Хотнинское детство

Журнал "Казань", № 7, 2016

Хотня воистину была рай земной. Нервом, артерией деревни струилась речка. Текла она на далёкий юго‑восток и впадала неизвестно куда. Никто из взрослых не знал её названия. Выше больничной рощи вилась среди осоки, подпитывалась ручейками, ниже переливалась девичьей косой на щебенистых перекатах, переходила в тихие заводи, небольшие омутки, где можно было запросто наловить пескарей и другой рыбьей мелюзги.

В начале лета после весеннего паводка конюх Николай, паренёк лет пятнадцати, вместе с другими подростками, работавшими на военных заводах в окрестностях Казани и приезжавшими на редкие советские праздники, сооружали из кольев, камней и дёрна запруду. Образовывался прудок с высоким, метра два, правым берегом, шириной метров пятнадцать, длиной метров двадцать пять, глубиной, как говорилось, с головкой, так что Николай мог пронырнуть его, прыгнув с высокого берега. Детвора заходила с левого мелкого, поросшего осокой, и училась плавать.

Дальше речка извивалась под больничной рощей на высоком левом берегу, под зарослями акаций на крутом откосе под самой больницей. На пойме правого берега располагался огород больницы, где выращивались отменная капуста, огромные зелёные помидоры, громадные огурцы, всё, что требовало обязательного полива. Ниже огорода поперёк течения шла дамба с деревянным мостом через речку с выбитыми кое‑где досками, но достаточно крепким, чтобы пропускать гужевые повозки и редкие трёхтонки. С моста метрах в восьми от поверхности воды можно было видеть тёмные силуэты голавлей, уткнувшихся в старые крепкие сваи. Никакую наживку под самым носом они не брали, да если бы и взяли, поднять их на такую высоту было невозможно. Под мостом, видимо, раньше был затвор, и вместе с дамбой можно было бы запрудить речку и, залив пойму метров на двести вверх, соорудить красивейший пруд, но в мои годы в Хотне пойму пользовали под огород, а левый пологий берег порос мать‑и‑мачехой.

На дамбу выходила короткая улица, называлась она «Ближний конец». К Ближнему концу подходила полями дорога из Арска, оставляя с одной стороны зелёный берёзовый островок деревенского кладбища, а с другой - заброшенную ветряную мельницу, крылья которой никогда не крутились. За мостом перед высоким берегом дамба заканчивалась, дорога извилисто шла в гору, оставляя слева заросли акаций, больницу, справа церковь, и уходила на северо‑восток в большое село Апазово, где по воскресеньям работал большой базар и можно было купить полфунта или фунт сливочного масла.

Ниже моста речка шла посреди деревни, слева на высоком берегу лежала широкая улица с броским названием «Гора», справа за заборчиками - огороды. На Горе кроме крестьянских домов располагались аптека, библиотека, школа и детский дом с эвакуированными детьми. Ещё ниже по течению в речку упиралась поперечная ей улица «Дальний конец», после крутого спуска и широкого мелкого щебенистого брода она тоже круто подымалась в гору, поворачивала направо и параллельно речке уходила в те же неизведанные дали, куда текла и сама речка.

Ребячье царство тянулось ещё километра полтора по этой дороге до низкого продолговатого холма, его хребет заканчивался красно‑белой осыпью над самой речкой. По склонам холма летом поспевала в изобилии клубника, а подкравшись по хребту, можно было любоваться голавлями, нежившимися на тёплом мелководье. Стоило привстать или взмахнуть руками, как голавли пулями исчезали в тёмной заводи под кустами.

Речка была отрадой и усладой детворы. Летом - рыбалка и купанье, зимой - катанье на коньках по первому трещавшему льду, пока не завалило порошей, зимним снегом, катанье на лыжах со склонов, на коньках с укатанной санями горы на Апазово.

Больница

Больница размещалась в двух‑ или трёхэтажном длинном, как я понимаю, помещичьем в прошлом доме, бревенчатом, обшитом досками и крытом железом. Дом этот стоял над акациевым садом и, видимо, в былые времена над прудом, слева от дороги на Апазово. Против возвышалась церковь из красного кирпича, полуразрушенная, но монументальная, крашеная прежде в жёлтый цвет. Пол в молельном зале частично выбили, иконостаса не было, роспись на стенах по­чти не сохранилась. Пространство под куполом, куда мы, пацаны, лазили с помощью здоровенной доски с прибитыми поперечинами, обжили многочисленные голуби. Доска дружными усилиями втаскивалась наверх, и тогда мы становились недосягаемыми, что часто служило нам дурную службу.

Против фасада церковного здания обустроен был погост за погнутым забором из чугунного литья. На погосте - надгробные плиты с неясными надписями, частью расколотые.

В больнице на излечении находились человек сто раненых и больных из соседних сёл и Хотни. Единственным и главным врачом больницы была наша мама, моя и младшей сестры Наташи, Шувалова (Рязанова) Людмила Анатольевна. Было ей в ту пору двадцать восемь лет. Попали мы в Хотню, вероятно, осенью 1942 года, мне было шесть, сестре три года. Помогала маме в лечебных делах медсестра, в ту пору молодая, лет восемнадцати, цветущая девушка Катя Королёва, выпускница медучилища, скорее всего казанского. В штате больницы кроме них было пять‑шесть деревенских девушек‑санитарок лет шестнадцати‑восемнадцати, повариха, кастелянша, непрерывно стиравшая бельё, конюх Николай, экономка Татьяна и завхоз Илья Васильевич Панфилов, серьёзный умный мужчина лет тридцати шести. Он страдал сухорукостью и, видимо, поэтому не был призван на фронт.

Хозяйство в больнице было большое. Кроме здания больницы имелись амбулатория, где вёлся приём больных, хозяйственные строения с кухней, зимником для свежих овощей, складскими помещеньями. Располагалось всё это между зданием больницы и просторной обихоженной рощей, раскинувшейся над рекой.

Чуть далее, через дорогу от церкви, отделённый от дороги густым поросшим садом, стоял дом, где мы жили, условно - дом земского врача. Мы - это наша семья, медсестра, экономка Татьяна.

Дом врача построен был добротно, на высоком цоколе, бревенчатый, обшитый досками, крытый железной крышей, с двумя открытыми террасами, по тем же строительным приёмам, что и больница.

Вверх по течению реки сразу от хозяйственных построек и дома врача стояла роща, с широкими чистыми аллеями, тропинкой над рекой. Была она любимым местом для прогулок больных, по сезону собирали в ней грибы, ягоды. Посреди рощи под главной аллеей находился большой грот, выложенный из белого известкового камня. Внутри грота хаотично лежали камни, из самой глубины тёк ручеёк. Сюда по особым дням приходили татарки из окрестных деревень и молились, постелив головной платок и став на колени. После молитв оставляли под камнями бумажные трёшки. Я этих денег никогда не брал, но с пониманием относился к деревенским ребятишкам, бравшим потрёпанные бумажки. Аллаху они не нужны и всё равно истлеют без людского участия.

Больница жила как полностью самостоятельное фермерское хозяйство. И по‑другому жить было невозможно. Райцентр Арск - в дне пути, а в непогоду, распутицу нечего было и пытаться туда доехать. Говорят, при Сталине не было частной собственности, а я эту процветающую частную собственность видел с малолетства. Точнее, то была коллективная собственность раненых, больных и всего персонала больницы.

За церковью, по сторонам дороги на Апазово, лежали поля, возделывавшиеся больницей, гектаров, полагаю, семьсот. Сеяли рожь, сажали картошку, свёклу, турнепс, морковь. Всё в основном руками девчат‑санитарок. Организовывали работу Илья Васильевич и огородник, пожилой суровый мужчина лет пятидесяти, имени которого по малолетству я не знал. Санитарки молотили рожь, пропалывали, поливали овощные культуры. Натуральный продукт этот частично распределялся между работниками в качестве платы за сельскохозяйственный труд. Санитарки получали и зерно, овощи, что нередко было причиной напряжённых отношений между мамой и председателем колхоза, о чём я узнал много позднее.

Электричества в Хотне в годы войны не было, всё делалось вручную. Живым кадром вижу картину в огороде. Больничный конюх Николай завёл телегу с бочкой вполоборота в речку, лошадь по колена в воде, отмахивается от оводов. Одна из санитарок с подоткнутым подолом, стоя на бочке, принимает вёдра с водой, другие подают вёдра из речки. Телегу с полной бочкой дружными усилиями Николая, лошади и девчат выталкивают на небольшой крутой подъём, чуть проезжают и разносят воду вёдрами по грядкам.

Или ещё картина.

Молотят рожь на току за околицей по дороге на Арск. Больничная лошадь Машка ходит по кругу, через плоскоремённый привод вращает молотилку. Девчата подают в молотилку рожь, молотьба идёт полным ходом. Меня, мальца, сажают верхом без седла на молодого коня, сзади на верёвке жердина с увязанной копной соломы. Я еду, конь пускает галопом, с трудом удерживаюсь. Девчата разбирают копну, конь на обратном пути вновь идёт вскачь, жердина на верёвке играет, чуть не попадает на коня и меня, на въезде меня сносит поперечным бревном. Девчата напуганы, на лбу у меня громадная шишка, на том моё участие в молотьбе заканчивается.

О происшествии все молчат, вечером Татьяна прикладывает к моему лбу холодные ложки. Вроде всё обходится.

Раненые и выздоравливающие часто помогают санитаркам напилить, наколоть дров, почистить картошку, перебрать овощи. Мужчинам и девчатам вместе веселее.

Благодаря такой организации хозяйства питание больных и раненых по военным временам было вполне приличное. На первое - щи или борщ, гороховый суп, на второе - картошка с большим куском варёной свёклы или моркови, приправленная солёным огурцом или зелёным помидором. Хлеб выпекали сами, хорошего качества, каждый день или через день. Он разительно отличался от хлеба в домах моих деревенских товарищей, в том было много мякины, отрубей. Мясное в рационе больных отсутствовало, за редчайшим исключением. Когда в районе лошадь ломала ногу или происходило что‑то подобное, часть забитой лошади распределяли в больницу, и тогда больным готовили гуляш. Часто в сезон больные собирали сыроежки и просили сготовить приправу из жареных грибов, в частном порядке.

Белков не хватало, и я был в большой чести у экономки Татьяны. Каждый погожий летний день тащил к обеду большой кукан пескарей. Она встречала меня словами: «Ах ты, добытчик наш». По сей день для меня это самая большая награда. Пескари тут же чистились, жарились на большущей сковороде с добавлением одного куриного яйца. Татьяна делила приготовленное пополам. Одну половину мы съедали втроём, другую поздно вечером съедали мама с медсестрой.

Рыбачили мы обычно втроём, с моими деревенскими товарищами Лёней Тумановым и Юрой Панфиловым, сыном Ильи Васильевича. Снасть была самая нехитрая. Удилища из акаций, вместо лески хирургическая нить, крючками нас снабжали подростки с военных заводов, крючки калёные, но без жала, этой технологией подростки не владели. Поплавки делали из половинок бутылочных пробок. Наживка - навозные черви, их надо было делить на две или три части, чтобы наживка чуть прикрывала конец крючка. Стоило забросить снасть, как её тут начинала терзать мелюзга, нужно было проявить выдержку, дождаться, когда поплавок потянет пескарь покрупней, начнёт притапливать, и тогда подсекай. Неудачник тут же сажался на кукан из двух веточек и нитки.

Однажды я поймал голавля, что‑нибудь за килограмм. С отлогого берега полусогнутым подобрался к омутку под прудом, забросил снасть и - о, чудо! Поплавок исчез на метровой глубине, и спустя секунды я выволок сильную рыбу. Набежали ребята, подростки, стали тискать рыбину, даже попытались присвоить её, но мои сверстники вступились за справедливость, и голавль был возвращён. Тут же я бросился через рощу в дом, Татьяна только всплеснула руками, и до поздней ночи я был совершенным героем.

Экономка Татьяна казалась мне пожилой, даже старой женщиной. Мнение моё совершенно переменилось после появления Герасима, мужа Татьяны. Это был здоровенный мужчина, скорее парень, ростом под метр девяносто, широченные плечи, грудь колесом, силы необыкновенной, прямо тургеневский Герасим из «Муму». В отличие от того, немого, наш Герасим был необыкновенно словоохотлив, даже болтлив, весельчак и балагур, душа компании при всяком деле, мёд ли качать, огурцы ли солить, зерно ли складировать. Появился в больнице он внезапно, полагаю, поздней осенью сорок второго года. Правая рука Герасима была оторвана осколком снаряда по самый локоть, так что он был комиссован вчистую. На груди у Герасима красовались гвардейский значок и медаль «За отвагу», по временам сорок второго года, да ещё в госпитале, совсем немало, так что для всех окружающих он был настоящий герой. Жить стал Герасим в бревенчатом пристрое к дому врача, где и прежде жила Татьяна.

Найти себя в мирной жизни Герасиму было нелегко. Вот запрягает он лошадь Машку, стягивает хомут, но руки‑то не хватает; помогает себе и коленками, и подбородком, с трудом справляется, и всё же ясно, что дело это не по нему… Обидно для великана и силача, а что поделаешь,- война, инвалид. Или мы с Герасимом пашем, точнее, плуг тащит Машка, Герасим правит лошадью, держит борозду, а я босой иду по свежей борозде за ними. Поле широкое, метров триста. Наконец, Герасим решает свернуть и выкурить самокрутку из махорки, направляет лошадь и поручает пахоту мне. Машка опытная, плуг тяжёлый, проходим всё поле. В конце поля пахота кончается, идёт спуск к ручью, надо развернуть и лошадь, и плуг, а он тяжёлый, у меня ничего не получается. Герасим не выдерживает, идёт через всё поле: «Эх, малец», но не ругает. Относился он ко мне по‑доброму и часто оберегал меня, своих детей у них с Татьяной не было.

Сцена на больничной пасеке. Пасечник и Герасим гонят мёд, нагнали уже здоровенную бочку. Мы, мальцы, крутимся вокруг. Наконец, нам выдают по четверти гранёного стакана свежего изумительного мёда. Мы хотим ещё, продолжаем крутиться, но мужики и глазом не ведут. Думаю, вот жлобы. Понимание приходит в другой раз. Заезжая гостья из голодной Казани выпивает два стакана мёда. Её не удерживают - человек взрослый. Спустя небольшое время ей становится плохо. Сильная рвота, потеря сил. Оказывается, вот в чём дело, что в малых дозах лекарство и сладость, в больших - яд!

Вспоминаю с благодарностью Герасима. Однажды после сильного ливня я даже не стал закидывать удочку, вода бежала коричневая, как дёготь. Вернулся домой пустой, без рыбы. Герасим меня окликнул:

- Ты что без рыбы? В такую воду самый лов, рыба‑то не боится!

Я вернулся, стал забрасывать под самым перекатом в бурный коричневый поток, где мы обычно ничего не ловили, и мигом поймал четырёх неплохих голавликов.

На бутылях с ключевой хотнинской водой изображены волчьи морды. И неспроста, в военные годы волки хозяйничали в деревне, как хотели, особенно зимними ночами.

Двор врача окаймляли постройки: амбар и конюшня под железной крышей, курятник под соломенной крышей. Ночами волки взбирались на курятник, пытаясь проникнуть внутрь.

Герасиму наглость хищников надоела. Он мечтал раздобыть у кого‑то на деревне берданку и пострелять волков, к тому же за каждого серого обещали власти немалую награду.

Однажды сидим в комнатке у Герасима, слушаем из чёрной дребезжащей тарелки репродуктора новости со Сталинградского фронта. Герасим объясняет мне, как снаряжать порохом и картечью патрон, и излагает свой план:

- Я левой рукой наведу, прицелюсь, культёй поддержу. Как скажу, жми на курок.

- Дядя Герасим, а если они на нас нападут?

- Чудак, я же топор за пояс заткну, пусть попробуют.

Берданку так и не нашли, и планам нашим не суждено было сбыться. Летом я встречался с волками несколько раз, но вели они себя мирно.

Как‑то купались с сестрой Наташей на пруду, видим: на той стороне речки - один, другой, третий. Я взял хлыстик и побежал на пригорок предупредить пастухом со стадом. Со мной был Ролик, большая собака, похожая на немецкую овчарку, но с обрубленным хвостом. Ролик следовал за мной всегда, как иголка за ниткой, а тут вдруг словно под землю провалился. Волков на пригорке уже не было, стадо паслось поодаль, но доверять Ролику я перестал. Наташа, как купалась в чём мама родила, такой и сиганула через рощу домой, изрядно напугав Татьяну.

Были и более драматичные случаи.

Мама работала с раннего утра и до позднего вечера. Утренний обход, приём больных в амбулатории, проба обеда, потом вечерний приём в амбулатории, часто вызовы в соседние деревни. На вызовы Николай запрягал летом открытый тарантас, зимой сани.

Однажды зимней ночью в больницу пришёл посыльный из сельсовета и пересказал Татьяне что‑то невразумительное про маму, волков и всё в таком роде. Мама с санитаркой вернулись с вызова только поздним утром.

Произошло, оказывается, следующее. После больного тронулись они в путь уже затемно. Отъехав от деревни километра полтора, мама говорит:

- А Ролик тут откуда? Вроде он с нами не бежал.

Санитарка в ответ:

- А, вот ещё.

Вокруг была стая волков. Лошадь погнала вскачь, волки поочерёдно вскакивали на её холку лошади и прикусывали. В ближайшем овражке сани перевернулись, лошадь и женщины оказались в сугробе, С трудом вызволялись, развернули сани и лошадь, вернулись в деревню.

Много позже я пересказывал эту фантастическую историю бывалому солдату. Он спросил:

- А что случилось в той деревне накануне?

- По рассказам, волки зарезали корову.

- Вот и ответ. Стая была сыта. А лошадь волки гнали, чтобы обучать молодняк.

Представляю, каково было маме и молоденькой санитарке, гонимым ночью в безлюдном поле стаей волков.

Было и более трагическое, хотя и не связанное с волками.

Медсестра Катя была девушкой завидной, молодая, румяная, пышущая здоровьем. В военную пору с проверкой в деревню и больницу наезжали разного рода командировочные, уполномоченные, оперуполномоченные. Все - мужчины молодые, справные, в гимнастёрках, затянутых ремнями, в общем, молодцы как на подбор. Один из таких уполномоченных сговорился с Катей и в середине войны забрал её в Москву. Вместо Кати прислали из Казани другую медсестру, татарскую женщину лет тридцати с небольшим. Она очень быстро завоевала авторитет своими знаниями и работой. Работой и жизнью в Хотне новая медсесетра тоже была очень довольна, по сравнению с голодной Казанью материальные условия несравненно лучше. Ездила она по воскресеньям в Апазово, покупала на базаре сливочное масло и отсылала его в Казань сыну и семье.

Однажды зимой воскресным днём отправилась туда с попутной подводой, но припозднилась. К вечеру завьюжило, запуржило, её всё не было. Мы в доме не спали, ждали. Поздней ночью стихло. Небо в звёздах, упала звезда. Восприняли это как печальное предзнаменование. Сделать, конечно, ничего не могли, мужиков нет, да и искать ночью было бесполезно. Нашли её на следующий день замёрзшей в двухстах метрах от дороги на Апазово. Похороны прошли в Казани, мы с мамой ездили, у медсестры был сын, мальчик лет девяти.

Дом врача был просторный, на две половины. Из широкого длинного коридора налево были две комнаты, одна поменьше, другая - зала. Отопление дровяное, печка‑голландка, выложенная изразцовыми плитками, выходила в обе комнаты. По правую сторону коридора расположение симметричное, там жила медсестра, практически занимая только маленькую комнату.

В нашей зале книги. Брем в шести томах, «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Путешествия Пантагрюэля», «Приключения Гулливера». Книги прекрасно изданы, отличные иллюстрации: Гаргантюа плавает в Сене, обильный обед родителей Гаргантюа, Гимнаст, стоя на голове, скачет на лошади, Панург жестами дискутирует с англичанином.

Понимаю - в доме раньше жили серьёзные, образованные люди. Переполняет чувство благодарности к ним. Брема с сестрой и деревенскими приятелями смотрели по многу раз, бело‑коричневые изображения диковинных птиц и животных поражали воображение. Не знаю, кто научил меня читать, но отчётливо помню, что бегло читал в неполные семь лет, так что мама отдала меня в школу в этом возрасте. Класс был сводный, первый и третий, или второй учились в одной комнате. Учительница разрывалась на части.

В школе я не удержался, не припомню почему, стал нормально учиться только со следующего сорок четвёртого года, поздней осенью которого мне исполнилось восемь лет. В первой попытке учёбы отчётливо стоят в глазах учебники, в которых портреты военных в будёновских шлемах с революционными орденами были перечёркнуты и испачканы чернилами.

Наивно спросил:

- Зачем испортили книжки?

Ответом была напряжённая, звенящая тишина. Молчали старшеклассники, молчала учительница. Никто не подошёл на перемене, я остался в полном недоумении и неведении.

Помню первую читанную мною книгу. Катя Королёва поздним вечером пошла на семейное торжество к одной из девушек‑санитарок, взяв меня с собой. Девушки веселились за ужином в горнице большой пятистенной избы, а меня оставили в прихожей, заваленной тулупами, с книгой в руках при тусклой керосиновой лампе. Книга была без названия и без первых нескольких десятков страниц. Какой‑то старый человек сидел в кресле и смотрел на заходящее солнце, силы и жизнь оставляли его, он принимал свой уход стоически и даже с благодарностью. Сцена эта потрясла меня, неизбежность смерти и вечного отсутствия в живом мире подавляла. Тут к старцу приводили сомнительного человека, что якобы украл в его доме серебряные подсвечники. Старец отвечал, что сам подарил подсвечники, и подозреваемого отпускали.

На этой сцене вечер закончился, и мы с Катей отправились восвояси, в дом врача. Затрёпанная недочитанная книга произвела на меня неизгладимое впечатление. Много позже в городе узнал я от своего однокашника, что это «Отверженные» Виктора Гюго, и есть целых три толстенных тома, которые я мигом и проглотил. К тому времени в кинотеатре «Пионер» в Казани шёл фильм «Гаврош», и все пацаны расхаживали, засунув руки в карманы брюк и распевая «Андигдо, андигдо, ходят короли, без штанов в одной рубашке ходят короли»…

Основное время деревенские ребята и я с ними проводили на речке, в роще, полях, иногда в лесу. В полях лакомились молодым зелёным горохом, турнепсом, собирали ягоды. Во всей деревне не было ни одной яблони, видимо, вымерзли суровой зимой сорок первого года, так что я был в полной уверенности, что яблоки в Татарии созревать не могут. Вишни также не было. С левой стороны дома врача, против церкви через дорогу, внутри забора росли дикие кусты вишни, но не плодоносили, не хватало полива. Естественно, воду с речки для полива зарослей возле дома никто не возил. Вода в двух колодцах в больнице использовалась для приготовления пищи и бесконечной стирки многочисленного больничного белья. Все ребята довольствовались найденными земляникой, клубникой и малиной. Пользовали также различные очищенные и съедобные корешки, землянику часто заворачивали в липовые листья.

Пацаны были предоставлены сами себе. Однажды мы с друзьями накурились прелых листьев до тошноты и жуткого стука в голове. Воспринял это как предупреждение сверху, с тех пор не брал в рот курева.

На ближнем конце, у околицы, где улица была широкая, ровная и чистая, играли в городки и «чижа». Чиж - кусок круглого ствола, заострённый с двух концов на конус. После удара по конусному концу чиж взлетал в воздух, и надо было лопаткой‑битой заслать его возможно дальше.

Заигрывался я, как правило, до темноты и возвращался домой один. Тропинка шла акациевым садом извилисто и круто в гору, параллельно дороге на Апазово. Справа от тропинки, метрах в семидесяти, стояла мертвецкая тишина9. Одному было жутковато, встречные белые берёзы казались мистическими существами. Частенько я взлетал в гору на одном дыхании, закрыв глаза, и переводил дух только в больничном дворе, где всё ещё гуляли обитатели, а в окнах горели керосиновые лампы.

Здание школы расположено было в конце «горы», бревенчатое, крытое железом. Внутри - просторный, плохо освещённый квадратный коридор, где мы играли на переменках, далее учительская, отгороженная фанерной перегородкой со стеклянными проёмами в верхней части, классы, по одной комнате налево и направо.

На памяти случай, за который мне ужасно стыдно до сих пор. Против школы через широкую улицу стояло здание, где жили эвакуированные дети. Между школьниками и ними существовало отчётливое отчуждение, мы были деревенские, они - пришлые. На переменах мы могли швыряться камнями или грязью в них, они - в нас. Однажды в таком «сражении» я обломал ивовый прутик, сделал из него подобие дротика и метнул в широкий двор интерната. Сильный порыв ветра подхватил его, дротик долетел до высокого крыльца и попал прямо в глаз воспитательницы, она ахнула и упала без сознания. К счастью, дротик попал под глаз, образовался синяк, но, в конце концов, всё обошлось. Директор школы построил всех учеников на линейку, вызвал меня на лобное место и выговорил всё, что он по такому случаю думает. Но что возьмёшь с восьмилетнего пацана…

Вражду с эвакуированными я вспоминаю до сей поры, ко­гда слышу о распрях между людьми в разных местах планеты. Как же легко она разгорается и как легко использовать её в корыстных интересах немногих!..

Отец всю войну день и ночь работал в Казани на авиационном заводе мастером сборочного цеха, в Хотне появлялся два или три раза, видимо, уже после войны. Однажды летом он с товарищем перекрывал крышу в больнице неделю или полторы. Учил меня ездить на велосипеде. Велосипед был взрослый мужской, ноги мои не доставали до педалей, так что сначала рулил, стоя на одной педали, на покатом дворе.

Некоторое время в соседней деревне работала врачом младшая сестра мамы моя тётя Кира. Иногда она приезжала в Хотню с сыном, моим двоюродным братом Женей. Однажды летом приезжал её муж, Михаил Ефремович Краснов. Он быстро сдружился с девчатами‑санитарками, воскресным днём ездил с ними далеко в лес за малиной, для чего снарядили больничную лошадь. Каждый из них привёз по полному конскому ведру малины, но меня по малолетству не взяли. Дядя Миша человек был компанейский, умный, здравый. Окончил Казанский авиационный институт, был из тех выпускников, которыми следует гордиться. Работал на льнокомбинате главным механиком, главным технологом на «Свияге», главным инженером на приборостроительном заводе в Бельцах в Молдавии и директором завода «Луч» в Кишинёве.

Всему в этом мире приходит конец. Кончилось и моё счастливое хотнинское детство. После войны отец настаивал на нашем переезде в Казань, мама никак не могла оторваться от больницы. Морозным ранним мартом сорок шестого года отец посадил меня на санки и увёз в Казань. Километров через десять нас подсадили попутные сани и подвезли до Арска. Началась другая, совершенно отличная от деревенской городская жизнь.