Друг навсегда

Журнал "Казань", № 11, 2013

15 февраля 2008 года, потеряв отца, я потерял друга. Ребёнком я восхищался им, незнакомым мне миром, в котором он жил и который он мне постепенно открывал. Мы всегда были близки, он уделял мне уйму времени, но друзьями мы стали, наверное, когда мне было лет четырнадцать. Он то­гда вернулся из командировки во Вьетнам, где провёл около восьми месяцев. С этого возраста я мог говорить с ним обо всём, делиться с ним очень и очень многим.

Он никогда не поучал, не воспитывал. Просто жил на моих глазах. Сколько раз мы с ним пешком ходили вместе от дома на Степана Разина до университета пешком. Дорога занимала минут сорок, и это были сорок минут увлекательных бесед на самые разные темы. С годами этот взаимный интерес к общению не иссякал. Когда в конце восьмидесятых годов я уже был в докторантуре в Москве, папа приехал ко мне дней на десять. Днём каждый из нас занимался своими делами - он пропадал в Институте этнографии, я в библиотеке, а вечером мы сходились за бутылкой водки с немудрёной закуской и говорили, говорили, говорили…

Частое общение с родителями было потребностью. В августе 1966 года я был в археологической экспедиции в Волгоградской области, на раскопках столицы Золотой Орды Сарай-Берке. Папа с мамой летели из Сочи в Казань с посадкой в Волгограде, и я отправился в аэропорт за много километров, чтобы встретиться с ними и пообщаться хотя бы минут сорок.

Когда работал за рубежом, в Сомали и Эфиопии, ждал от родителей писем с каждым рейсом самолёта (дважды в неделю), и они приходили. И я им писал дважды в неделю. А когда папа работал во Вьетнаме - это было в шестидесятом - шестьдесят первом годах, мы с ним постоянно обменивались письмами. Они шли тогда по полмесяца - доставляли их железной дорогой.

Это сейчас можно дозвониться из любой точки земного шара в другую любую точку в любое время. Совсем иначе было всего лишь двадцать с небольшим лет назад: я на стажировке в Канаде, звоню отцу из уличного автомата в Торонто, что кажется большим чудом, и так рад, что слышу его голос!

Более раннее воспоминание: лето семьдесят девятого года. Я в Аддис‑Абебе. Раздаётся телефонный звонок. Знакомый сотрудник Гос­комитета по экономическим связям говорит: «Звонили из Союза, там какая-то Августа Дмитриевна умерла, просили тебе передать». «Это моя мама»,- говорю я, не осознавая ещё, что произошло, хотя произойти не могло! Я знаю, что родители собирались провести отпуск на теплоходе, путешествуя по Волге, всё было хорошо! Пытаюсь дозвониться до дома. Слышу, как переговариваются телефонистки: Аддис-Абеба - Рим, Рим - Вена, Вена - Будапешт. Будапешт вызывает Москву. Нет ответа! Вторая, третья попытка! После Будапешта связи нет! Вот что такое «железный занавес». Я понял, что он реально существует. Связаться с домом помог Аппарат главного военного советника в Эфиопии. Связь была такая: телефонист Минобороны СССР на связи со мной и одновременно с отцом, но слышу я только голос телефониста, и отец слышит только его. Он связывает нас, передавая наши слова. В эти минуты думаю: хорошо хоть так.

На похороны я опоздал. Возвращаемся с отцом с кладбища, со свежей могилы. Он говорит:

- Я был у мамы в больнице. Она уже пошла на поправку после операции. А ночью мне снится страшный пожар. Горит наш дом, рушатся перекрытия. Просыпаюсь и слышу телефонный звонок: мама умерла.

1991-й год. Август. ГКЧП. Я в отпуске, только что вернулся из командировки на Сахалин, привёз рыбу, хочу порадовать ею отца и его жену Евгению Анатольевну. Лечу в Казань, и мы с отцом под уху празднуем провал попытки переворота.

1996-й год, 9 мая. Я уже давно живу в Москве. Были планы поработать (какую‑то статью написать). И вдруг подумалось: как же я отца не увижу в такой день? Звоню в аэропорт - есть ли билеты на Казань? Есть! Мчусь в Домодедово. И уже часа в два дня сюрпризом появляюсь к отцу с Евгенией Анатольевной, где всё готово к приёму гостей. Меня не ждали, но тем радостнее нежданная встреча. Как же я был счастлив, что мне пришло в голову появиться в этот день в Казани! Я бы пропустил такой праздник - встречу друзей в день Победы! Звучит музыка - как всегда, когда собираются у стола, во главе которого мой отец. Поют сёстры Бурнашевы и Юрий Удобников, играет Рубин Абдуллин. Звучат романсы, классика, татарские и русские народные песни, куплеты, частушки. Это настоящий праздник, который не забывается.

***
Самое, пожалуй, ранее воспоминание детства: я на руках у отца, перед нами географическая карта мира, что висит в родительской спальне, она же - кабинет.

- Где Сахалин? - спрашивает он меня.

Я тычу ручонкой в остров Сахалин, который напоминает мне обсосанный леденец.

- А где Австралия?

Я показываю Австралию, про себя называя её «перевёрнутый петух без головы». Я знаю также «остров, на котором делают чай» - это Цейлон и много других точек, какие можно найти на карте. Это папа меня научил.

Наслаждением бы­ло забраться на стул, на котором он сидит за письменным столом и работает, встать сзади него и ерошить его волосы. Он что-то пишет, а на столе множество интересных вещей - какие-то палочки, которые можно складывать «колодцем», длинная белая штука, которая, я знаю, называется «логарифмическая линейка», и чёрная довольно большая красивая чёрная кожаная коробка, которую он называет «готовальня». Наступает миг, которого я давно жду. Папа откладывает ручку, берёт меня и усаживает к себе на колени. Палочки я укладываю «в сруб», они для этого и предназначены. Он тогда, в начале пятидесятых годов, писал кандидатскую диссертацию, и на его столе стояли различные модели срубных стен. Как здорово было открыть готовальню, доставать из ячеек чёрного бархата циркуль, рейсфедер, другие штуки и играть ими! Иногда мне позволялось открыть ящик его письменного стола. О, это было самое интересное! Чего там только не было! Можно было всё это перебирать и рассматривать - перочинный ножик, разноцветные карандаши, монетки, медали, скрепки, из которых получались цепочки, и много других разных диковин.

По утрам интересно было смотреть, как папа бреется. Из тумбы стола доставалась эмалированная мисочка, в которую он перочинным ножичком настругивал мыло и затем кисточкой, обмакнутой в горячую воду, взбалтывал мыльную пену. Затем начинался собственно процесс бритья. Я не то что помню свои тогдашние чувства - через десятилетия ощущаю запах мыла, резковатый аромат одеколона «Шипр», его запах… Я слышу, как, бреясь, он напевает, иногда без слов просто мычит, выводя мелодию.

Я боготворю отца. Днём раздаётся стук в окно (мы жили на первом этаже двухэтажного деревянного дома в трёхкомнатной квартире на улице Волкова, который недавно снесли - долгое время он, одинокий и маленький, стоял среди многоэтажных строений; печки топились дровами, что хранились в дровянике, воду носили с колонки на углу, удобства были во дворе).

- Кричи «ура» - папа пришёл обедать,- бросает мне бабушка, выходя в сени, чтобы открыть дверь.

Я знаю, что к папе сейчас приставать нельзя, но всё равно здорово, что мы сможем с ним пообедать! Зато вечером, если папа вернётся домой не поздно, а это бывает редко, будет вот что: он ляжет на пол и скажет мне: «Чеши мою голову двадцать минут, после чего я тебе буду рассказывать». Это сейчас я понимаю, что отец хронически не высыпался - работал много. Читал лекции вечерникам, выступал, как он говорил, «по линии Общества» (Общество по распространению научных и политических знаний, позднее переименованное в Общество «Знание», активным членом которого был), по ночам готовился к лекциям, писал диссертацию. Тогда я не понимал, но послушно сидел, чесал папину голову и ждал, когда истекут назначенные двадцать минут и начнётся рассказ.

Рассказов было несколько. Когда я был совсем маленьким, это была сказка о том, как цыплята в гости к солнышку ходили. А пошли они в гости к нему потому, что солнышко надо было разбудить. Оно разоспалось и пропустило время восхода. Разные добрые зверушки помогали цыплятам до солнышка добраться, и они благополучно завершали свою миссию побудки светила.

Другая сказка была стихотворная. Папа рассказывал её с интонациями:

- У-утром, однажды, в день выходно-ой кот Федот со своей женой кошкой Матрёшкой на базар собира-ались. За фру-у-уктами, за проду-у-уктами, за картошкой. А сынишка Оська: «Возьмите меньмяу-у-у», а дочурка Фроська: «Возьмите меньмяу-у-у-у». Но Матрёшка им сказала: «Не-ет, уж мы одни пойдём. Но с база-ара, но с база-ара вам гостинцы принесём». Вот кот Федот корзинку на-а руку, кошку Матрёшку по-од руку и пошли… Шли леса-ами, поля-ами, боло-отами. У кота Федота на ножках сапо-ожки, у кошки Матрёшки на маленьких ножках - та-апочки. Шли-и, шли-и, шли-и, на база-ар пришли. Увида-али на база-аре много ла-авок и возо-ов, услыха-али на база-аре много ра-азных голосо-ов. Воробей с двумя грачами торговали калачами. Говорят воробью грачи: «Ты, вор-р-робей, не р-р-робей, громче кричи». Закричал воробей: «Плюшки, ватрушки, бараночки, калачи чик-чирик, чик-чи…».

Сказка длинная, всю её я не помню. Вот ещё из неё: «Сидит жук на возу, косо смотрит на козу и кричи-ит, и жужжит: Брынз-з-за, арбуз-з-зы, полвоз-за кукуруз-з-з-зы, груз-з-зди, изюм-м-м, зум-м-м, зум-м-м».

Когда я повзрослел, папа сказал, что сказку эту он слышал от одного чтеца‑де­кламатора из фронтового ансамбля. Даже показал мне ветхий листок бумаги с её текстом, напечатанным на пишущей машинке. Жаль, он не сохранился.

Ещё один рассказ был всегда разным. Про то, как папа ездил в командировку в Москву или Ленинград. Мне бесконечно интересно было слушать эти повествования, которые папа насыщал разными придумками, что делало их занимательными. Такими рассказами он открывал передо мной мир, который первые годы моей жизни, как у каждого ребёнка, был ограничен.

Отец многому меня научил. Благодаря ему я с малых лет был на «ты» с географической картой. Он научил меня различать травы и цветы - тысячелистник, икотник, цикорий, клевер-кашка, медуница... И много других растений я знал. Он научил меня при большом волнении на море «проходить» прибой и плавать «на глубине», и самое главное, выходить из прибоя так, чтобы тебя не закрутила волна и не била головой о камни. Разумеется, до этого научил меня плавать. Он научил меня управляться с лодочным мотором, кататься на велосипеде. У меня был маленький красный двухколёсный велосипед. Вот я кручу педали, пытаясь держать равновесие, а он в длинном пальто бежит за неустойчивым по моей вине велосипедом, придерживая его за сиденье сзади. Потом мы с ним совершали велосипедные прогулки по улицам, на которых только изредка можно было встретить проезжающий автомобиль. Позже он научил меня водить машину. Благодаря ему я ещё в школьные годы начал печатать на пишущей машинке (не бог весть какое умение с точки зрения сегодняшнего дня, но когда появились компьютеры, очень помогло). Он научил меня ходить на лыжах, скатываться на них с довольно крутых гор. Зимой каждое воскресенье мы отправлялись на лыжах в парк Горького. И у него, и у меня лыжные крепления были самыми примитивными - ремни, в которые вставлялись носки валенок. Но это не мешало нам совершать многокилометровые лыжные походы. Из парка мы уходили вдоль Казанки за Ливадию и в другую сторону - до Кремля.

В тёплое время года почти каждое воскресенье, если папа был не в отъезде, он ходил со мной гулять в парк Горького. Это были многочасовые прогулки, с катанием на карусели, посещением «комнаты смеха» и иногда - кафе-мороженого. Не могу сказать, что отец меня баловал. Все удовольствия были более или менее строго дозированы. Вспоминаю, как мне хотелось пострелять в тире. Это было в Анапе, куда по рекомендации врачей родители возили меня и сестру Тамару три года подряд. Отец сказал: «Давай договоримся. Каждый день ты имеешь по выстрелу. Хочешь - стреляй в день по одному разу или копи выстрелы». В итоге мы заходили в тир раз в четыре дня. И я знал, что двадцать пять копеек (в ценах до 1961 года) - это деньги, которые надо считать!

Мой отец всегда был неравнодушен к технике. Сказывалось, видимо, образование, полученное им в жировом техникуме, и работа мастером на заводе. Активное чтение лекций позволяло ему зарабатывать дополнительно. И уже году в пятьдесят третьем или пятьдесят четвёртом он купил трёхсильный лодочный мотор (мощностью в три лошадиных силы). Тогда лодочные моторы были ещё большой редкостью на Волге вблизи Казани. Мы с сорок девятого по пятьдесят седьмой год снимали дачу в Набережных Морквашах, и у нас была просмолённая деревянная лодка, на неё и подвешивали мотор. Отец хранил его в сенях избы нашей хозяйки тёти Шуры на самом берегу Волги. Когда мы готовы были ехать купаться на левый песчаный берег, отец взваливал мотор на плечо, прилаживал его к корме лодки, и мы отчаливали от берега на зависть другим. Ещё бы: в то время даже бакенщик каждый вечер плыл на вёслах к бакенам, чтобы вечером зажечь их, а утром загасить. Жаль, что такие поездки бывали только в выходные дни: и папа и мама много работали и приезжали на дачу лишь по воскресеньям - редко ночевали с субботы на воскресенье. А отпуск у них был очень короткий - работали в приёмной комиссии, принимали вступительные экзамены.

Примерно в это же время отец купил мотоцикл «Иж». Один раз он, к ужасу моей бабушки, даже прокатил меня на нём по близлежащим к нашему дому в Казани улицам. И этим же летом укатил на мотоцикле в экспедицию. Не помню её маршрута, но провожали мы папу «в Устье», откуда он отплывал на пароходе. По трапу мотоцикл вкатили на однопалубный пароход, он стоял на подрагивающей от вибрации двигателей металлической палубе - великолепный, чёрный, блестящий. Мы прощались с папой, а он - молодой, красивый, с полевой сумкой через плечо (предмет моей зависти), мыслями был уже в пути…

Вернулся отец из экспедиции уже без мотоцикла. Продал его, так как уж очень упрашивали. Но, продав «Иж», он немедленно купил мотоцикл с коляской «М-72». Это был механизм классом гораздо выше. На нём мы путешествовали уже всей ­семьёй, ездили в Зеленодольск к папиному другу Михаилу Семёновичу Гущину, за грибами в окрестные леса. А в пятьдесят восьмом году папа купил «Москвич-407». Это был уже высший класс! Этот автомобиль «прожил» в нашей семье до семьдесят третьего года, когда был заменён на «Жигули» первой модели.

За техникой папа ухаживал очень тщательно. Берёг её несказанно! Автомобиль регулярно мыл, чистил, протирал, всё у него блестело. Особенно много возни было с «Москвичом». Частенько отец, облачившись в чёрного цвета халат, залезал под машину и закачивал масло в необходимых количествах в указанные в инструкции места. Вылезал весь перепачканный, но довольный. Зимой не ездил: автомобиль ставился в гараж. Колёса снимались, и стоял он на колодках. Таково было советское автолюбительство в пятидесятые годы прошлого века.

Отец купил пылесос, когда ни у кого из соседей такого чуда ещё не водилось. Простенький холодильник «Газоаппарат» также появился в нашей квартире благодаря ему, и это была по тем временам большая редкость. А вот телевизор купили гораздо позже, чем им обзавелись семьи моих одноклассников. Вообще не помню родителей сидящими перед телевизором - всё время поглощалось преподаванием, лекциями, научной работой и домашними делами.

Работы по дому было очень много: жили не так, как сейчас. Осенью вставляли в окна вторые рамы, примыкания стёкол к рамам промазывали замазкой, щели между рамами и фрамугой заклеивали лентами бумаги, для чего варился клейстер. Подоконники утепляли ватой. Весной вторые рамы убирали и выносили в сарай, бумажные ленты очищали, засохшую замазку устраняли. В квартире - пять окон, немалая работа! Отец принимал в ней самое активное и непосредственное участие. Его обязанностью было также наносить воды с колонки на углу. В любую погоду и много, особенно когда в доме затевалась стирка. Стирали с помощью печки-прачки, которая топилась дровами, летом - во дворе, зимой - на кухне. С маленькими ведёрочками я с отцом также ходил «по воду», и мы наполняли два-три сорока­литровых бака. Он же выносил помои, приносил дрова в дом для топки печей, а их в доме было две - русская печь на кухне и голландка, которая отапливала «залу» и родительскую спальню.

Не только повседневная жизнь требовала больших затрат времени на обустройство быта. То же было и на отдыхе. В Анапе, о которой я уже упоминал, отец каждое утро ходил на рынок за продуктами. Мама возвращалась с пляжа пораньше и на керосинке готовила обед. Она же стирала, гладила. Отец мыл посуду. А ночевали все в одной маленькой комнатке: родители, мы с сестрой, а в одну из поездок взяли мою двоюродную сестру Иру, так что нас было пятеро. Как это не похоже на современный отдых в отелях, который сегодня многие себе могут позволить!

В пятьдесят седьмом году купили «шесть соток», и появилась новая забота - сад. В этом деле главной была мама. Она выписала журнал «Приусадебный сад и огород», читала его и вела садовое хозяйство по его рекомендациям. Как у неё хватало терпения на это! Она и варенье варила, и компоты «закатывала» в банки, и овощи консервировала. Отец помогал как мог. Для мамы это было не в удовольствие - просто использовала один из тогдашних способов обеспечить кое-какие разносолы для семейного стола и для гостей. А гости у нас в доме бывали частенько.

…Я ещё совсем маленький. Заходит папин друг Сергей Забродин. Папа берёт синий кувшин и идёт за пивом в «пивнушку», что по соседству. Они пьют пиво и музицируют - Сергей на фортепьяно, папа на скрипке. Сергей - нежданный гость, приходит «без звонка». Собственно говоря, и звонить некуда - телефона у нас нет. Он появится позже благодаря активной работе отца «в Обществе». Это благо цивилизации чёрного цвета висит на стене на кухне, и соседи часто заходят позвонить.

«Большие гости» бывают по праздникам и по случаю дней рождений. Мне позволяют посидеть за столом со взрослыми и даже выпить рюмочку кагора. Безумно интересно! Жаль, что рано отправляют спать. Гости поют хором, аккомпанируют на фортепьяно. Я многие песни уже знаю. Это старые песни казанских студентов: «Там, где тинный Булак да с Казанкой рекой словно брат с сестрой соединяются, от зари до зари, чуть погаснут фонари, вереницей студенты шатаются. Они водочку пьют, они песни поют и ещё кое-чем занимаются. Через тумбу‑тумбу раз, через тумбу‑тумбу два, через тумбу‑тумбу три спотыкаются. Под забором-бором-бором, под забором‑бором-бором, под забором‑бором пьяные валяются. И в участок очень часто, и в участок очень часто, и в участок очень часто попадаются! А Евлампий Святой с колокольни своей на них смотрит-глядит, усмехается. Он и сам бы не прочь провести с ними ночь, но на старости лет не решается…». И ещё одна песня помнится чуть ли не с рождения: «В гареме нежится Султан, ему счастливый жребий дан: он может девушек любить, хотел б и я Султаном быть. Но он - несчастный человек, вина не видит целый век. Так запретил ему Коран - вот почему я не Султан! А в Риме Папе сладко жить: вино как воду может пить. Но он несчастный человек, любви не знает целый век. Так запретил ему закон - пусть только Папой будет он. А я различий не терплю, вино и девушек люблю. А чтобы это совместить - простым студентом надо быть. Одной рукой держу бокал, да так держу, чтоб не упал, другою обнял нежный стан… Теперь я Папа и Султан!»

Отправили всё же спать! Примиряет с жизнью только то, что Гущины из Зеленодольска приехали с дочкой Милочкой, её уложили в кровати по соседству и можно перед сном, пока никто не видит, кидаться подушками. Из соседней комнаты доносятся песни, взрывы смеха, хлопает дверь - гости выходят покурить, и папа с ними - после войны он довольно долго курил за компанию.

Для меня, а потом для нас с Тамарой устраивали ёлки, звали детей. Мой день рождения всегда справляли в начале января, пока не закончились школьные каникулы. Родители, конечно, с нами, затевают игры. Переодетый папа изображает Деда Мороза.

В декабре пятьдесят пятого года Тамаре чуть больше полутора лет. Мы с отцом мастерим красивую шапочку из картона. Отец говорит: «В этой шапочке Тамуся вый­дет на ёлку». Он и сестре уделял времени не меньше, чем мне. И вот он - за пианино, играет, а Тамарка поёт: «Купила мама Лёше новые галоши, галоши настоящие, красивые, блестящие, и хочется Алёше скорей одеть галоши». Наши с сестрой отношения отца очень волновали. Он все­гда говорил: «Заботься о сестре, помогай ей. Помни, что ты - старший брат!»

Раз в год, зимой, я с папой ходил в цирк. Это был настоящий праздник! А с первого класса школы, кроме цирка, мы посещали театр. Ещё не было завершено строительство театра оперы и балета на площади Свободы, и впервые он привёл меня в театр, что напротив музея Горького на улице Горького. Балет «Лебединое озеро»! До сих пор помню ощущение восторга, которое охватило меня. Потом два года подряд слушали «Евгения Онегина». Восторг - не меньший. А примерно через месяц после спектакля я был с папой в бане. (Мы раз в неделю ходили с ним в баню на Большой Красной, недалеко от площади Свободы.) Он показывает мне на невысокого лысого, довольно толстого голого дядьку и говорит шёпотом: «Смотри, это - Ленский». Действительно, это был тенор, что исполнял партию Ленского. Меня обуял ужас - как? Это и есть красавец Ленский, «поклонник Канта и поэт», которого я видел на сцене всего лишь месяц назад? Папа очень смеялся, наблюдая мою реакцию.

Я бесконечно благодарен отцу за то, что он пробудил во мне любовь к музыке. Музыканта из меня не получилось. С грехом пополам играю на фортепьяно, папа давал мне несколько уроков игры на скрипке, я и сам пытался заниматься, но дальше первых уроков дело не пошло. Но он ввёл меня в мир музыки, открыл мне всё его богатство. Он и кричал на меня не раз, если я не выдерживал темпа или впопыхах брал не ту ноту. Мог даже выкрикнуть: «Вот возьму палку и поколочу!» И слёзы мои были не раз, но всё это забылось. Остались в памяти счастливые минуты: он берёт в руки скрипку, я сажусь за пианино, и мы играем дуэтом. Играем серенаду Брага, «Мелодию» Рубинштейна, балетную музыку из оперы «Фауст», «Вечернюю серенаду» Шуберта… Иногда даже доводилось услышать от него: «Что ж, неплохо…». Это было счастье!

Когда мне было лет тринадцать, мы пошли на концерт Святослава Рихтера, который приезжал в Казань. Отец сказал в антракте: «Запомни этот вечер. Наверняка сегодня лучший концерт из всех, которые в этот вечер играются во всём мире». Сколько раз я бывал с ним на концертах в актовом зале Казанского университета! Мы слушали там с ним Нелли Школьникову и Якова Флиера, Виктора Пикайзена и Льва Власенко, многих других. Именно отец принёс домой граммофонные пластинки с записью игры Вана Клиберна, что вышли после первого международного конкурса имени Чайковского в 1958 году. И сейчас, когда я слушаю баллады Шопена в исполнении Клиберна (а это те самые записи, только на CD), я как бы возвращаюсь в те годы. И слышу голос отца…
Кстати, о его угрозе «поколотить палкой». Он даже подзатыльника мне ни разу не дал. Если я провинился, наказывал «необщением». Не разговаривал со мной, пока не попрошу прощения.

…Я учусь, кажется, в третьем классе. Воскресенье, мы собираемся в цирк. Жду папу на улице и верчу в руках обрывок киноленты, который вчера в школе мне дал один из одноклассников, сказав, что на том обрывке ленты кадры из кинофильма «Двенадцатая ночь» - он как раз шёл в кино­театрах. Папа наконец выходит ко мне, и я показываю: «Смотри, папа, это «Двена­дцатая ночь». «Где взял? - спрашивает он меня. Почему‑то я отвечаю: «Нашёл».- «А откуда знаешь, что это «Двенадцатая ночь?». Я молчу, сказать‑то нечего! Ох, и досталось мне! Не ври! Отец идёт впереди, я поспешаю сзади него. Он не оборачивается! Долго мы идём так, пока я не набираюсь храбрости догнать его и попросить прощения.

Пока я был ребёнком, о работе родителей мне было известно мало. Мне очень нравилось ходить с отцом в университет и с мамой в химико-технологический институт.

Помню, мы с отцом - в Этнографическом музее университета. Он достаёт из витрины рог и дует в него. Я слышу оглушающие звуки и очень пугаюсь, даже плачу, а отец смеётся. Люблю ходить с ним «на кафедру» и «на демонстрацию». И там, и там всегда интересно и весело. У мамы тоже интересно: в лаборатории особые запахи.
Мои родители выступали вместе с пуб­личной лекцией «Наука в борьбе с суевериями». И вот однажды мы долго едем на машине во Дворец культуры в Соцгороде. Отец читает лекцию, а мама сопровождает её показом химических опытов. Я ещё мал, немногое понимаю, но всё очень увлекательно. Особенно меня поражает опыт, в ходе которого в высоком стакане смешиваются прозрачная жидкость и белоснежный порошок - и вдруг из стакана начинает выползать нечто тёмно-коричневое, очень похожее на какашку. Мама позже по моей просьбе повторила этот опыт для меня одного.

Дома родители много говорят о работе. Я знаю, что есть такой уважаемый профессор - Николай Иосифович Воробьёв, и что он сказал недавно папе, и как это важно. Знаю, что есть декан Галим Валеевич Фазлуллин и доцент Батыр. А мама рассказывает о своём учителе Геннадии Серафимовиче Воздвиженском, о профессоре Разумове. Позже я видел у нас дома коллег отца и мамы. Однажды нас посетил Лев Николаевич Гумилёв. Отец много рассказывал мне об этом учёном, и я благоговейно внимал словам гостя во время его беседы с отцом.

Готовясь к лекциям, отец расхаживал по комнате из угла в угол, иногда заглядывая в тетрадку, и проговаривал лекцию - как бы репетировал. Выступая, он никогда не читал, много импровизировал, но в основе импровизаций всегда лежала «канва» выступления, на которую «нанизывались» дополнения и отступления от этой «канвы». Как сейчас вижу отца в тюбетейке («чаплашке», так он её называл), по-домашнему в сатиновых шароварах или пижамных брюках. Отец размахивает правой рукой, держит в левой тетрадку с конспектом и бормочет будущую лекцию, которая скоро восхитит студентов или тех, кто придёт послушать его рассказ о Греции, Японии или США. С лекциями он много где был: в Белоруссии и на Камчатке, в Мурманске и Армении. Не говоря уже обо всех республиках Поволжья, в каждой из которых у него были ученики.

Когда мне было лет шестнадцать‑восемнадцать, я ездил с отцом в экспедиции. Незабываема атмосфера этих поездок - атмосфера труда и праздника одновременно. Отец не расставался со своим соратником Николаем Владимировичем Зориным, часами они обсуждали этнографические проблемы. К беседам присоединялись его спутники по экспедиции. В начале и середине шестидесятых годов это были Люда Синькова, Татьяна Нельзина, Галя Шамрай, Саша Симонов, на которого отец возлагал большие надежды и который так рано ушёл из жизни.

В шестьдесят третьем году были в экспедиции в Кировской области в бывшем Яранском уезде, откуда родом мой дедушка. Приехали в деревню, откуда дедушка, младший из нескольких братьев, в подростковом возрасте был отдан для услужения в магазин в Казань. «В мальчики», как тогда говорили.
Отец беседует с одним из местных жителей - пожилым мужиком, «интервьюирует» его, а тот вдруг спрашивает:

- А ты сам не из Бусыгиных ли будешь?

- Да,- отвечает отец,- а как вы догадались?

- Да породу вашу, бусыгинскую, вижу,- отвечает местный.

Помнили в этой деревне Бусыгиных, которых было, если не ошибаюсь, шестеро братьев. Жили все их семьи одним большим хозяйством - в шестидесятые годы в большом деревянном двухэтажном доме Бусыгиных располагалась деревенская начальная школа. Так довелось побывать «у своих корней», в деревне, окружённой густой Вятской тайгой, где тогда ещё борт­ничали - собирали мёд диких пчёл.

Да, закваска у бусыгинской породы была крепкая. У отца было отменное здоровье - я не помню его болеющим. Такое впечатление, что ни простуды, ни гриппа у него никогда не было. Наверное, всё же простуды случались, как у всех обычных людей, только ему некогда было болеть. На фронте отца сильно контузило в начале сорок третьего года. Последствие было: он время от времени подёргивал головой, немного откидывая её назад, или притоптывал ногой, но в глаза это не бросалось. Бывали у него ангины. Перед поездкой во Вьетнам ему рекомендовали удалить гланды, и он согласился на эту простую операцию. Но врачи что-то сделали не так, и отец на сравнительно долгое время потерял вкусовые ощущения. Прежде всего - не чувствовал солёного. Переживал страшно: он очень любил всё острое, солёное, терпкое. Солит, солит пищу, пробует - пресно. Так пару месяцев промучился, пока постепенно всё не нормализовалось. Тогда, видимо, и потерял веру в медицину, хотя со многими врачами был в дружбе и даже мне намекал, что, мол, профессия врача - очень хорошая.

В начале девяностых годов отцу рекомендовали лечь на операцию, чтобы «вырезать какую-то кисту», как он говорил. Лёг, началась предоперационная подготовка. Он выдержал один день и - сбежал! Да-да - сбежал из Республиканской клинической больницы и немедленно уехал в экспедицию. Мобильных телефонов тогда не было, и найти его не смогли. Он верил в силу своего организма. Мне рассказывал, как в послевоенное лето отец излечился от язвы желудка, руководя студенческой практикой недалеко от Казани. Единственным его лекарством (и пищей) были сырые яйца.

Отец не раз говорил: «Учёный должен иметь светлую голову и крепкий зад». Он не любил поверхностности, лёгкого отношения к своим обязанностям. Ценил усидчивость, упорство, с которыми сам всегда подходил к делу.

На концертах, на которые мы ходили с отцом в консерваторию или в университет, он каждый раз встречал хорошо знакомого ему с юности человека. Они приветствовали друг друга, коротко беседовали. Человек был плохо выбрит, неряшливо одет. Я спросил отца: кто это? «А, это Владька,- ответил он мне,- в юности был блестящим молодым человеком, всех удивлял своими способностями. Прочили ему большое будущее. Но работать он не любил. Так никем и не стал. Одно у него достоинство - музыку любит. Но из этого каши не сваришь».

Михаил Семёнович Гущин, завуч одной из зеленодольских школ, Борис Бушманов, математик, доцент - это товарищи отца со студенческих лет. И на фронте они пересекались. Как папа был рад встречаться с ними!

После перерыва в несколько десятилетий отец возобновил дружбу с Сергеем Ижецким - это был друг его детства, они бегали мальчишками по Подлужной улице, дрались и хулиганили. Детство закончилось, потеряли друг друга, и - неожиданно встретились. Дружба возобновилась. Сергей с супругой стали у нас частыми гостями. Сергей работал то ли мастером, то ли инженером на одном из казанских заводов. Я видел, как им интересно и легко друг с другом. У них было одинаковое восприятие окружающего мира, хотя, став взрослыми, они жили в «разных измерениях» - всё-таки повседневности заводского цеха и университетской кафедры различны меж собой. Но, пройдя войну, они имели гораздо больше общего, чем, скажем, представители моего поколения или более младшего, разведённые жизненными обстоятельствами по разным «нишам».

С Бушмановыми мы жили почти по соседству, и Борис иногда заглядывал к нам. Как-то, во второй половине дня, я уже вернулся из школы, папа с Борисом вместе пришли с какого-то собрания. Решили перекусить. Отцу захотелось щегольнуть - достал долго хранившуюся в загашнике бутылку кубинского ликёра - в тростниковой оплётке, в деревянной коробочке - очень красивую! Открыли, разлили, выпили, поморщились, ощутив приторную сладость… И одновременно обратились друг к другу: «А давай лучше нашей!». Рассмеялись, отец достал водку, по рюмке которой с удовольствием и выпили.

Среди товарищей моего отца было много молодых людей. Мои товарищи‑сверстники стали и его друзьями. Шамиль Агеев, Валерий Горохов - мы часто встречались, и наше общение было всегда желанным для него. Особенно в отпуске, на даче. Приходили друзья - немедленно накрывался стол. Разговоры, шутки, анекдоты, рассказы отца…

Любимым времяпровождением в отпуске для моих родителей было плавание на теплоходе по маршруту Казань - Ленинград - Астрахань - Казань. Несколько лет они так и путешествовали. И когда теплоход по пути из Ленинграда в Астрахань останавливался в Казани, я с друзьями навещал папу и маму. Стоянка получалась очень весёлой!

Отец мой был заботливым сыном. Еженедельно навещал свою маму, мою, как я звал её, «другую бабусю» (в отличие от маминой мамы, жившей с нами),- она с младшей сестрой отца Валей и её ­семьёй проживала отдельно от нас. Маму он очень любил, и она была для него непререкаемым авторитетом.
Как-то мы сидим за столом, обедаем, моя мама спрашивает:

- Женя, ты почему майонез не ешь?

Папа кривится:

- Ну-у-у, это же химия сплошная!

- Да кто это тебе сказал? - спрашивает моя мама-химик, профессор, которая прекрасно знает, из каких натуральных продуктов делается майонез.

- Мама,- отвечает отец.

«Другая бабуся» наведывалась к нам по воскресеньям. То-то праздник был, когда обе бабушки затевали пельмени! С каким наслаждением мы с отцом, придя с лыжной прогулки, усаживались за стол, до этого успевая поучаствовать в коллективной лепке вкуснейших пельменей.

Хорошо помню 12 апреля 1961 года. Вечером мой отец, вернувшийся из Вьетнама, должен был выступить в моей школе с рассказом о поездке. Утром, часов в десять, директор школы отправил меня в университет к отцу на кафедру - надо было что-то подготовить для его вечернего выступления. Захожу на кафедру - а там толпа студентов вокруг радиоприёмника. Я спросил громко: «А где Евгений Прокопьевич?» На меня зашикали - как раз объявляли по радио о полёте Гагарина. Когда возвращался в школу, пробирался через толпы стихийных демонстрантов с самодельными плакатами, транспарантами. Так что в тот день было два праздника - всесоюзный праздник первого полёта человека в космос и праздник в моей 96-й школе - выступление отца с интереснейшим рассказом о Вьетнаме.

В этой стране, в Ханое мне довелось впервые побывать в 2011 году. Отец работал в Ханойском университете полвека назад. И всё же я решил наведаться в университет и попробовать найти тех, кто помнит профессора Бусыгина. И я отыскал такого человека. В те далёкие годы он был юным аспирантом.

Мы встретились в кабинете ректора университета. Ханоец, хорошо говорящий по-русски, рассказал:

- У нас было два профессора из Советского Союза: этнограф Бусыгин и археолог Борисковский. Мы их звали «профессор Бу» и «профессор «Бо». Мы же и нашего лидера Хо Ши Мина звали «дядюшка Хо»,- улыбается вьетнамский учёный.- Мы любили профессора Бу. Он многому нас научил, написал для нас прекрасный учебник.
Отцовский знакомец показывает хорошо знакомый мне читаный-перечитаный экземпляр учебника на вьетнамском языке - папа привёз такую книжку ещё в шестьдесят первом году, когда вернулся из командировки.

Жаль, не удалось побывать в аудиториях и кабинетах, где работал отец - университет переехал в новые корпуса в новом районе Ханоя. Да и в городе всё изменилось, судя по отцовским фотографиям. На них - пешеходы, редкие велосипедисты и совсем нет автомобилей. Сегодня же на улицах Ханоя - пешеходы, редкие автомобили и бесчисленное множество скутеров и мотоциклов.

Да и Казань неузнаваемо изменилась, особенно за последние двадцать лет. Жизнь идёт вперёд. Нет дома, из которого отец ушёл в армию в 1940 году и в который вернулся осенью 45-го после Победы в Великой Отечественной. Это дом, в котором прошло моё детство. Интересно, что в последние годы мне часто снилось: я стою возле этого дома и хочу попроситься войти посмотреть квартиру, с которой связано так много детских воспоминаний. Но всё не решаюсь. Некоторое время назад эти часто повторявшиеся сны прекратились. Недавно приехал в Казань и узнал: это произошло примерно тогда, когда дом снесли. Есть, видимо, нечто необъяснимое с точки зрения современного уровня развития науки. Или что-то потустороннее.

Вспоминаю нашу маленькую квартиру, лязгание проходящего мимо трамвая «второй номер», которого тоже уже нет, и на память приходят строки Самуила Яковлевича Маршака:

В этом доме все живы-здоровы -
Те, которых давно уже нет.
И висячая лампа в столовой
Льёт по-прежнему тёплый свет…