Логотип Казань Журнал

Видео дня

Показать ещё ➜

МАШИНА ВРЕМЕНИ

Хлеб военной поры

Журнал "Казань". № 5, 2015 Абуталиб сказал: «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки». Недавно в книге о вой­не прочёл, что хлеб в то время стоил сто рублей. Ну, где такое было, ко­гда, не знаю… В Казани буханка хлеба на базаре стоила семьсот рублей,...

Журнал "Казань". № 5, 2015
Абуталиб сказал: «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки».
Недавно в книге о вой­не прочёл, что хлеб в то время стоил сто рублей. Ну, где такое было, ко­гда, не знаю… В Казани буханка хлеба на базаре стоила семьсот рублей, а по карточкам - рубль с копейками килограмм. Кило картошки на рынке можно было купить за семьдесят рублей, бутылка водки с рук, знаю, стоила в десять раз больше.
Пороть бы врунов
В одной из газет, которые до недавнего времени щедро раскладывали по поч­товым ящикам, утверждается: «Сегодня на месте номеров «Музурова» здание Пенсионного фонда». Это вовсе не так!
Музуровка находилась на площади Куйбышева (теперь площадь Тукая) с поворотом на улицу Свердлова (теперь Петербургская), метрах в ста пятидесяти от нынешнего Пенсионного фонда, здание которого построили на углу улиц Некрасова (Собачки) и Пушкина. На этом месте раньше стояли двухэтажный домик, в котором располагался народный суд, и одноэтажные строения. Возле них были начальная и конечная остановки автобуса № 1 на Дербышки.
Эти улицы знакомы мне с детства, я полвека прожил на Пушкина и Куйбышева (ныне тоже Пушкина). Пятнадцать лет ходил за керосином в мрачную керосиновую лавку на улице Свердлова сразу за Музуровкой, ведь газ пришёл к нам только в конце пятидесятых. До того варили, грели, кипятили на печке, керосинке, на чуде техники - примусе, позднее на керогазе. Отопление было печное - дровами.
Для чая кипятили воду в самоваре, который нагревался углями. Это ископаемое топливо продавали угольщики, криком «Углей, углей» собиравшие жильцов во дворах. Уголь был древесный, плотный, очень калорийный, но недешёвый, поэтому в хозяйстве имелись специальные гасители горячих головёшек из печек - обыкновенный железный бачок на длинных ножках с крышкой.
Самовар разжигался так: в центральную стальную трубу закладывался уголь, разжигали его бумагой и щепками, на эту центральную трубу надевали Г‑образную железную трубу, которая в свою очередь соединялась с дымоходом печки. Вот такая технология приготовления кипятка для чая. Когда вода вскипала, а угольки притухали, на стальную трубу самовара надевалась конфорка, на неё ставился заварочный чайник с чаем. Бабульки говорили, что чай из самовара вкусней. Такой самовар до сих пор стоит у меня в кухне под столом.
В той же бесплатной газете напридумали, что в советские годы в Казанский кремль можно было попасть только по пропускам. Это враньё. По Кремлю не возбранялось свободно прогуляться до самого здания Президиума Верховного Совета и Совмина республики - стальные ворота были открыты, так же свободно можно было отворить дверь бывшего губернаторского дворца и сдать письмо на имя любого руководителя. В детстве я дважды поднимался на самый верх башни Сююмбеки, и ещё раз, будучи уже взрослым. В шестидесятые годы во время военных сборов вояк запаса мы без помех прошли на стрельбище военного гарнизона в Кремле (теперь в зданиях музеи). Ни одного милиционера у входа в Кремль до сравнительно недавнего времени не было. В Кремле даже в пятидесятые годы ещё проживали обыкновенные люди. Там же находились по­чти все министерства, кроме МВД и Министерства финансов.
А ещё в той же газете сообщили нам, казанцам: «…Николаевский сквер переименовали в сад имени товарища Ленина в 1924 году. Тогда к скверу относилась верхняя часть сада, там стоял один из первых памятников вождю революции, а у подножия холма, где сейчас лестница, ведущая к университету,- кинотеатр «Комсомолец»».
Я пятьдесят один год прожил в домах № 2 / 1 на Пушкина и № 2 / 42 на Галактионова (улица имени поэта тогда начиналась от пересечения с улицей Галактионова) и ещё не забыл, что самый вместительный летний кинотеатр «КИМ» (Коммунистический интернационал молодёжи), позже переименованный в «Комсомолец», находился наверху сада за памятником Ленину рядом с танцплощадкой, где я часто отводил душу под духовой оркестр и граммофонные пластинки, и большинство фильмов посмотрел здесь. Экранная часть кинотеатра почти доходила до забора биб­лио­теки имени Ленина.
В кинотеатре в Ленинском саду детский билет стоил рубль. В нём мы посмотрели все первые советские фильмы: «Волга‑Волга», «Весёлые ребята», «Чапаев», «Котовский», «Александр Невский», «Щорс», «Огни большого города», «Свинарка и пастух», «Три танкиста», «Сердца четырёх», «Светлый путь», «Два бойца»… В конце вой­ны появились иностранные «Джордж из Динки‑джаза», «Серенада Солнечной долины», после войны «Тётка Чарлея», «Индийская гробница», «Сети шпионажа», «Побег с каторги», «Судьба солдата в Америке», «Девушка моей мечты» со знаменитой Марикой Рёкк. На этот фильм меня не пускали, детям до шестнадцати не разрешалось, но наш одноклассник Петя Норден каким‑то чудом посмотрел эту киноленту и, конечно, подробно рассказал нам её содержание.
Навсегда околдовал меня фильм «Серенада Солнечной долины» с джаз‑оркестром Гленна Миллера, музыка из него, особенно «Чаттануга Чу‑чу». Позже я ещё семь раз посмотрел это кино в малом зале повторного фильма в кинотеатре «Родина».
На Пушкина и Галактионова
А теперь, чтобы знали из первых рук правду об уходящем моём поколении голодных, холодных, босоногих мальчишек военной поры, изложу факты, въевшиеся в детскую память мою.
В четыре с половиной года я влюбился в девочку Эльзу из соседнего дома. Жили мы то­гда на улице Олькеницкого - вниз от улицы Пушкина, напротив «еврейского базара». Место называлось Фёдоровским бугром или обрывом, под которым течёт Казанка. В семидесятые базар снесли, а в конце восьмидесятых построили здесь Ленинский мемориал, превращённый потом в Национальный культурный центр «Казань».
Мы жили вчетвером в комнате на втором этаже, за фанерными перегородками обитали другие семьи, как в «пенале» у Ильфа и Петрова. В 1939 году из этого «пенала» мы переехали на улицу Пушкина в дом № 2 / 1 - аккурат напротив Ленинского сада, а теперь напротив памятника Бутлерову, но тогда памятника не было, а стояла на этом месте огромная круглая беседка под крышей.
Дом на Пушкина сейчас на ремонте. Квартиры в нём были коммунальными, только профессор Николай Константинович Горяев, знаменитый медик, основоположник оте­че­ственной гематологии, создатель крупной клинической школы, занимал с семьёй квартиру № 4 полностью. К нему приходили многие известные казанцы, здесь часто музицировали. Потом я узнал, что Николай Константинович во время войны особенно много трудился: заменял всех мобилизованных сотрудников в клинике, консультировал в госпиталях, вёл научные наблюдения у раненых. Он умер летом 1943 года, а в квартире долго продолжали жить его вдова Любовь Григорьевна, статная женщина, и сын Виктор Горяев, которого все звали Викой, очень эрудированный странноватый человек. На похоронах отца при выносе тела он вручил мне цветок, до сих пор не знаю, зачем. В квартире Горяевых было много старинных вещей, после ухода их хозяев из жизни говорили, что имелась и настольная лампа, по­мнившая Пушкина. Сконструированная профессором «счётная камера Горяева», целый век помогавшая врачам распознавать болезни по составу крови, и другие вещи Николая Константиновича стали одними из первых и очень ценных экспонатов Музея истории Казанского университета, их передала туда Любовь Григорьевна. Директор музея Стелла Владимировна Писарева рассказывала, что пришла к Горяевым с тортом, когда вдове профессора исполнилось сто лет, день в день.
Дом построили до революции, сладили из трёх частей, старейшая из которых появилась в начале девятнадцатого века. К дому приложили руки архитекторы Песке и Олешкевич. А коммуналок в нём добавилось после капитального ремонта 1959 года. Наша квартира № 15 была изолированной. Её вписали в огромный чердак, который жильцы называли подловкой. В этот таинственный чердак, скрывавший много самых разных предметов: старую утварь, отслужившую мебель и всё такое прочее, выходило окно нашей кухни. Жильцы сушили на чердаке бельё, беря ключ от него у моей мамы.
Почти во всех квартирах, кроме нашей, были общие туалеты. Наш находился между первым и вторым этажами «чёрного хода». В «чёрном ходе» отсутствовало освещение, а на дне ямы туалета бегали крысы. Из квартир первого и второго этажей были выходы в этот страшный «чёрный ход», который выходил, в свою очередь, во двор. Тот представлял собой каменный колодец, куда никогда не проникал солнечный луч. Он был проходным, с улицы Галактионова через него мы попадали во двор дома № 4 по Пушкина. Во дворе были ещё один дощатый туалет, помойка, мусорный ящик, сараи и дровяники. В этот тёмный вонючий колодец выходили окна многих квартир. В подвалах и полуподвалах тоже жили люди.
Играть нам было негде, поэтому мы проводили время на улице перед домом или в Ленинском саду, который находился всего через дорогу через улицу Пушкина. Хотя улица являлась одной из главных магистралей города, транспорт на ней появлялся редко, грузы больше перевозили с помощью лошадок. По улице ходил трамвай № 3 от парка Горького до ТЭЦ‑1 (КазГРЭС), построенной в начале тридцатых ещё по плану ГОЭЛРО.
Вскоре после переезда я очень провинился. Однажды после работы отец открыл какую‑то бутылку и выпил из неё пару рюмок. На другой день мама ушла за покупками, я остался дома один и заскучал. Вспомнил про бутылку, оставленную отцом на верхней полке буфета. Приставил к буфету стул, достал эту бутылку, попробовал содержимое. Понравилось. Мама отсутствовала долго, везде за всем были очереди, и я несколько раз прикладывался к бутылке со сладким содержимым (отец никогда не пил водку, даже после возвращения с войны).
Когда вернулась мама, я лежал на диване.
- Ты заболел, сынок? - забеспокоилась она.
Я успел ответить, что да, заболел. И тут из меня брызнул фонтан.
- Ты же пьян, дуңгыз!» - закричала маманя, положила меня на пол и убедительно наказала.
После этого у меня возник рефлекс, отвергающий алкоголь. В бутылке был, как выяснилось, портвейн, запах которого я не выношу до сих пор. Эта бутылка и спорт отвели меня от повальной беды - пьянства.
Ленинский сад был огорожен железным сетчатым забором высотой около полутора метров; вход в него был немного в стороне, и все мальчишки просто перелезали через забор и оказывались в саду. Однажды какой‑то военный снял меня с забора и сделал внушительное замечание, так, мол, делать нельзя и он меня сейчас заберёт. Я испугался: ведь это был работник НКВД,- многие из них ходили на работу через Ленинский сад.
В доме, куда мы переехали, обитал разночинный народ: возчик, плотник, художник, торговые работники, милиционер, повар, врач, медсестра…
На нашем четвёртом этаже в квартире № 6 жили семьи Колбасовых, Пензенских и Фёдоровых. Мои родители сблизились с Фёдоровыми. У них были две дочери - Юлия и Ия. Юлия вышла замуж за военного и уехала из Казани, а Ия подружилась с моей мамой. Тётя Ия стала врачом и безотказно лечила соседей. После войны она вышла замуж за дядю Толю. Позднее меня с ним сблизил футбол, мы играли вместе в спортивном клубе Казанского юридического института: он - в одной из мужских команд, я - в юношеской, участвовали в первенстве Казани. Тренировал нас бесплатно футболист, хоккеист, волейболист, преподаватель университета Юрий Акимович Кудряков, замечательный спорт­смен и человек. Все команды бесплатно обеспечивались спортивной формой.
Юридический институт находился в двух­этаж­ном здании на площади Свободы. В начале пятидесятых его перевели в Саратов, команды, конечно, распались. Над зданием надстроили два этажа и передали его пятому факультету авиационного института, оно стоит и ныне. А вот надстроенному «Бегемоту» не повезло - через двадцать лет часть здания рухнула, потом был пожар. Два верхних этажа разобрали, привели здание в первоначальный вид. На месте рухнувшей части «Бегемота» (Гостиного двора) построили пяти­этаж­ное здание с городским ЗАГСом на первом этаже. Казанцы называли это здание «Дворянским гнездом».
Динамка
До войны мы, ребята, играли в футбол в Ленинском саду, но там был строгий садовник. Старшие разведали стадион «Динамо». Он принадлежал НКВД и был ограждён по всему периметру трёхметровым дощатым забором. Территория стадиона была огромная - проходила по дворам улиц Галактионова, Горького, Гоголя, Щапова и Куйбышева. Раза два нам удавалось поиграть около теннисного корта - там, где сейчас Дворец пионеров имени Абдуллы Алиша. Мне стадион очень понравился: очень зелёный, уютный, светлый. И понятно, почему: прежде здесь был знаменитый Панаевский сад.
Вскоре я со сверстником из нашего дома познакомился с мальчишками из дома № 4 по улице Галактионова. Мальчишки были не домашние, а дворовые.
Двор знает всё, двор умеет всё. Двор воспитывает. Хотя мальчики были старше на два‑три года, нас не отвергли. Научили играть в футбол, городки, кататься на коньках и лыжах, плавать, запрыгивать на подножки трамваев (двери старых трамваев не закрывались), зимой цепляться крюками за машины и катиться за ними на коньках. Научили и «втыкаться», то есть драться на кулаках: пнуть человека ногой считалось подлейшим поступком. Я и сейчас не смотрю зверские бои без правил, люблю классический бокс, сам занимался этим видом. Мы научились и плавать, переплывали озеро Кабан.
Никто из наших не курил, не балбесничал в нашем традиционно криминальном районе: улица Куйбышева (бывшая базарно‑купеческая Рыбнорядская); через пять дворов вниз к «Кольцу» находилась знаменитая «Марусовка», описанная Горьким в «Моих университетах»: «Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как будто завоёванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими‑то призраками людей, изживших себя». Место «Марусовки» на нынешней улице Пушкина - напротив «УНИКСа».
«Марусовские» в наших динамовских делах не участвовали, их интересовали другие дела. Позднее трое «марусовских» оказались на нарах, а из «динамовских» туда не попал ни один, хотя среди них было много детей войны.
Очень давно в какой‑то книге встретилось выражение - «подлый люд». Эти слова врезались в мою память навечно. Мне очень везло на хороших людей, уверен, что их абсолютное большинство. За всю жизнь столкнулся с семью случаями подлости и предательства, с несколькими из них - в детстве.
В соседнем доме жил Колечка, как звали его все. На лице Колечки всегда была наиподлейшая ухмылка. Однажды мы встретились у забора Ленинского сада, и вдруг он сорвал с меня кепку и чиркнул по моей рубашке бритвой, порезал. Мне тогда было чуть больше шести, ему - лет одиннадцать‑двенадцать. Уже тогда он слыл «щипачом», карманным воришкой. Бритва служила инструментом для вскрытия карманов, «дурок» (сумок) и оружием. Во время войны Колечка был уже авторитетным карманником.
В первой квартире нашего дома жил Шура, подросток. Нередко он сидел перед домом и смолил вместе со сверстниками. Как‑то он подозвал меня и дал затянуться своей папиросой. Я сделал это и едва не задохнулся навсегда - ведь мне было тогда меньше семи лет. Однажды этот Шура достал из кармана огромный шип от куста шиповника и вонзил его в круп запряжённой в подводу лошади, которая стояла возле одного из двух магазинов, располагавшихся на первом этаже дома. Видимо, ему доставляла удовольствие боль живого существа.
Я рад, что ушёл от таких подлых недорослей к ребятам с улицы Галактионова, которые умели проникать не в чужие карманы, а на стадион «Динамо», делая подкопы под забором из дворов.
Окаянные очереди
Войну мы встретили играми в неё. Все были уверены, что война скоро закончится разгромом врага,
«Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведёт…»
Потому что
«Броня крепла, и танки наши быстры…»
Но оказалось по‑другому.
Окаянные очереди за хлебом въелись в душу навсегда. Ещё до войны мой двоюродный брат Тимур брал меня с собой на поиски хлеба, который не всегда бывал в магазинах. С началом войны купить хлеб стало ещё труднее. Немного легче стало с введением карточной системы в конце 1941 года, но ненадолго. Очереди были всегда, иногда вообще не привозили хлеба, а порой вместо него давали сухари, но по весу в два раза меньше. Иногда и сухарей не было, тогда приходилось идти за хлебом на следующий день.
Мы были прикреплены к хлебному магазину № 50, который находился на углу улиц Гоголя и Горького. Когда там появлялся хлеб, в многолюдном магазине орудовала «бригада» «щипачей» с улицы Щапова - охотников за карточками и деньгами голодных людей, ждавших хлеба. Всю войну у двери магазина продежурила огромная дворняжка Кутя, её все знали и жалели, ей ино­гда доставался кусочек хлеба от довеска.
Хлеб продавался весом. С помощью железных гирь его взвешивали на убогих чашечных весах начала двадцатого, а может, и девятнадцатого века - простор для обвешивания. Способов его было много - уменьшением веса гирь, подкладыванием дополнительных грузиков, быстротой взвешивания и прочее.
Навсегда запомнилась зима 41‑го. Замёрз водопровод в нашем доме, замёрзли все колонки вблизи, стали носить снег из Ленинского сада. И я носил. Мама этот снег растапливала на дровяной печке и использовала воду для чая, супа, умывания, мытья. Она фильтровала её через несколько слоев марли, поскольку городские ТЭЦ и котельные работали на каменном угле, почти все дома отапливались дровами, и снег быстро покрывался сажей. Воды не было очень долго. Наконец дворовые колонки отремонтировали, но за водой всегда были очереди. Колонки включались специальными ключами разных размеров и форм, трёхгранными и четырёхгранными. У нас ключей не было, поэтому приходилось просить их у стоявших в очереди позади, но не каждый давал.
Было пять колонок поблизости: три на улице Куйбышева и две на Галактионова. Мама носила воду в двух вёдрах, а я в маленьком ведре литров на пять‑шесть.
Год 1941‑й прошёл в ожидании наших побед, но, напротив, враг оказался у самой Москвы. В каждой квартире была чёрная тарелка репродуктора, все слушали сообщения «Совинформбюро», тревожный голос Левитана сообщал о жестоких боях и оставленных нашими войсками очередных городах и населённых пунктах. Было тревожно. Но не очень страшно. Страшно стало в 1942‑м, перед Сталинградской битвой.
Видимо, повзрослевшим разумом я понял смертельную опасность. Проснувшись однажды утром, ещё в постели услышал голос диктора, который сообщал о боях в Сталинграде. Тревога охватила не только меня, так было со всеми. Моя тётя Разия, медсестра в госпитале в Васильево, рассказывала, как много поступает к ним раненых. Спустя какое‑то время я сам увидел в Васильево искалеченных красноармейцев. И в городе мы, мальчишки, с горечью наблюдали, как привозят раненых в специальных трамваях и автобусах. Только около нашего дома действовали три госпиталя - в Старой клинике, четвёртой школе и в начале улицы Горького, где после войны была восстановительная хирургия.
Было очень холодно, город утопал в сугробах, но трамвайные пути чистились исправно техническими трамваями, у которых впереди крутились цилиндрические щётки из стальных прутков. Часто эти прутки вылетали, мы их подбирали и отдавали мамам, железки служили спицами для вязания носков и варежек.
В городе строго соблюдалась светомаскировка: окна завешивались так, чтобы ни одна щёлка не пропускала свет. Взрослые ночью выходили на дежурства. Контроль за этим был очень строг. Старшей по дому была тётя Надя Осипова, её все слушались, подчинялись. Фары редких автомашин закрывались устройствами с узкими вырезами, из которых выходили тонкие лучи света.
Появились грузовые машины с газогенераторами: за кабиной водителя слева и справа располагались два цилиндра, а между ними в кузове - ящик с древесными чурками, из которых в этом чуде техники вырабатывался газ, топливо вместо бензина.
В 1942 году мама повела меня записывать в школу, но не получилось: ещё не исполнилось восемь. В школу принимали с восьми лет. Законы были строгие, но и тогда не для всех. Когда на следующий год меня приняли, в нашем классе были ученики и на целый год моложе меня.
Победа будет за нами!
В газетном киоске у входа в Ленинский сад появились почтовые марки, посвящённые героям битвы за Москву, по которым я узнал о подвигах Зои Космодемьянской, Николая Гастелло, Виктора Талалихина, Александра Чекалина, героев‑панфиловцев, партизан генерала Доватора. Понравились марки, посвящённые 25‑летию Октябрьской революции, марка с девизом «Всё для фронта! Всё для победы!» Марки были гашёные, недорогие.
1943‑й год принёс победу в Сталинграде, после которой наши войска шли только вперёд до самой великой Победы в 1945 году. Появились плакаты со схемами окружения двадцати двух дивизий врага. В плен было взято 330 тысяч немецких солдат и офицеров во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Мы увидели карикатуры на Гитлера. В Клубе госторговли на углу улиц Куйбышева и Щапова (где сейчас Торгово‑промышленная палата) организовали выставку немецкого оружия, обмундирования: чёрная форма эсэсовцев, длинный воронёный ручной пулемёт, огромные уродливые немецкие валенки с широкими короткими голенищами. На площади Свободы выставили тяжёлое вооружение немцев: самолёт, танк, орудия. Все мальчишки, конечно, побывали на этих выставках по нескольку раз.
Площадь Свободы в те годы была абсолютно голой: ни памятника, ни сквера. В Новый год там ставили огромную нарядную ёлку.
Нижняя часть стадиона «Динамо» со стороны улицы Куйбышева, там, где сейчас стоит девяти­этаж­ное здание общежития университета, теперь полностью принадлежала нам - мальчишкам с ближайших улиц. Там были две волейбольные площадки и одна для городошников. Приходили ребята и с улиц подальше, но не все приживались, как и криминал, и хулиганьё. Они ведь ничего не умели, а наши могли всё: кататься на коньках и лыжах, играть в городки, сражаться в хоккей с кривыми палками. Все играли в махнушку: подкидывали внутренней стороной стопы кусок длинношёрстного меха с кусочком свинца, кто больше. Играли и в ножички, и в чехарду. А ещё - в чику на деньги: бросали биту в столбик копеек, кто добрасывал ближе к нему, первым разбивал битой столбик монет. Надо было перевернуть монеты вверх орлом, то есть гербом.
В карты не играли, только после войны начали, но не на деньги. Игра называлась «козёл с шамайкой»: крестовую даму требовалось поймать шамайкой, то есть крестовой шестёркой. Эта интересная игра увлекла всех.
Но основной игрой оставался футбол, спасибо ему, он многих спас от тюрьмы. Драк почти не было. За все годы помню только две, уже после войны.
Летом 1943 года мы, как обычно, играли в футбол. Один из мальчишек увидел в небе что‑то необычное и поднял палец вверх:
- Чё это там летит?
Всех поразил яркий тонкий зеленоватый след чего‑то летящего на невероятно большой высоте. След был цвета электрической дуги. Нечто двигалось с равномерной скоростью абсолютно горизонтально в сторону Волги параллельно улице Пушкина. Это был не самолёт, да реактивных самолётов у нас ещё и не было. Так мы и не поняли, что увидели.
В том же году мы, опять‑таки на Динамке, заметили в небе аэроплан.
- Во пуляют! - ткнул кто‑то пальцем вверх.
Точно над университетом высоко в небе мы увидели чёрные разрывы, а ещё выше в небе - еле заметный самолёт. Вскоре он улетел в сторону Волги. Конечно, это был немецкий разведчик.
Белинка
В 1943 году Тимур повёл меня и моего друга Салиха Халиуллина записывать в школу. Нас приняли в опытно‑образцовую школу № 19 имени Белинского. Она была первой элитарной школой Казани в Молотовском районе, где в основном проживали интеллигенция и знать города. Учились в этой школе дети учёных, преподавателей, писателей, артистов, композиторов, инженеров, членов правительства, военачальников, партийных работников. Но здесь же получали знания и дети сапожников, дворников, простых рабочих и служащих, если они были приписаны к школе по месту жительства. К таким относились Салих и я. Отец Салиха был возчиком, а мои родители были обычными служащими.
В годы войны в здании школы на углу улиц Горького и Толстого разместили госпиталь для раненых. На месте нынешней студенческой столовой, напротив нашей школы, находилась деревянная двухэтажная школа № 26, вот в неё и втиснули нас. Здание отапливалось дровами, учились в три смены. Мы были первыми, кто попал под раздельное обучение: школы стали мужские и женские. И как раз после нашего выпуска школы снова стали смешанными.
Навсегда запомнился первый урок в первом классе. Нас рассадили по двухместным партам чёрного цвета. Я и мой сосед оказались в центральном ряду на второй парте. Мама дала мне «бутерброд» из двух кусочков чёрного хлеба с сахарным песком между ними. Очень хотелось есть, и я достал этот «бутерброд». Глядя на меня, сосед тоже достал свой бутерброд, белый хлеб с маслом.
Предложил мне поменяться половинками наших завтраков, я согласился. Так мы и сделали. Вдруг сзади - тычок в затылок с требованием отдать мой завтрак. Если бы не этот тычок, я бы, наверно, поделился, но дворовые правила не позволили согласиться с такой невежливостью. Прозвенел звонок, учительница ушла, и мальчишка с задней парты вздумал приставать ко мне. Мы подрались. У грубияна было круглое мягкое лицо…
Вдруг открывается дверь, в класс входит тётенька и ведёт меня в учительскую. Там не вникли в причину стычки, поругали и сказали, чтобы завтра я без родителей не приходил. Так второго сентября моя маманя первый раз побывала в школе по поводу поведения сына. Конечно, дома мне досталось. Потом выяснилось, что тот невежливый мальчишка был второгодником, но его даже не поругали.
А тётенька, которая привела меня в учительскую, была завучем - Мария Владимировна Соколова, заслуженная учительница страны, одна из первых учителей, награждённых орденом Ленина. Она носила орден почти всегда.
В школе работала ещё одна учительница, награждённая орденом Ленина - Вера Николаевна Пономарёва. Редко когда в одной школе были два учителя с высшими наградами страны. Мария Владимировна преподавала в начальных классах, а Вера Николаевна вела географию у старшеклассников. Мне повезло быть учеником Веры Николаевны. Она очень доходчиво и интересно вела уроки. Мне казалось, что Вера Николаевна побывала во многих странах, городах. Я полюбил географию, особенно экономическую. В этой школе работали и другие прекрасные учителя: Анна Николаевна Квасова, Татьяна Осиповна Абакумова, Зинаида Николаевна Ярыгина, Анатолий Петрович Невзоров, Нина Петровна Медведева, Ада Рихардовна Мазинг, Анфиса Васильевна Щепина, Николай Петрович Царёв, историк Виталий Александрович Янонис. Хотя я не был прилежным и послушным учеником, с благодарностью вспоминаю их. В годы войны учителя‑мужчины и многие выпускники, в том числе и девушки, ушли на фронт. Директор Иосиф Ильич Малкин стал политработником Красной Армии. Почти каждый третий погиб на вой­не.
Почему‑то второгодники считают, что они могут обижать своих новых одноклассников. Я не соглашался с этим. Так было в разных классах. В седьмом классе пришлось выяснять отношения с ещё одним второгодником. В самый трудный для него момент он чем‑то ранил меня, из раны за шиворот потекла кровь. Началась настоящая драка, забияка залез под парту, пришлось бить его уже там.
Прозвенел звонок, вошла учительница. Снова вызвали мою маму, а через несколько дней на линейке меня исключили на неделю из школы. А моему обидчику - ничего, его мама была членом родительского комитета, а моя маманя - просто родительницей. В том же году наш класс принимали в комсомол, меня одного не приняли. Было очень обидно. Эту обиду помню до сих пор, хотя в комсомол я всё равно вступил в 1953 году, в год сталинского призыва.
Несмотря на чрезвычайное происшествие, учителя продолжали относиться ко мне ровно, как к остальным. Какая же выдержка у них была!
Удивительные люди - учителя. Как обычно, им платили очень мало, но они всегда старались выглядеть прилично, были аккуратны, служили примером для окружающих, терпели нас - детей войны. Классы были переполнены, нас было по тридцать и более в каждом. Вешалка находилась прямо в классе, а большинство были одеты в телогрейки, валенки, меховушки с галошами, малахаи. В классе висел запах испарений от мокрой одежды. Появились лишаи, чесотка, вши, и учителя часто проверяли наши головы и воротники.
Во время войны с гигиеной было не очень. Ведь как война - перво-наперво исчезают хлеб, мыло, соль, спички. Все мылись в банях. В старой части города действовали четыре бани, всегда были огромные очереди, часто то одна, то другая баня вообще не работали: горячей воды нет или холодной. Приходилось идти в другую баню. Ближайшей к нам была баня № 3 - Даниловская - на углу Большой Красной и Лобачевского. Там было по два класса мужских и женских, номера. Мы звали её баней «на площади». Были ещё две бани на обеих сторонах Булака, Плетенёвская № 4 на Тукаевской, напротив Вахитовского химкомбината. Ходили мыться с друзьями. Цены в бани в войну ни на копейку не повышались: первый класс стоил рубль двадцать, второй - девяносто копеек.
Двухэтажная деревянная школа не могла вместить всех учеников, поэтому некоторые классы переводили в другие школы. Наш класс побывал и в школе № 3 на углу улиц Горького и Гоголя, и в школе на Комлева (ныне Муштари), где нас - чужаков - обижали местные ребята. Через некоторое время мы вернулись в нашу школу. Там училось много мальчишек с улиц Подлужной и Жуковского - они верховодили. С нашей улицы Пушкина мы были только вдвоём с Салихом, нам было неспокойно, но учились мы прилежно. Первый класс окончили отличниками, и нам вручили похвальные грамоты с портретами Ленина и Сталина.
Трудно было с учебниками, приходилось покупать их на «Сорочке» в Суконной слободе, где продавалось всё. Писали перьевыми ручками. Перьями «солдатики» и «рондо» пользоваться не разрешали, они не позволяли выполнять соответствующий нажим на уроке чистописания. А после войны, ко­гда у некоторых появились перьевые самописки, то есть авторучки, их категорически запретили. В седьмом классе дядя подарил мне очень красивую авторучку «золотое кольцо», в её корпусе было сверкающее кольцо золотистого цвета, но писать ею не пришлось.
Некоторое время нас подкармливали в школе супом и вторым, ложки и плошки мы приносили с собой в мешочках. Навсегда запомнилось картофельное пюре сладковатого вкуса - такого вкусного пюре я никогда больше не едал. Когда на переменах нас угощали кусочками булочки - это был праздник. Очень везло мальчишкам, которые учились ещё и в музыкальной школе, там их также кормили кусочками булочек граммов по пятьдесят.
«Чистим, бли`стим, лакируем»
После школы, конечно,- «Динамо» и двор. Среди нас были свои Кулибины и Менделеевы, умельцы‑пиротехники. Ребята постарше ходили на кладбища оружия и кое‑что там находили. Мой сосед хранил в коридоре малокалиберные снаряды. Мастерили самопалы: металлическая трубка с отверстием на деревянной основе в виде пистолета, которую набивали серой со спичечных головок и поджигали её. Глупее не придумать. Мне тоже захотелось сделать самопал, видно, «забил заряд я в пушку туго», так что в руке после выстрела осталась только рукоятка «пистолета», остальную его часть найти не смог. Хорошо отделался, мог остаться без части головы или руки.
На случай бомбёжек на Динамке мы вырыли окоп и накрыли его дверцей старого грузовика, это был наш «блиндаж».
Самым умелым и технически грамотным был Лёва Майоров, отец которого работал в гараже. Лёва делал корабли, самолёты, на кухне у него было чудо - автомобильное магнето, которое вырабатывало искры и поджигало бензиновые факелочки, заменявшие дефицитные спички. Появились кустарные бензиновые зажигалки. У моего отца была зажигалка с бензиновой частью из трёхкопеечной монеты с гербом СССР и латунного диска и с никелированным корпусом. Делали зажигалки из гильз винтовочных патронов. Но кремни для зажигалок, как и спички, были в большом дефиците. Использовали даже огниво: куском плоского напильника выбивали искры из куска гранита и поджигали фитиль. Гранитного булыжника было в избытке: им были мощены улицы Галактионова и Горького.
У входа в Ленинский сад бурлила деловая жизнь: торговали папиросами, камышами, летом даже обыкновенной водой. С рук шли «Фронтовые» и «Первомайские» папиросы: пара - пять рублей, на червонец - три штуки. Папиросы были в бумажных пачках по сто штук в каждой. Как их «доставали», я не знаю, но табачная фабрика находилась недалеко, на Большой Красной. Были «самобивки»: табак набивался в пустые папиросные гильзы с помощью «гениального агрегата». Он представлял собой трубку с шарниром, разрезанную вдоль оси. Этот цилиндр раскрывался, на одну половинку клался табак, вторая половинка закрывалась, трубка вставлялась в пустую гильзу папиросы, и круглым стержнем табак выталкивался в пустую гильзу папиросы. Я тоже помогал взрослым изготавливать такие папиросы.
Некоторые ребята зарабатывали на улицах чисткой обуви. Для этого сколачивался деревянный ящик с ручкой, в ящике были вакса, щётки, бархотка. Приглашали клиентов рифмованными произведениями:
«Чистим, бли`стим, лакируем - всем рабочим и буржуям».
В школе появились друзья: Володя Лейбов, Ильдар Халиков, Ильдар Мустафин, Толя Петров. Все начальные и средние классы мы провели сплочённой кучкой. Конечно, знали заметных старшеклассников, среди которых выделялись Роальд Сагдеев (Ролик), Эдик Тихомиров, Эрик Ганеев, Ренат Зулкарнеев (Зула), Гиль, Юра Зубков, Рем Топоров, Володя Чумаков (Чумак), Спиридонов (Карась)… Роальд Сагдеев был одним из лучших учеников школы, среди первых медалистов, он стал блестящим физиком, женился на внучке выдающегося американского главнокомандующего Эйзенхауэра, которого после войны избрали президентом США.
А вот Вася Аксёнов был в школе незаметным. Может, потому, что его родители считались «врагами народа». Вообще дети репрессированных были в каждом классе. Учителя не только не делали им ничего плохого, но, напротив, старались поддержать, помочь.
Голубая мечта детства
Василий Аксёнов - один из тех, кого называют «шестидесятниками». Но думаю, не они, а «сороковники» и «пятидесятники» первыми открывали людям глаза и уши.
«Сороковники» - это писатели‑фронтовики, которые дошли до Берлина, Праги, Будапешта, увидели быт, уровень жизни в побеждённых и освобождённых странах. Фронтовики рассказывали об ухоженных городах, великолепных дорогах, яблонях вдоль них. Комиссионки после войны были переполнены невиданными вещами: саксофонами, аккордеонами, картинами, фарфором, посудой, даже пианино, мотоциклами, велосипедами, настенными и напольными часами, цейсовскими биноклями, фотоаппаратами, приёмниками «Филипс». В городе появились автомобили «Опель» и «БМВ». Наш самый технически грамотный отрок Лёва Майоров просвещал нас, рассказывая о трофейных машинах.
Всё это добро мог привезти только старший командный состав, штабные работники. Наши с Салихом отцы ничего не привезли, они были рядовыми. Мой отец, правда, пришёл с кульком оте­че­ственных конфет, купленных где‑то уже на нашей территории на деньги из солдатского жалования. В квартире № 3 на втором этаже нашего дома на постой остановился родственник тёти Маши. Он был капитаном, но привёз столько добра, что больше месяца распродавал привезённые из Германии вещи. Посуды за время войны у нас не осталось, поэтому и мои родители купили четыре чашки с блюдцами необычной формы, очень красивые.
Это происходило уже в конце сорок пятого года. А во время войны о вещах никто не думал. Пеклись о продуктах, валенках, телогрейках. Обменивались товарами. Из деревень шла еда, из города - вещи. Деревня жила хуже города. Там не было карточек, только трудодни, сумасшедшие налоги. Но были и богатые крестьяне, например, моя мама за семь тысяч рублей продала свои ручные часы завода имени Фрунзе «ЗИФ» в никелированном корпусе приезжей из деревни. Эти деньги очень помогли нам в конце войны. В наши дворы приходили молочницы из деревень, на себе они несли несколько четвертей молока (четверть - около трёх литров). Тётя Нюра из Константиновки пешком приходила в Казань с этими четвертями и приносила их в наш двор. Она приносила своё молоко, у неё была своя корова. А вторая крестьянка из ещё более дальней деревни продавала чужое молоко - за долю, своей коровы не имела. Видно, она была погорелицей: жила в землянке, рассказывала маме о бедности, безысходности.
В зимние каникулы ждали новогодних ёлок. Наша районная ёлка проводилась в клубе медицинских работников «Медсантруд» на углу улиц Бутлерова и Маяковского. После праздничного веселья нас одаривали кульками, в которых было несколько конфет, печенюшек, длинных конфет‑сосулек и, главное,- золотой мандарин - голубая мечта детства. Но местная «шобла» - в основном с «Собачки» - поджидала выходящих из клуба, часто отнимала подарки у зазевавшихся и маленьких.
Незабываема ещё одна радость. У нас с братишкой была сестрёнка 1941 года рождения. Вот таким детям, возраста до трёх лет, давали особые карточки, по которым полагалось дополнительное питание: сухое или сгущённое молоко и ещё что‑то, но запомнилось особенно сгущённое молоко - предел мечтаний. Мама и нам с братишкой иногда давала по чайной ложке.
Попробовав эту райскую сладость, я решил, что когда‑нибудь найду её и наемся. Мечта сбылась в 1956 году в Баксанском ущелье Северного Кавказа, где проходил сбор команды институтов Казани. Однажды я решил прогуляться по ущелью подальше от лагеря. Пройдя километра два, увидел красивые дома астрономической станции. Там в небольшом магазине заметил сгущёнку и чуть не взвизгнул от радости! Баночка моей мечты стоила около пяти рублей теми старыми‑старыми деньгами. Купив её, я устремился обратно в лагерь, но… не выдержав, на полпути сел под огромным деревом, вскрыл эту банку и слопал её в момент.
Тимур
В 1942 году мой брат Тимур остался круглым сиротой.
Его мама Зухра‑апа работала биб­лио­текарем на Булаке, недалеко от пединститута. Мы с моей мамой несколько раз навещали её. По наружной деревянной лестнице поднимались на второй этаж, там находилась эта жуткая холодная биб­лио­тека. Кроме Зухры‑апы, в том аду никого не было. Зимой она сидела в пальто и валенках, с платком на голове.
В тот самый холодный год Зухра‑апа простудилась и вскоре умерла.
За два года до армии Тимур устроился на работу в картонажный цех резчиком бумаги на ручной гильотине. Цех находился рядом с садиком на улице Кирова (ныне Московская), где пролетарии‑богатыри держат на руках земной шар. Я бывал у Тимура на работе, видел, как он из‑за худобы, малого веса запрыгивал на рукоятку станка, чтобы привести в действие нож этой гильотины. В цехе работали преимущественно женщины.
Кроме основной работы, Тимуру поручили привозить обед для трудившихся в цехе. Около полудня он, впряжённый в сани‑фургон, тащил их по улице Пушкина к «Кольцу». Окно нашей квартиры выходило как раз на Ленинский сад. Влачась мимо нашего дома, Тимур махал нам рукой, а мы ему, показывая, что видим его.
В 1943 году Тимуру по возрасту подошло время для призыва на фронт, и тут же он был призван. Брат прошёл ускоренные курсы в пехотном училище, получил звание младшего лейтенанта и был направлен в действующую армию.
Тимур для меня и всех нас был самым близким человеком. Мне он служил примером. Он много знал, много читал, писал стихи, любил петь своим красивым голосом. После войны Тимур каждый год приезжал в отпуск к нам. Сразу после войны Тимур привёз несколько красивых песен и часто напевал: «На солнечной поляночке, дугою выгнув бровь, парнишка на тальяночке играет про любовь» или «С берёз неслышен, невесом, слетает жёлтый лист…» Он любил оперу, прослушал все, что мог. Театр оперы и балета был совсем рядом с нашим домом, на улице Горького.
Ещё до войны Тимур дважды прокатил меня через Кабан на «перевозе» - огромной вёсельной лодке, которая перемещала несколько человек на противоположный берег озера. Брат жил в Суконной слободе, а на противоположной стороне Кабана жили наши родственники, вот к ним мы и приплыли по какой‑то надобности. Тимур показал мне и «Швейцарию», так казанцы называли старинный парк, только в начале три­дцатых годов ставший парком имени Горького.
Брат прислал нам две посылки из Германии, в которых была всякая мелочь, но невиданного качества. Две тетради необыкновенной красоты в твёрдых блестящих обложках чёрного цвета с белыми наклейками. Эти тетради хранятся у меня до сих пор, в одну я записываю названия прочитанных книг, в другую - цитаты из них. Так же, как делал Тимур. В посылке были ещё трёхгранная масштабная линейка с сантиметровыми и дюймовыми величинами, необыкновенная футбольная кожаная покрышка из натуральной кожи, в которой каждый шов был спрятан кожаным рантом. Тимур знал, что я люблю футбол, он и сам до войны играл в него. На «Динамо» мы играли с тряпичным мячом, в лучшем случае с кирзовым, а с трофейным мячом выходили только «центральные» матчи: двор на двор или улица на улицу.
После призыва Тимура на фронт мужчин из нашего рода в Казани не осталось, да и в других семьях их по­чти не было. Более семисот тысяч воинов ушли на фронт из Татарстана, и по­чти половина из них не вернулись.
Жизнь превратилась в ожидание писем от отца и Тимура. Почтовые ящики в доме отсутствовали, письма разносили по квартирам почтальоны. Все они проходили военную цензуру, фронтовые письма были бесплатными, без конвертов - знаменитые «треугольники».
Обитатели нашего многоквартирного коммунального дома жили дружно, все друг друга знали по именам и фамилиям. Двери были деревянные с одним замком или крючком,- не то что сейчас.
Теперь ведь живут как в «танках», «сейфах» - за двумя, тремя железными дверями с множеством сложных замков, не знают, как зовут соседей по площадке, если встречаются в лифте - расходятся, в лучшем случае произнеся «Здрас‑с‑си» - и юрк в свой «танк» или «сейф». В наше время все были доброжелательны друг к другу, относились сердечно к чужой боли и бедам. Была взаимовыручка - брали в долг спички, хлеб, соль, сахар и картошку. Мама посылала меня к соседке, поручив: «Попроси у Амины‑апы в долг сахару». И Амина‑апа выполняла просьбу. Через некоторое время долг, конечно, возвращался.
***
С самого начала войны вся страна ждала открытия второго фронта, но Англия и США затягивали его. Мы, мальчишки, тоже ждали этого второго фронта, ведь все взрослые говорили о нём. Наконец в 1944 году американцы и англичане открыли второй фронт. Все, конечно, были рады этому. Помню многоцветный плакат: лётчики американского и советского самолётов пожимают друг другу руки над Берлином.
Меньше чем через год вой­на закончилась полным разгромом Германии. 9 мая страна праздновала Победу.
Очень рано нас разбудили: вой­не конец! Я быстро оделся и побежал на улицу. Её уже заполнили люди. Выбежали и все наши мальчишки. Подхваченные людским потоком, мы гурьбой отправились на площадь Свободы. Такого естественного всенародного ликования я больше никогда не видел. Всё смешалось - слёзы и песни, пляски и объятия. С площади мы пошли на улицу Баумана, она тоже была полна людьми.
Об этом дне всенародного счастья со слезами на глазах очень много воспоминаний. Я это видел, так оно и было. Слова «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» осуществились.
Наши великие маршалы были награждены высшим военным орденом «Победа». Кроме них, этим орденом наградили Верховного главнокомандующего экспедиционными силами генерала армии США Эйзенхауэра и командующего группой армий союзников и главнокомандующего сухопутными войсками союзников в Европе фельдмаршала Монтгомери, других военачальников и государственных деятелей. Публикации с фото, где Михаил Иванович Калинин награждает Георгия Константиновича Жукова, Дуайта Эйзенхауэра и сэра Бернарда Лоу Монтгомери, долго хранились в моей папке с вырезками из газет.
А в памяти те годы будут всегда.

Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа

Нет комментариев