподавателей и деканов, прогуливают работу и учёбу и катаются на Воробьёвке.

Мы с Алёшкой катаемся в разных качествах. Я тренируюсь всерь­ёз, а он просто скатывается и по дистанции не ходит, то есть не лавирует между палок. А Светка вообще просто стоит на горке, принимая красивые позы - присутствует.

Как‑то раз Алёшка со смехом показывает мне пологое место поперёк склона в середине Воробьёвки.

- Это пик Ландау! Он только здесь и катается!

И вот однажды мы на этом «пике» оказываемся втроём: я, Алёшка и Ландау. Мой третий курс, Алёшкин пятый, Ландау ещё не попал в аварию.

Алёшка мне тихо говорит:

- Смотри, это Ландау!

Смотрю. Худощавый, в простом тёмном лыжном костюме. Волосы, все, какие есть на голове, торчат и как будто ветром снесены в одну сторону.

- А её зовут Лилит! - слышу я ехидный Алёшкин голос. Это он продал меня своему будущему шефу. Значение моего имени столь многозначно, что лишний раз мне погружаться в него не хочется.

- А, так, значит, вы ведьма! - Ландау с интересом меня рассматривает. Я от не­ожи­данности такой трактовки, каббалической, как потом узнаю, мгновенно скисаю. Наверное, у меня лицо вытянулось. Молниеносная реакция Ландау:

- Но ведьмы не обязательно страшные. Они бывают молодые и красивые. Например, панночка из «Вия»! - Ландау заметил мою реакцию и пытается утешить.

Лилит Козлова - профессор и чемпион университета. Ульяновск. 1973

Вовсе не легче! Наверное, мне такой разговор нечем было поддержать, и продолжения его получилось не­ожи­данным. Я делаю движение скатиться дальше, и вдруг - вдохновенный импульс, и я торжествующе спрашиваю:

- А вы знаете, что вы сейчас стоите на пике вашего имени? Это пик Ландау! - И, танцуя лыжами, скольжу вниз. На Алёшку - победоносный взгляд.

Следующая картинка. Мой первый юбилей, три­дцать лет. У меня уже две дочки, я второй раз замужем. Накрытый стол в квартире родителей на Воронцовской, откуда я по­чти восемь лет назад уехала из Москвы в Ленинград в никуда. Это «никуда» кроме семьи закончилось местом в головном Институте физиологии имени Павлова, в его отделении «Колтуши», уже защищённой кандидатской диссертацией, работой, которая продолжалась при перемещении по конкурсу трижды: Гродно, Благовещенск‑на‑Амуре, Ульяновск. Мама и брат Родион, мы с мужем. Гостей две пары: Коля` Попов с женой, репрессированный, отсидевший как сын врага народа, единственный из всех нас попавший в эту мясорубку. Чудом выживший. Реабилитированный. Первым из нас ушедший из жизни - в сорок пять лет…

Вторая пара - Алёшка с первой женой Таней Ляшко, дочкой известного писателя, автора «Сладкой каторги». Я уже слышала от Алёшки романтическую историю их знакомства, как они до свадьбы гуляли по московским крышам. И сейчас, впервые увидев её, я понимаю, что это была её инициатива. Ведёт она себя очень свое­об­разно - сидит за столом в тёмном осеннем пальто, не согласившись раздеться. Ко­гда мы с Алёшкой начинаем оживлённо беседовать, что‑то рассказываем друг другу,- давно ведь не виделись,- его жена мигом прекращает это безобразие: пролезает под столом и садится между нами. Всё, поговорили… Но о том, что у них есть сын, я узнать успела.

Через какое‑то время я в очередной приезд из Ленинграда звоню в квартиру Абрикосовых на Земляном Валу.

- Позовите, пожалуйста, Алёшу!

- Я привыкла, чтобы моего сына называли Алексей Алексеевич! - строго отвечает мне трубка. Это Фанни Давыдовна, мы с ней знакомы ещё по Казани. Я со смехом отвечаю:

- Я думаю, что он для меня все­гда останется Алёшей! Это Лилит!

- Ой, Лилит, извините меня! - сразу меняет тон трубка! - Его сейчас нет дома!

Стал ли он то­гда уже академиком? Или пока ещё профессор?

Следующая наша встреча - это уже его следующая семья.

Январь 1968 года. Рассказы о его разводе с Таней я уже слышала от Светланы. Моя по­друга давно замужем за своим верным и преданным Серёжей Славотинским, тоже физиком. Но Алёшка из фокуса её внимания не уходит.

Со своей второй женой, Ани, женой французского физика Назьера, Алёша познакомился на горке, катаясь на лыжах в Бакуриани во время проходившего там международного симпозиума. Ани наполовину вьетнамка, наполовину француженка, но выглядит вьетнамкой. Изящная, красивая. Алёшка мне, захлёбываясь от смеха, рассказывает, как ему, разведённому только накануне, удалось выехать за границу - органы не успели прознать, и его выпустили из СССР! В этой поездке он и вступил во второй брак.

Мы в гостях у него вместе с моей старшей дочкой Мариной.

По тем временам прекрасная квартира, большая кухня‑столовая. Нас угощают, видимо на французский лад, кефиром и варёной свеклой. Мы слегка удивлены, но жуём. На полу на маленьком стульчике сидит девятимесячный Мишель, очаровательный черноглазый их сын. Алёшка рассказывает, посмеиваясь:

- Он родился в марте в день Парижской коммуны, а Ани не знает, что это такое! Выходит, мы, политизированные русские, знаем про Францию больше самих французов…

Кончился этот брак невесело: Ани не выдержала социальных ограничений, которыми её окружили в СССР. Туда поехать нельзя, на этот город - запрет.

- У неё просто начался нервный срыв, с ней уже было жить нельзя. Вместе с Мишелем уехала во Францию…

Я слышу этот рассказ Алёшки в 1977 году. Он сообщил мне в Ульяновск, что решено отметить три­дцать лет горнолыжной секции МГУ, собраться на горке и устроить юбилейное катание. Я уже десять лет профессор, снова встала на слаломные лыжи и на горке под Ульяновской филармонией занимаю первые места в местных соревнованиях. Лыжи привезены в Москву, где я три недели прохожу курсы усовершенствования при 2‑м Медицинском институте. Параллельно учёбе я снова катаюсь на Воробьёвке. Решили собраться в «Туристе» на Стрёковской горке. И, чтобы поехать на машине, мне лучше переночевать у Абрикосовых. И вот я приезжаю вечером, и мне уже постелено в детской. Там спит шестилетняя дочка треть­ей жены Алёши Светланы. Роковое имя! Утром уезжаем рано, так что с женой мы и не познакомились. Зато приехавшая за мной через пятна­дцать минут Наташа Палёнова, моя университетская по­друга, была ею принята вопросом:

- Вы Лилит?

На длинных пологих горках Стрёкова и Парамонова катаются мужчины‑физики и женщины‑биологи, как и три­дцать лет назад. То­гда были ещё девчонки с химфака, но они не приехали. А самое потрясающее - наш первый тренер, любимый всеми Николай Михайлович Попов. Он совершенно не изменился, как будто и не было три­дцати лет! Человек с виду суровый и сдержанный, он сумел показать в своих альпинистских семинарах в МГУ три десятка лет назад романтику гор, разбудил в нас чувство высокой дружбы и взаимовыручки. Не случайно потом в одном из альпинистских походов, ко­гда Лёва Усачёв сорвался в ледовую трещину, Юра Широков всю ночь на высокогорном морозе ходил по её краю и громко разговаривал, подбадривал Лёву, лежавшего на боку на ледяном выступе, пока другие члены группы не привели помощь из базового лагеря. Не то­гда ли Алёшка бежал за помощью по тайге?

В бытность студентами эти двое, и с ними Давид Зарецкий, Лёша Романович и Алёшка составляли пятёрку талантливых физиков‑теоретиков, называвших сами себя «титанат». Может быть, именно с тех пор такое чувство локтя и дружественность у Алёши Абрикосова, ко­гда он помогал шофёру Ясао вытащить застрявший джип в кратере Нгоронгоро? Многих университетских горнолыжников уже нет в живых: в снежной лавине погибли физики Лёша Романович, Серёжа Репин и Саша Невраев, нет Кости Туманова - разбился в горах. Юра Широков не выдержал сердечного приступа. Лёва Усачёв, побывавший в трещине, катается среди нас, но уйдёт из жизни через пару лет. Наташа Палёнова со своим Борисом Говорковым, профессором‑физиком, преданным и верным мужем, всю жизнь в неё влюб­лённым, тоже на склоне. Николай Михайлович Попов носится по горе. Алёшка приобрёл технику, красивую стойку - наверное, катался больше нашего. А у нас, у многих, был длительный перерыв. У меня так семна­дцать лет, пока растила четверых детей и защищала две диссертации.

Это ностальгическое катание на горе нашей юности было последней нашей встречей с Алексеем Абрикосовым. Ко­гда я, наконец, вынырнула из своих семейных и личных проблем, он был уже в Америке.