Чулпан Залилова, Булгаков и компания

Фото Альбины Абсалямовой

Из архива журнала "Казань" №4, 2021 г.

Дочь поэта-героя Мусы Джалиля Чулпан Залилова всю жизнь проработала в редакции русской классики издательства «Художественная литература». Это она и её коллеги составляли первые собрания сочинений Толстого, Булгакова, Пастернака — и эти книги, несмотря на внушительные тиражи, тут же становились библиографической редкостью.

Тише воды, ниже травы

— Чулпан Мусеевна, добрый день! Расскажите, как вы оказались в редакции русской классики издательства «Художественная литература»?

— Когда я окончила филологический факультет МГУ, помощница Александра Фадеева Розалия апа Фаизова привела меня устраиваться на работу в «Литературную газету». Но главный редактор — Валерий Алексеевич Косолапов (тот самый, что вскоре после описываемых событий первым опубликовал на страницах газеты поэму Евгения Евтушенко «Бабий Яр», за что был уволен. — Прим. ред.) меня не взял: я была очень скромной. Косолапов сказал, что у нас в газете место — хватким...

Тогда Розалия апа порекомендовала меня в «Художественную литературу». В университете я занималась на семинаре по Льву Толстому у легендарного профессора Николая Каллиниковича Гудзия,  и работа в редакции русской классики стала для меня счастьем. У нас было потрясающее издательство! Академик Дмитрий Лихачёв, часто бывавший у нас, говорил, что это не просто издательство, а целый научно-исследовательский институт…

Муса Джалиль с семьёй. Ялта. 1940

— Чем занималась ваша редакция?

— Действительно, кто-то спросит: а что там делать, в русской классике? Но с каким восторгом я вспоминаю, как мы работали с комментариями к собраниям сочинений и документами из спецхрана, как днями не выходили из Ленинской библиотеки… Это было безумно интересно. А какие меня окружали люди! К нам приходили корифеи, образованнейшие люди, и рядом с ними я — особенно поначалу — чувствовала себя тише воды, ниже травы. Первый, с кем я начала работать, был Ираклий Андроников. Тогда мы готовили к изданию полное собрание сочинений Лермонтова. Андроников заходил в редакцию и сообщал: «Я пришёл к вам разваливать работу». Садился и начинал изображать Алексея Толстого, Шкловского, всех-всех-всех!

Чулпан Залилова с татарскими писателями на Декаде татарского искусства.
Москва. 1957. Из архива Альбины Абсалямовой

Или, например, ещё совсем юной мне довелось работать с литературным критиком, исследователем творчества Чехова Зиновием Паперным. Мы готовили серию «народной библиотеки», и мне нужно было редактировать его статью. Он относился к этому процессу с юмором — в то время я была ещё совсем «зелёной» девчонкой, а он — уже почти академиком... Он писал мне письма «с научным приветом…»

В те годы я хорошо владела французским языком: в первый визит в СССР антифашиста Андре Тиммерманса (именно он передал в страну «Моабитские тетради» Джалиля) мы разговаривали через переводчика, и Андре попросил, чтобы через год я знала язык! И, действительно, за год до нашей следующей встречи я выучила язык довольно прилично. И вот я взяла академическое издание Лермонтова, стала читать его переписку на французском языке, а там — ошибок!..

Зиновий Паперный
 

Меня отправили в Ленинград, в Центральную библиотеку им. Салтыкова-Щедрина. Я работала с оригиналами писем Лермонтова! Сейчас их уже не получишь, можно взглянуть только на микрофильмы. А той зимой я сидела в библиотеке, смотрела на тексты, написанные коричневыми чернилами самим Лермонтовым, и исправляла ошибки в текстах издательства. Это было счастье!

Печали и радости

— Легко вам работалось?

— И да, и нет. Самая тяжёлая работа была не в редакции советской литературы, а именно у нас. Со стороны Комитета по печати была колоссальная цензура. Нас всё время вызывали на ковёр, сокрушению и правке подвергались и цитаты Пушкина, и Толстого! Вот что-то не так с царскими регалиями, вот Лев Николаевич плохо высказался о китайцах, — надо вырезать! Вот мы готовим к печати собрание сочинений Бунина, пытаемся протащить «Окаянные дни» — но нет, нельзя!

Рукописный отдел библиотеки им. Ленина

Но радостных моментов, конечно, было больше. Это мы впервые издали собрание сочинений Пастернака, работая вместе с сыном поэта Евгением и его женой Алёной — моей сокурсницей.

Мы готовили к печати сочинения Булгакова, день и ночь сидели в спецхране, снимали цензурную правку. И это тоже было счастьем.

Татьяна Альбертини в детстве

Я храню письма Астафьева и Лихачёва. Вспоминаю встречу с любимой внучкой Льва Толстого Татьяной Альбертини… Подумать только: мы делали собрание сочинений Толстого в 22 томах миллионным тиражом, и его было не достать!

Правка и первоисточник

— Вы много работали над собраниями сочинений классиков. А откуда брали источники?

— Как правило, из академических изданий текста. Неизданное ранее — из архивов, музеев. Оригиналы нам предоставляли текстологи, например, работники Музея Толстого.

Получая материал, мы в него полностью окунались: нужно было и проверять, и редактировать… Помню, как при подготовке собрания сочинений Пастернака его сын Евгений Борисович Пастернак со своей женой принесли в издательство богатейший семейный архив. И из него нужно было выбрать нужное, всё проверить, сверить с источниками… Это была колоссальная работа! Те же дневники Софьи Андреевны Толстой, мы их перечитывали и находили ошибки…

Татьяна Альбертини

— А какой-то редакторской правке эти тексты подвергались, или печатались ровно так, как написал автор?

— Ох, приведу такой пример: при подготовке к печати первого собрания сочинений Булгакова был просто «сумасшедший дом»! Там всё было подвергнуто правке ещё до нас. Сколько там было цензурных вкраплений! Мы с коллегой сидели в Рукописном отделе биб­лиотеки Ленина, в спецхране, и составляли паспорта, в которых указывалось, какой текст был изначально, что именно зачёркнуто, как стало в последующем издании и надо ли снимать эту правку. И мы снимали! В «Собачьем сердце» у нас были вот такие паспорта! Но каждую правку нужно было обосновывать…

А сейчас я покажу вам бесценное письмо, это память о работе над двухтомником Пастернака. Какое я имела огромное нахальство делать замечания самому Дмитрию Сергеевичу Лихачёву! Сейчас и сама диву даюсь: как я могла? Но всё это было…

«Дорогая Чулпан Мусеевна! Все замечания принял во внимание, они дельные, и по исправлении дело будет лучше, спасибо за них. Конец мне самому не понравился, и я его переделал. Две последние страницы стали более отчётливы. Очень горжусь тем, что моя вступительная статья будет предварять или сопровождать двухтомник, не забудьте о моём желании получить экземпляры, хорошего вам, летнего отдыха! Д. Лихачёв, 1984 год».

Взгляд со стороны

— Лихачёв, наверное, был не единственным, кто подвергался вашей правке?

— Без правки не обойтись. Взгляд со стороны нужен всегда. Помню, крупный учёный, директор Пушкинского дома Сергей Фомичёв привёз нам статью о Грибоедове, я её посмотрела, а она не читается! Она полна научных терминов, и никто её читать не будет. Я её всю перекурочила, думала, он меня убьёт, и поехала с этим к нему в Питер. И что вы думаете? Он меня потом любил всю остальную жизнь!

Письма классиков из архива Чулпан Залиловой.

Конечно, времена были непростые, работать было очень трудно, у нас же была цензура самая настоящая, если у нас высказывания Толстого о китайцах вырезали, сами понимаете, как это всё было сложно! А как нам запретили сначала печатать «Стихи Юрия Живаго» в двухтомнике Пастернака, это же ужас, что было!

— А почему? Потому что они религиозные?

— Да, потому что они религиозные…

Незабываемые встречи

— Вы упомянули о том, как встречались с внучкой Толстого Татьяной Альбертини… Но я знаю, что вы вели записи, где сохранили подробности этой встречи.

— Да, это так. Некоторые моменты своей жизни я подробно описала в дневниках, и перечитывать их сейчас — большое счастье. Татьяна Михайловна Альбертини побывала у нас с визитом в 1975 году. Вот выдержка из моих записей:

«…приезжала в редакцию внучка Льва Николаевича Толстого, Татьяна Михайловна Альбертини с сыном Луиджи. Она — дочь ­Татьяны Львовны, та самая «Татьяна Татьяновна». Очень элегантная, изящная, седая, просто, неброско одетая, красивое лицо, значительное, умное и живое. Ей семьдесят, а на вид — от силы шестьдесят. Всё происходило у нас в большой комнате. Вошла, с каждым поздоровалась, весёлая, доброжелательная: «Давайте знакомиться!» Увидела портрет деда: «Вот видишь, Луи­джи, портрет». Луиджи взглянул на другую стену, а там висел, как сказал Луиджи, конкурирующий портрет — Достоевский. Луиджи уже не русский, ему лет 35, с бородой, но с русским курносым носом, по-русски говорит всё-таки затруднённо. А Татьяна Михайловна говорит хорошо, иногда только чуть в интонации слышны нерусские ноты. Сели за столик и как-то сразу начали очень непринуждённо, просто разговаривать. То ли это её такая потрясающая естественность и простота всех расковала и всегда она себя так ведёт и чувствует, то ли у нас просто себя так почувствовала…

Задавали вопросы, ей было приятно, что все всё знают о деде. Это тоже, вероятно, её располагало. Присутствовал и толстовед Шифман, которого мы тоже пригласили. На вопрос о впечатлениях от визита в Ясную Поляну спустя пятьдесят лет разлуки Татьяна Михайловна ответила: «Я родилась в Ясной Поляне, выросла там, очень боялась встречи. Милейший Пузин (он то­гда был директором издательства) водил нас так деликатно, так тактично! Он сказал: «Луиджи, я буду обращаться с объяснением к тебе, мне так легче». А когда мы подошли к комнате Софии Андреевны, он ввёл меня в неё и сказал: «Татьяна Михайловна, подойдите к шифоньеру, откройте его, а теперь всуньте голову». Я всунула, и услышала запах бабушки…

Чулпан Залилова и Альбина Абсалямова. Фото Юлии Калининой

Татьяна порадовалась тому, как хорошо сохранили дом, усадьбу, как смогли восстановить после оккупации. Рассказала о своей семье, о том, что отец её мужа был директором большой газеты в Милане, а когда пришли фашисты, он был снят, и сыновья-журналисты тоже потеряли работу. Через некоторое время семья переключилась на занятие сельским хозяйством. Мы спрашиваем: «А вы как относитесь к сельскому хозяйству? Оно вас тоже интересует?» Татьяна ответила: «О, абсолютно не интересует, мои интересы совсем о другом. Я состою в обществе при «Красном кресте», мы помогаем людям найти друг друга. Помогли многим из тех, кто потерял друг друга в войну»…

Наша сотрудница Сюзанна Абрамовна (она тоже много занималась Толстым) рассказала, как была военным переводчиком во время войны и встречалась с двена­дцатью итальянскими генералами. Татьяна Михайловна заинтересовалась, говорит, надо их найти!

Мы спросили её и о том, что вы, мол, были любимой внучкой у деда и бабушки, так много ваших портретов с ними! Она ответила: «Мне часто это говорят, я думаю, это потому что Толстому всегда дочери были ближе сыновей, они его больше понимали, а я была единственной дочерью от дочери. А с сыновьями у Толстого контактов близких не было, и он тоже был виноват в этом... Помню Сергея Львовича, человека нежнейшей души, тонкого, умного, но всегда какого-то неловкого... Пройдя курс в университете, он пришёл к отцу и спросил его, что ему теперь делать? — Иди в дворники! — сердито сказал дед. Ни поговорил, ни объяснил, а дядю Серёжу из всех дядей я больше всех любила. Он не состоялся как другие, а может быть, и мог бы, и дед в этом тоже виноват…»

«В нашей литературе появились статьи, где утверждается, что у Татьяны Львовны и Чехова намечались какие-то отношения, так ли это?» — спросил толстовед Шифман. Татьяна Михайловна ответила, что Толстой всегда ревновал дочерей к их ухажёрам. Но Чехова он любил, ценил, не любил только пьесы — зачем он пишет пьесы ещё хуже, чем Шекспир! — и, тем не менее, Толстой, при всей его упрощённости, где-то оставался представителем своего аристократического рода. Он взял и сказал Татьяне Львовне при Софии Андреевне, что Чехов спит на ситцевой подушке без наволочки! На Софью Андреевну это произвело большее впечатление. Конечно, дед это выдумал, это образ, а вот с Сухотиным (будущим отцом Татьяны Михайловны. — Ред.) он был дружен. Он был старше Татьяны Львовны на пятна­дцать лет и нравился ей, когда она была ещё девочкой. Она ждала его и не выходила замуж до тридцати пяти лет, и стала его женой уже после того, как он овдовел. Его дети пришли к ней и сказали, что хотят, чтобы она стала их мачехой…»

Перечитываю эти записи сейчас и мне самой очень интересно. Всё же забывается…

Фляжка с чаем

— Чувствуется, что вы очень любили своё издательство…

— Да, оно было для нас как дом родной, мы там жили! И с авторами отношения были почти семейные. У нас не было больших зарплат, но мы нисколько не лукавили, когда говорили: за то, чтобы к этому всему прикоснуться, можно ещё и приплачивать иногда! Я уже говорила, что нашу редакцию очень любил Ираклий Андроников. Мы все университетские, выпускники Московского университета, и поэтому свято чтили Татьянин день — это день основания университета, и мы его всегда отмечали. Помню, однажды, в этот день к нам пришёл Андроников и два часа без передышки устраивал нам концерт: рассказывал и о Горьком, и о Качалове… А изображал он так, что перестаёшь уже видеть Андроникова и видишь Качалова! Вот его рассказ:

Ираклий Андроников

«В тот день Качалов шёл после спектакля домой. После болезни шёл медленно, а тут подскакивают трое молодых людей: «Сымай шубу!» — «Голубчики, давайте дойдём, тут недалеко, до подъезда, где я живу. Я, видите ли, болел и боюсь простудиться. Не были бы вы так любезны дойти до подъезда со мной?» В конце концов, соглашаются, по дороге Качалов объясняет им: «Я болел долго и у меня завтра спектакль, а послезавтра тоже, и мне нельзя болеть, а то бы я вас не стал утруждать». Они соображают что-то и говорят: «А как фамилия-то твоя?» — «Да вы не слыхали, наверное, Качалов Василий Иванович меня зовут». Соображают. Тем временем подходят к подъезду. Качалов говорит: «Вот, братцы, как бы нам лучше устроить? Меня встречать будут, так мы так сделаем, я позвоню, а вы держите шубу и спрячьтесь, а я войду». Воры говорят: «Да мы уж так уж, просто проводили, нам не надо!» — «Да что вы? Какие вы хорошие! Как это благородно с вашей стороны! Но как же мне отблагодарить вас? Что-нибудь на память подарить? А вот фляжечка моя!» Качалов играл с плоской фляжкой под пиджаком, прикладывался к коньяку. «Я её сегодня наполнил, она плоская, но вместительная, возьмите её на память». Входят, а дома гости, он рассказывает, а жена хихикает и злорадно говорит: «А я сегодня в твою фляжку чаю налила». Качалов потрясён! «Как же это? Что же они обо мне подумают? Лгун, скажут, какой-то. Нет, так нельзя, надо их разыскать» — «Да что вы, Василий Иванович, что же тогда будет?» — «Ну как же быть? Такие славные ребята, не от хорошей жизни они, мне надо их встретить ещё раз...»

— Какую вашу работу вы вспоминаете чаще всего?

— Особым удовольствием и преклонением для меня была работа над полным собранием сочинений Пастернака.

Потом, конечно, Булгаков, — по тому объёму работ и по той интересности, потому что уничтожать цензорскую правку и восстанавливать текст, например, в «Собачьем сердце», было особым удовольствием.Одним из первых и главных издателей «Мастера и Маргариты» была литературовед Лидия Яновская, очень строгая женщина! Она всегда всех ругала. Мариэтту Чудакову костерила, и мы её ужасно боялись, но дело делали. И, тем не менее, она вдруг нам написала: «Дорогие мои редакторы! Читая, много раз вспоминала о вас с благодарностью. Очень внимательную и очень тяжёлую работу вы сделали, вам спасибо».
…Сегодня я ужасно скучаю по работе в «Художественной литературе». Мне жаль, что в 90-е издательство фактически развалилось. Мы часто собираемся с бывшими коллегами и радуемся тому, как нам повезло в жизни: мы стольких повидали и столько узнали!..