Ей не хватало суток. Но её хватало на всё

В истории казанской химической школы имя моей мамы стоит в одном ряду с именами Бутлерова и Бекетова, Флавицкого и Богородского, Гринберга и Арбузова‑старшего. С 1942 по 1979 год - до самой смерти - она работала на кафедре неорганической химии Казанского национального исследовательского технологического университета. Ленинградский технологический институт был эвакуирован в Казань в первые месяцы войны, и кафедру неорганической химии с 1942 по 1944 год возглавлял его сотрудник академик Александр Абрамович Гринберг. Его работа с Александром Эрминингельдовичем Арбузовым положила начало новому направлению в химии координационных соединений - комплексов платиновых металлов с фосфорорганическими лигандами. Оно было продолжено ученицей академиков Августой Дмитриевной Троицкой, а потом её учеником профессором Валентином Константиновичем Половняком.

В год столетия со дня рождения моей мамы коллеги и ученики наверняка вспомнят о её научных заслугах. А мы с сестрой, которая пошла по маминым стопам, как никто были с ней едины в поле притяжения её любви.

Как всё изменилось со времён нашего детства и юности! В прошлом - давно ушедший быт («В нашем доме топят печки. В небо дым идёт столбом!»), диковинна и тогдашняя общественная жизнь с парткомом и ежемесячными партсобраниями, агитаторской работой и вечерним университетом марксизма‑ленинизма.

Я часто слышал: «Мама в вечернем университете». Мне, конечно, не нравилось. Откуда‑то знаю, что ей приходилось конспектировать «Материализм и эмпирио­критицизм» - скорее всего, уже позднее нашёл старые общие тетради в коленкоровых обложках, исписанные маминым «готическим» почерком.

Не так давно обнаружились несколько маминых писем, адресованных отцу осенью 1949 года. Мне - меньше трёх лет, отец в отъезде. Мама пишет: «Сейчас очень трудные лекции. Дохнуть некогда. Устаю очень». Сообщает, что перед лекцией в пятницу спала только четыре с половиной часа. И ещё трудная лекция предстоит в среду. С пятницы пойдёт уже прошлогодний материал, можно будет начать научно‑исследовательскую работу. К четвергу надо подготовить доклад «Процесс Радека и его сообщников». Приближается 1 октября - пора начинать проработку истории ВКП(б). Назначили консультантом к десяти лаборантам. «В общем, достанется - к концу года опять еле жива буду. Мне уже суток не хватает».

Мамину работу агитатором в связи с выборами кандидатов «единого блока коммунистов и беспартийных» я испытывал на собственной шкуре. По воскресеньям ей надо было обходить дома избирателей, и частенько приходилось брать меня с собой - у бабушки, которая убиралась или стирала, болтаться под ногами не полагалось. Мама попробовала оставить меня у знакомых - всё это время я просто орал.

Детскую близость к матери каждый не осознаёт, а ощущает.

…Мне чуть больше полутора лет. В тот год умерла моя старшая сестра Танечка. От менингита. Пенициллина не было, её не спасли. Представьте горе родителей - всю войну растили, только‑только жизнь начала налаживаться… Я своим существованием как‑то помог им пережить горе.

Лето сорок восьмого года. Друзья родителей Гущины предложили провести август у них в Зеленодольске, сами они куда‑то уезжали. Это я знаю по рассказам родителей. Со мной была мама - отец пропадал в приёмной комиссии университета и приезжал к нам на поезде не каждый день. Три картинки помню всю жизнь. Мы с мамой идём с платформы, где остановился поезд, по деревянному тротуару. Доски неплотно примыкают друг к другу, да ещё качаются. Мама ведёт меня за руку и тащит тяжёлую сумку. Я еле‑еле плетусь, прошусь на руки. И вот уже мама сидит на полу на кухне и разжигает то ли керосинку, то ли примус. Стою рядом, цепляюсь за неё, плачу, она успокаивает. Третья картинка: мы с мамой сидим на склоне горы, вернее, она сидит, а я стою рядом. Под горой - железная дорога, стучит по рельсам поезд. Вагоны зелёные, освещены солнцем. Паровоз дымит. Мама говорит: «Вот поезд, на котором едет папа».

А вот мы с мамой преодолеваем трудности. Сами их себе создали, и теперь боремся за выживание: решили срезать дорогу через сквер возле института - это там, где позже был установлен памятник академику Котельникову. Зимние дорожки не чищены, снег глубокий, мы в нём вязнем, выбились из сил, но нам смешно…

Я очень любил бывать на маминой работе. Там столько интересного: колбы, спиртовки, печи, лабораторные весы. Запахи! Пахнет химией, говорю. Готов вдыхать этот запах бесконечно. Он концентрированный, густой. Костюм, в котором мама читает лекции, тоже сохраняет этот запах. Только к нему примешивается аромат «Красной Москвы». Вместе с запахом отцовского одеколона «Шипр» это для меня запахи «взрослого» мира.

Никогда не думал до сих пор, в чём была разница общения со мной отца и мамы? Сейчас понял: отец мне обычно что‑нибудь рассказывал, а с мамой мы все­гда вместе что‑то делали. Не играли, а именно - делали, мастерили. С отцом такое бывало в двух случаях: летом он вырезал для меня из толстой сосновой коры лодочки, а зимой помогал собирать из «Конструктора» самые сложные штуки - железнодорожную платформу или подъёмный кран.

Тогда продавались красочные «Детские календари» с «выкройками» ёлочных игрушек, домиков, машинок, пароходов и многого другого. Их вырезали и склеивали. Мама много времени проводила со мной за этим занятием. А коробки из‑под тортов превращались в «квартирки»: крышка торта переворачивалась, в боковых стенках вырезались двери и окошки. Мебель мастерили из пустых спичечных коробков, обклеенных бумагой, которую потом разрисовывали - буфеты, диваны, комоды, кровати.

А кукольный театр! У меня была книжка «Пионерский те­атр» с пьесой для кукольных персонажей - дедушки, бабушки, их внучки Маришки, Аники‑воина, Змея Горыныча. Решили поставить спектакль. Кто‑то из знакомых сделал декорацию - двор и домик, крытый соломой. Очень красивая была декорация. Мы с мамой мастерили кукол. Голову дедушки вылепили из пластилина, обклеили в несколько слоёв кусочками бумаги. «Это папье‑маше»,- говорила мама. Загадочные слова зачаровывали. Потом голову разрезали пополам от уха до уха, вытряхнули из половинок пластилин и склеили. Получилась пустая голова. Мама приготовила смесь из клея, зубного порошка, каких‑то добавок и кисточкой обмазала ею голову. Наклеили волосы и бороду из пакли, нарисовали глаза, брови, рот - получился дедушка что надо! Сшили ему вышитую рубашку. Я просовывал руку в рубашку, один палец - в голову, два - в рукава, и дедушка двигался, разговаривал моим голосом. Потом смастерили Маришку. Дедушка у меня - на правой руке, Маришка - на левой, что‑то говорят друг другу. До победы Маришки над змеем (Аника‑воин оказался трусом), правда, так и не дошли, пороху у меня не хватило…

Вдвоём с мамой мы не так часто бывали. Она много работала, как и отец. Поэтому запомнились хорошо те относительно краткие дни и часы, ко­гда мы были вместе.

Следующие разы после моего младенческого возраста выдались не скоро. Отца командировали во Вьетнам, где он пробыл с лета 1960 года по весну 1961‑го. Мы с мамой ездили провожать его до Москвы, посадили на поезд «Москва - Пекин». Мама тогда подарила мне много радости, купив толстую книгу - «Двенадцать стульев» и «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова под одной обложкой. На Комсомольской площади, у стен Казанского вокзала, бойкий дяденька словно горячими пирожками торговал книгами. Лихорадочно распаковывал картонные пачки с книгами, отсчитывал сдачу, всё молча: реклама не требовалась. Мама, увидев продавца, тотчас остановилась, хотя мы спешили на поезд: «Надо купить, ты с удовольствием прочтёшь!». В вагоне я сразу же устроился на верхней полке и уже через пару минут катался от смеха. Тогда, пожалуй, был первый и единственный раз, когда мама мне посоветовала что‑то прочесть, и за это я ей бесконечно благодарен.

Весной следующего года, в конце марта, мы с мамой поехали в Москву встречать возвращавшегося из Вьетнама отца. Волшебная поездка! Сначала обедаем в ресторане «Якорь» на улице Горького, в котором мама как‑то бывала с отцом. Потом в кинотеатре «Художественный» смотрим комедию «Улица полна неожиданностей» с Раневской и Харитоновым. В кинотеатре стереофильма (был такой в те годы) смотрим «Налим» по рассказу Чехова. Это скромный первый акт поездки. Феерический второй начинается с приезда отца. Он появляется из вагона поезда «Пекин - Москва» как Остап Бендер: пахнущий незнакомым парфюмом, в новом драповом пальто, ярком шарфе, за ним несут баулы и чемоданы. Все мы счастливы! Вечером в музыкальном театре Станиславского и Немировича‑Данченко слушаем «Цыганского барона» Штрауса, следующий вечер - в Большом на «Женитьбе Фигаро» Моцарта. В антракте отец, перегнувшись в оркестровую яму, беседует с кем‑то из скрипачей. Он - с вьетнамским орденом в лацкане пиджака, в галстуке из змеиной кожи, мама в красивом платье, на нас обращают внимание. В гостинице «Останкинская» отец открывает шампанское, мама нарезает торт «Ленинград»… «Остановись, мгновенье,- ты прекрасно!»

Когда я окончил седьмой класс, меня отправили к маме в латвийскую Юрмалу, где она лечилась в санатории. Время перед этим выдалось в нашей семье тяжёлое: скончался дедушка, мамин папа, а вскоре за ним - и бабушка. Отец был во Вьетнаме, всё свалилось на маму, приходилось ей тяжело: дедушка болел рассеянным склерозом, ничего не по­мнил, ходил на костылях - за несколько лет до этого упал и сломал шейку бедра. У бабушки был рак, ей сделали несколько операций, но чувствовала она себя всё хуже и хуже. Сестре всего семь лет, мне четырнадцать, по дому никто не помогал, кроме нас, детей, а быт в те годы был непростой - стирка, глажка, готовка, уборка, мытьё посуды. Маме всё это досталось вдобавок к лекциям, лабораторным опытам. Не помню, чтобы кто‑то из её аспирантов и учеников ей помогал. Приходили, разговаривали с мамой, чай пили, но никогда она не просила помочь. Всё сама за счёт сна, за счёт здоровья.

Поэтому к лету 1961 года было решено, что мама будет лечиться в санатории. И вот когда я сдал экзамены за седьмой класс, окончив школу «второй ступени», меня отправили к ней. Сюрпризом! Маму не предупредили, и моё появление стало для неё полной неожиданностью. Заявился рано утром - то‑то было удивление! Неделю провели вместе: ездили в Ригу, слушали орган в Домском соборе, гуляли по пляжу. Чудесное время с мамой продолжилось следующим летом: врачи рекомендовали ей ещё одно лето провести на Рижском взморье, она взяла с собой меня и Тамару. Снимали комнатку в Дзинтари у латышки, наслаждались морем.

Как‑то мама приболела, поднялась температура. Хозяйка говорит: «У меня есть прекрасное лекарство, аспирин. Американский. Сын прислал. Вот таблетки, отнеси маме». Я отнёс. А потом мама призналась, что выбросила эти таблетки. «Почему?» - удивился я.- «Как я могла их принять? Её сын ушёл с немцами, перебрался в Америку! Не могу пить этот аспирин!». Это была позиция человека её поколения, её взглядов. Вовсе не проявление советского идиотического патриотизма с безоглядным восхвалением всего нашего. Никогда не слышал её ворчания по поводу существовавших порядков - она ушла из жизни задолго до того, как стали хаять всё советское, но и восторгов в адрес родной советской власти с её стороны не было.

«Времена не выбирают - в них живут и умирают» - мудрые слова Александра Кушнера, положенные на музыку Сергеем Никитиным:

Трудно сказать точнее. Просто невозможно.

Осенью 1957 года наша семья, как и многие советские семьи, купила «шесть соток» в посёлке Нагорный - по дороге в Дербышки. Там уже кем‑то были посажены кусты малины и чёрной смородины, яблони и стоял деревянный ларь с лопатами и граблями. Участки выделили для сотрудников химико‑технологического института. Весной следующего года на наших сотках уже стоял небольшой дом четыре на четыре, «насыпушка», как его называли родители (между досок внутренних и внешних стен засыпали шлак), с верандой в восемь квадратных метров и небольшим крыльцом. Весь апрель во дворе дома на Волкова, где мы тогда жили, пахло свежей стружкой - приглашённые плотники строгали доски, делали заготовки. А в начале мая на участке началась сборка дома «в три окошка», крытого шифером. В следующем году сложили печурку с плитой, стало ещё уютнее. Дедушка, бабушка и мы с сестрой с первого же лета все каникулы проводили в саду, как мы сразу же стали называть наш участок.

Родители возились здесь всё свободное время. Мама подошла к делу серьёзно: выписала «Приусадебный сад и огород» и ещё один профессиональный журнал для агрономов колхозных и сов­хозных садов и огородов. Читала их с карандашом в руках, конспектировала, делала многочисленные закладки между страницами. В семье всё чаще звучали такие слова как «суперфосфат», «компостная яма», «перегной», «навоз», «прививка», «черенок»… Сад расцветал в прямом и переносном смысле: по вечерам над ним распространялся запах душистого табака, цвела турецкая гвоздика, голубели колокольчики. Ветви кустов чёрной смородины гнулись под тяжестью ягод, наливался крыжовник, краснела малина, зрела вишня. Собирали клубнику. Моей обязанностью было нарвать к обеду укропа, зелёного лука и петрушки - никогда потом я не пробовал столь ароматной зелени. Уже в июне дёргал редиску, а в июле к столу подавали свои помидоры и огурцы. Позже появились сливы, они вызревали в нашем климате и были очень сладкими, посадили облепиху, которая вскоре начала плодоносить. Под ветви яблонь, чтобы не ломались под тяжестью плодов, подставляли рогатины. Мы знали: это - анис, это - китайка санинская, это - штрейфель, это - семеринка…

Для мамы такая идиллия оборачивалась каждодневным трудом, особенно при сборе урожая. Варка варенья и закрутка компотов, наверное, может доставить кому‑то удовольствие, если больше нечего делать, если в достатке консервные крышки и стеклянные банки, если «негры» натаскают воды и сделают другую черновую работу. «Негров» у мамы не было, мы с отцом помогали лишь изредка. Позвать маминых учеников - это и в голову не приходило!

- Пора обрабатывать викторию,- говорила мама, оглядывая грядки.

Викторией, по названию сорта ягоды, именовали садовую клубнику. Мама брала маленькую скамеечку и, сидя на ней, медленно передвигалась вдоль грядки с земляникой, обрезая усы и пропалывая.

Она занималась вареньями и компотами, потому что делала их для семьи, которую любила. Кроме того, это была «смена деятельности». Не думаю, что мама целиком отдавалась процессу стерилизации стеклянных банок. Делала многое автоматически, а мыслями была в лаборатории. Есть легенда, что Дмитрий Иванович Менделеев увидел Периодическую таблицу элементов во сне, проснулся и - вот она, готовенькая! Он её только записал. Мама же готовила яблоки или вишню для компота, а думала о работе, о своих лигандах. Возможно, её докторская во многом была продумана именно во время садовых забот.

Профессора‑химики Геннадий Серафимович Воздвиженский и Александр Иванович Разумов имели садовые участки по соседству. Александр Иванович лихо водил машину, когда ему было уже за восемьдесят, этим и запомнился мне. С Геннадием Серафимовичем в саду виделись редко, мама не считала возможным обсуждать дела там, куда все приезжали отвлечься от работы.

Когда отец собрался во Вьетнам, пришлось маме получать права на вождение автомобиля: общественным транспортом добираться в сад можно было, а вот возить ягоды и фрукты - сложно. Мама геройски пошла на обучение. Геройски, потому что вождение автомобиля - это «не её». Села за руль, потому что надо было. Обучал её наш хороший знакомый Георгий (кажется - Степанович) Саутин. Он следил за автомобилем отца, был прекрасным механиком. Помню: мама за рулём, рядом с ней инструктор, я на заднем сидении. Мама очень осторожна, едет медленно. Дорога пошла в гору, а газ она не прибавляет. Клапаны начинают стучать. Саутин кричит: «Газ! Га‑а‑а‑з!!!». Мама прибавляет газ, но уже поздно: не удаётся переключиться на более низкую передачу, машина трясётся и глохнет. Саутин понять этого не может, мама для него - не авторитет, он бурно выражает своё отношение к её действиям. Но мама всё преодолела! Сдала экзамен, получила права и ездит в сад! Женщина‑водитель в те годы - большая редкость. Мальчишки бегут за нашим «Москвичом‑407» и вопят: «Тётенька за рулём! Тётенька едет!». Маму эта слава очень тяготила, и как только папа вернулся, она больше ни разу не села за руль. А он так мечтал поехать в гости, выпить там, и чтобы мама привезла его домой. Но этой его мечте не суждено было сбыться…

Лишь однажды мама села за руль не по садоводческой надобности. Летом, когда отец был во Вьетнаме, в Казани оказался мамин коллега из Новосибирского академгородка - он с женой плыл по Волге на круизном теплоходе. Мы с мамой встретили гостей на речном вокзале, она возила их по городу, показали Кремль, университет, и заехали к нам домой. Мама мне говорила: «Обязательно поезжай со мной, одна я боюсь!» Я и ездил. Страховал, успокаивая своим присутствием.

Наш дом всегда был открыт для маминых и папиных коллег. Доводилось играть с малышом корейцем, пока мама консультировала его отца, её аспиранта. (Мама писала в одном из писем моему отцу: «Завтра предстоит возиться с корейцем, который взял научно‑исследовательскую работу. Только бы он меня понял, что делать, а то ещё взорвётся» - в лабораториях химиков‑неоргаников и такое бывало.)

Родители предоставили мне право выбора имени моей сестры, появления на свет которой ждали в апреле 1954 года. Я предложил назвать её Тамарой: так звали одну мамину аспирантку, которая частенько бывала у нас в доме, и я был по‑детски влюблён в эту красивую и ласковую со мной женщину.

Рождение Тамары помню очень хорошо. Маме пришлось нелегко: в тот год я должен был пойти в первый класс. В середине апреля мама повела меня в детскую консультацию - перед школой надо было пройти медосмотр, сдать анализы. Возвращаемся домой, переходим улицу. Я потянул маму за руку, чтобы шла побыстрее, она споткнулась, упала, сломала руку. Так с загипсованной рукой уехала в роддом и вернулась уже с сестрой.

У мамы была аспирантка Светлана Саркисян - красавица, умница, мама испытывала к ней особую симпатию. Жаль, мы не успели воспользоваться её приглашением в Ереван, куда она настойчиво приглашала. Мама очень горевала, когда Светлана из‑за тяжёлой болезни молодой ушла из жизни. Частым гостем был у нас Наиль Сибгатович Ахметов, который непрерывно шутил, вызывая постоянный смех окружающих. Я смотрел на него с восхищением: ещё бы, написанный им учебник был издан издательством «Прогресс» на английском языке. В конце семидесятых несколько экземпляров этого учебника я видел в биб­лио­теке университета Аддис‑Абебы в Эфиопии.

Мама защитила докторскую диссертацию весной 1968 года. На защите я по какой‑то причине не был, подоспел к банкету в ресторан гостиницы «Заря» на улице Вишневского. Собралось много маминых коллег, но мне более всего запомнился в тот вечер Ренат Саляхович Сайфуллин. Он очень был похож на молодых учёных - героев широко известных тогда фильмов «Девять дней одного года» и «Иду на грозу».

В более поздние годы часто гостил у нас Валентин Сентемов из Ижевска. Уже когда мамы не стало, мне доставляло много радости бывать его гостем в его родном городе.

Маминого учителя академика Александра Абрамовича Гринберга, к которому она относилась с огромным пиететом, я не знал, он ушёл из жизни в 1966 году. Лишь в 1973 году я впервые гостил с женой у его вдовы Варвары Борисовны в Комарово под Ленинградом, где она проводила лето на даче. Здесь мне довелось погрузиться в жизнь семьи потомственной петербургско‑ленинградской интеллигенции. С Варварой Борисовной жила её сестра Наталья Борисовна, каждый день приезжал брат Александра Абрамовича член‑корреспондент Академии наук физик Георгий Абрамович Гринберг, иногда оставался ночевать. Этот человек поразил меня эрудицией и памятью. Он наизусть цитировал на французском, немецком и английском языках прозаические отрывки из произведений разных писателей. Помнил по именам всех персонажей «Таинственного острова» Жюль Верна - книги, прочитанной им в детстве. Да и не только этого романа, а многих! Георгий Абрамович рассказывал мне, что у них дома за столом принято было разговаривать по‑немецки, на родном языке мамы. Французский он выучил в гимназии, а английский - уже будучи аспирантом. Причём самостоятельно, не общаясь с носителями языка. Очень скоро он читал и прекрасно всё понимал, в том числе и художественную литературу. Казус случился, когда встретился с кем‑то из английских физиков - ни слова не понял из обращённой к нему речи. И ответить не мог. Это и понятно! Но через пару недель уже свободно общался на английском. Мне говорили, что братья были похожи - не внешне, но по характеру, «по уму».

Часто дети идут по стопам родителей. Моя сестра Тамара, которая окончила химико‑технологический, до сих пор работает там доцентом. У меня не получилось стать химиком. Этот предмет в школе нам преподавала Нонна Петровна Язова. Помню тихий ужас, обуревавший весь класс, когда в начале урока она, сделав каменное лицо, провозглашала: «Надо решить задачу!». Садилась перед открытым классным журналом, выдерживала паузу, водя ручкой над списком фамилий учеников (самый ужасающий момент), и вдруг: «Бусыгин, к доске!». Урок я всегда знал, и задачи решал, но интереса не проявлял. Перед выпускным экзаменом попросил маму проверить мои знания. Беседовали мы с ней часа два. И в результате у меня как пелена с глаз упала. Сразу всё стало ясно и, главное,- интересно. «Что же ты молчала до сих пор!» - вскричал я, но поздно уже было связывать свою судьбу с химической наукой.

Родители очень любили музыку. Отец профессионально играл на скрипке - окончил музыкальное училище. Играл он и на балалайке, домре. До войны подрабатывал этим в ресторанах. А во время войны скрипка, можно сказать, спасла ему жизнь. После тяжёлой контузии весной 1943 года, когда отец находился в госпитале, он прошёл конкурс и был зачислен в музыкальный ансамбль армии, а затем и фронта. После этого на передовую только приезжал, остался в живых. После войны некоторое время играл в оркестре оперного театра - был капельмейстером вторых скрипок. Они и с мамой познакомились «на почве музыки», когда были соучениками в жировом техникуме при комбинате имени Вахитова: мама играла на фортепьяно, отец на скрипке, они составили дуэт, а потом и семью. Но маму лишь однажды помню за фортепьяно,- застал за игрой совершенно неожиданно для неё. Летом я с товарищами по саду часто катался на велосипеде, и однажды направились в сторону города, доехали до нашего дома на улице Степана Разина. Решили зайти. Поднимаемся по лестнице на второй этаж, вдруг из‑за нашей двери доносится музыка - этюд Шопена. Это мама играла. Одна, чтобы никто не слышал. Играла для себя.

Часто думаю: было бы другое время, насколько более полно реализовала себя моя мама! Если бы не вой­на, не вечерний университет, в котором надо было изу­чать классиков марксизма‑ленинизма, если бы не тяжёлый быт… Но - времена не выбирают.

Мама была счастлива, когда жила не для себя, а для других. Сколько времени она уделяла моей старшей дочери Инночке! Ей доставляло радость играть с ребёнком. Вот мама сидит на диване, на коленях стопка открыток, а малышка двух‑трёх лет перекладывает их одну за другой. Это могло продолжаться бесконечно. Инка была в восторге. Мама же, наверное, в эти моменты думала о своей научной работе.

А чего стоило принять гостей, повкуснее угостить! Особенно непросто было начиная с шестидесятых годов, когда опустели полки продовольственных магазинов. Ранней весной 1972 года, будучи аспирантом, я возвращался из командировки в Москву самолётом. Незадолго до этого отец подарил мне привезённый из Японии элегантный «атташе‑кейс». Мода на такие кейсы прошла уже сравнительно давно, когда появились «ноутбуки» - для их переноски такие кейсы не годились, но тогда они были в моде по всему миру, а в СССР - большой редкостью, как автомашины‑иномарки. Так вот, тогда я вёз в своём атташе‑кейсе из Москвы в Казань яйца и масло! А обычно из столицы привозили венгерских индеек. Каждая тушка тянула на шестнадцать‑восемнадцать рублей (три с полтиной килограмм). Их мама и готовила для праздничного стола, за которым собиралась не только наша семья, но и гости. Делали салаты из консервированных лосося и сайры и, разумеется, оливье. Пекли пироги. Мама помнила бабушкины рецепты, пироги были изумительные.

Готовить мама умела и любила. Но это требовало много времени и отвлекало её от работы. Отец был непритязателен в еде. Для экономии маминого времени в нашем доме нередко применялся привычный для него экспедиционный рацион питания: супы из банок, каши из брикетов… А что было делать? Магазины пусты, на рынке всё дорого, да и там сложно было купить что‑то свежее и высокого качества, особенно мясо или рыбу. Надо было завести своего прикормленного подарками мясника, как некоторые семьи делали, чтобы он откладывал для семьи куски получше, но мои родители об этом и не думали…

Моей мамы нет уже тридцать шесть лет. Но она часто снится мне. На моём письменном столе в рамке - маленькая фотография родителей. На обороте дата, написанная маминой рукой: 1939 год. Они молоды и красивы - маме двадцать четыре года, отцу - двадцать шесть. Впереди у них - сорок лет совместной жизни: война, которая их надолго разлучила, работа, научная карьера, семейные заботы. Когда смотрю на фотографию, вспоминаю нашу счастливую семейную жизнь. И на душе становится тепло.