КАК ЖАЛЬ, ЧТО ГЛИЦИНИИ В ФИРЕНЦЕ НЕ РАСЦВЕЛИ

Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:

- Мессир, мне больше нравится Рим.

- Да, это дело вкуса,- ответил Воланд.

Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»

«…Смерть - это все­гда вторая

Флоренция с архитектурой Рая».

Иосиф Бродский. «Декабрь во Флоренции»

Парочку, в самом начале мая неспешно шагавшую по узкому тротуару виа дель Проконсоло в центре Флоренции, раскусить с первого взгляда было несложно: Россия. Хотя джинсовый профессор, низенький округлый синьор почтенных лет с большой круглой головой в коротком густом ёжике, густо обвешанный туристскими причиндалами, бойко говорил на смеси английского, французского и италь­янского с порцией польского и чешского, и растерянные безъязыкие туристы беспомощно тянулись на его тенор, не утруждаясь вопросом, откуда этот человек мог появиться на берегу мутной весенней Арно. Пункт приписки легко читался по глазам его спутницы, поджарой дамы тоже достаточных лет. Она явно мёрзла,- из ворота её короткого платинового плаща торчали два надетых друг на друга тонких свитера, зелёный и бледно‑сиреневый. Такая же, как плащ, тканевая шляпа была неэстетично натянута по самые уши.

- В Москве се­го­дня теплее, чем в солнечной Тоскане! А ведь один знакомый эксперт по итальянским путешествиям клялся, что в Фирензе как раз расцветут глицинии!

- Потерпите, Марго! Тепло может прийти сразу, тут Африка за углом. Подует южный ветер…

- Боюсь, синьор, что в этом каменном городе жара так же противопоказана, как и холод. По мне, лучше холод. И с этой позиции вы спланировали наш trip добросовестно.

- Увы, я не был одинок,- спутник Марго воинственно вскинул перед грудью небольшой «Никон» и врезался в толпу туристов.- За мной, Марго! Аvanti, signora!

Два месяца назад профессор задумал этот весенний побег в Италию. За окном на Волге мели метели, а он вовсю обсуждал среднюю майскую температуру воздуха в Тоскане, вероятность дождей, досконально, как умеют только учёные‑теоретики, рассчитал в предстоящей поездке каждый шаг и поворот, количество ступенек на мостах, отдалённость отелей от вокзалов и музеев, стоимость любимых его спутницей итальянских вин и зрелых сыров, учёл даже цвет стен в номерах отелей,- Марго предпочитала терракотовые, чуть красноватые или золотистые тона. Весь февраль она получала от своего друга файлы с музеями, отелями, тратториями, советами бывалых, таможенными штучками и ещё очень многим, и неизбежно настал момент, ко­гда она почувствовала, что уже давно облазила два столь близких российской душе великих итальянских города.

- У меня ощущение, что там я уже побывала и заглянула в каждую щель,- Марго загадочно улыбалась. Это можно было понять: «И зачем теперь париться с поездкой?»

Но профессор был непрост, и приберёг главные доводы на самый конец.

- «Кьянти»! - произнёс он патетически.- Сыры!!!

Марго, мурлыча, долго выдох­нула и сдалась. Он знал, в какое яблочко выстрелить в упор.

- Ваши старые стихи, пани, «Кьянти, кьянти, льётся кьянти!» - пришло время материализовать их на холмах Тосканы на месте обретения человечеством сего божественного напитка.

- Пришло! - ответила Марго.- Вы правы, кое‑что придётся уточнить на месте. В ОВИР, в ОВИР, сэр!

Она мысленно прокрутила предстоящие десять дней в пространстве Данте и Микеланджело. Негусто. Но кое‑что явно должно было получиться. Тем более с таким парт­нёром.

В новых местах Марго не очень‑то ловилась на туристские наживки. Важнее было иное. Конечно, в первую очередь люди. Врачебный взгляд невольно распознавал их, по­чти диагностировал,- выражения лиц, частоту и искренность улыбок, тембры голосов, интонации, абрис фигур, пластику движений, способы выбирать и носить одежду, разговаривать, смотреть друг на друга. Мимо туристических троп Марго отправлялась на рынок в пик торговли, на автовокзал рано утром, ко­гда спешащие на работу люди не замечают окружающего и больше всего похожи на самих себя, вечером выбирала кабачок, где ужинают аборигены и не наткнёшься на туриста. Конечно, ещё и ландшафты. Чудесно рассматривать их не спеша, обязательно в разном свете, особенно в боковом утреннем и сквозном вечернем, в пять утра уже спешить по улицам, чтобы поймать короткие моменты прорисованных лучами и тенями объёмов, быструю смену тонов и их отношений: Руанский собор утром, Руанский собор вечером. Её лимбика остро ощущала запахи незнакомых мест, новые, все­гда важные и волнующие. Понятно, в этом немало атавизма. Так зверь обонянием прокладывает себе тропу, ищет пищу, опознаёт врагов, друзей и половых парт­нёров. Среди привычных отысканные новые запоминались навсе­гда - запахи людей, растений, новой пищи, улиц с кофейнями и пекарнями наружу, грязноватых рынков и вокзалов, пыльных окраин, мирно живущих порою всего в нескольких кварталах от туристических муравейников. Всего этого не передаёт Интернет. За этим приходится отправляться в путешествие. Короче, она собралась. Ко всему, поездка предстояла в непрерывных беседах с профессором,- при её вечной занятости и его давнишней удалённости от центра их города удовольствие немалое.

Профессор был интеллектуалом и до сих пор не остывшим шестидесятником. Студентом мединститута в качестве талантливого и усердного ученика он был принят в круг великих, ещё старорежимных профессоров, вырос рядом с ними чуть старомодным, но зато свободным и неголо­словным в суждениях и применял понятие «честь» не как фонетическое звукосочетание, а как главное и непреложное правило существования личности. Как и было принято на той его кафедре, до старости он учил новые языки, знал их то ли девять, то ли десять, быстро запоминал и декламировал стихи, отыскивал ещё незнакомых, интересных на его вкус художников и музыкантов. Чуть красуясь, изящно, как бы за беседой в старом дворянском доме, он легко перемежал речь иностранными словечками. Говорил профессор старомодно, сложно, нередко с остреньким бесполым юмором. Хотя за принципы по‑прежнему дрался храбро, отпуская врагам меткие и порою смешные эпитеты. Они сразу прилипали, а он невинно улыбался, услышав от кого‑то рикошетом свою шутку. Например, чтобы свести противника к точке, профессор просто невзначай называл его Крошкой Цахесом. Как правило, этого удара бывало достаточно, чтобы некто грозный и большой на глазах у всех начинал испаряться до масштаба комара.

Профессор был классиком. Как ему в советской стране удавалось читать редкие даже в столичных институтах иностранные научные журналы, трудно сказать. Но в то безинтернетное время по своей науке о живых тканях он знал по­чти все мировые новости. Лет сорок назад, реально оценив изъяны высшей школы СССР, он составил свод своих предложений реформирования по международным стандартам системы медицинского образования страны. Ректор института и местный партбосс недосмотрели, и, озвученные на учёном совете, эти десять крамольных страниц машинописи сначала вызвали полнейшее недоумение,- то­гда мало кто знал, как учат студентов в капстранах,- а следом легли в прошитые папки первого отдела и его головного заведения. После этого отважный зав­кафедрой в своём досье числился по­чти диссидентом. Это мало тревожило неуёмного реформатора,- в партии он не состоял, наград от государства не ждал, кооперативная квартира у него уже была, дочка в мединститут уже поступила. Не за что было с хрустом прищемить. Продолжая продвигать свою идею, он знал, что если его предложения кто‑то из чиновников Минздрава и наробраза и услышит, то всё равно промолчит. Самому всё придётся делать, только самому. В первые дни советской перестройки он начал новое и рискованное дело,- перевод и издание лучших зарубежных учебников для мединститутов. Невиданное дело - взамен разношкольных, разномастных, ветхих томов полувековой и более давности с устаревшими терминами, слепыми картинками дать в руки студентам современные, наглядные, удобные учебники мирового класса. Первый том с интересом переводили немногие англоговорящие сотрудники института. В кабинете профессора то­гда появились первые в два­дцати вузах города два персональных компьютера с цветными дисплеями и спе­циа­листы‑верстальщики, незнамо откуда уже знавшие издательские программы. С этого началось новое большое издательство медицинской литературы, переводные учебники, словари, лучшие мировые и оте­че­ственные руководства и монографии. Запустив этот механизм на полные обороты, лет десять назад профессор вдруг оставил свою серь­ёзную науку, передал кафедру ученику и поселился в деревне на высоком волжском берегу. Так было удобнее редактировать текущие издания и выкраивать время вдоволь порыскать в Интернете, насладиться самому и разослать своим отборные, развивающие мозги наводки - книги, фильмы, музыку, живопись, лекции, дискуссии и многое другое. Вкус и чутьё в этом деле у профессора были безупречны. На его блог ходили тысячи людей, заводили разговоры, профессор тут же пространно отвечал или отсылал с вопросами к лучшему, на его взгляд, спе­циа­листу из своих читателей или друзей. Жизнь вокруг него бурлила, он режиссировал. Большой экран его сильного компьютера светился на высоком обрыве над средней Волгой по­чти без передышек.

Флоренция в конце апреля ещё не прогрела свои светлые камни. Было уже за полдень, ко­гда из дверей отеля в районе Санта‑Мария-Новелла они ступили, наконец, на флорентийскую землю, вернее, на землю, плотно укрытую древним шлифованным камнем. По средневековому лабиринту узких улиц, проходов, щелей и лестниц профессор вёл по карте безошибочно, и, без сомнений следуя за ним, довольная Марго успевала разглядывать.

- Тут дома в центре стоят в неизменном облике с трина­дцатого века. Как вам это? Целы! Местные законы запрещают реконструкции, только реставрацию.

- Слышала, что есть строения и помоложе, с шестна­дцатого.- Марго пыталась понять, обитает ли кто‑то за окнами, повсеместно прикрытыми тёмно‑серыми или тёмно‑зелёными жалюзи из толстых реек.- В эти стёкла не попадает свет!

- Тут важнее спрятаться от солнечной жары. Представляете, как этот камень накалится летом!

- И от налётчиков.- Все окна первых этажей были забраны фигурными железными решётками. Пыль на них смывали, видимо, только дожди.

- Боюсь, что за восемьсот лет эта мера предосторожности не утратила смысла. А вот, пани, и нумер первый в нашем списке, Оньиссанти - домовая церковь рода Веспуччи. Америго из них! Тут в трапезной одна из лучших «Тайных вечерь» вашего любимого Доменико Гирландайо.

Оньиссанти - маленькая церковь три­на­дцатого века внутри оказалась обширнее, чем виделось с фасада. В холодном окружении серых стен фрески и живописные полотна являли сильнейший контраст живых красок. Серые тона интерьеров ждали и в других храмах Флоренции - так ничто не мешает в них великой живописи.

- От имён художников в здешних храмах голова должна закружиться ещё до того, как бросишь взор на стены,- профессор медленно шёл к алтарю.- Где‑то тут у ног Симонетты Веспуччи покоится Сандро Боттичелли.

Они миновали пятисотлетние захоронения в полу - по этим плитам тут ходят. Единственный скучный монах в кресле у входа читал книгу и вполглаза поглядывал на посетителей. Полумрак. Тишина. Обыденность.

- Вот, Боттичелли, «Святой Августин»!

- Значит, напротив Гирландайо, «Святой Иероним»! А вот там, пониже, это его «Пьета». Где‑то тут у алтаря ещё и «Мадонна делла Мизерикордия» с порт­ретами всех Веспуччи. Америго должен стоять боком.

- Этот алтарь ко­гда‑то украшала «Мадонна Оньиссанти» Джотто, трина­дцатый век. Увидим её в Уффици. Так просто… И всё это в маленькой полутёмной церковке…

- По всему, справа у алтаря, где записочки и цветы на полу,- они.

- Да, круглая плита с именем его отца Мариано Филипепи. Это Боттичелли! Как и просил, у ног Симонетты Веспуччи, своей Венеры и Флоры.

- Как вы полагаете, профессор, безопасно ли было тут шестьсот лет назад художнику или поэту всю жизнь пуб­лич­но воспевать чужую жену? Головы за это не рубили?

- Тем итальянцы от нас и отличаются. Не рубили! На полотнах у Боттичелли ни одной красавицы кроме Симонетты, хотя дама имела знатного мужа, весьма знатного поклонника и рыцаря герцога Джулиано Медичи, и, скорее всего, нико­гда за свою короткую жизнь не виделась с художником Боттичелли.

- Беатриче тоже не знала Данта. Может, пару раз мимо и прошла. И ему на всю жизнь хватило впечатлений. Великие символы неземной любви, но… не собственные жёны. Увы.

- Зато обе эти юные дамы Флоренции обожествлены любовью до бессмертия! Чувствуете, по какой мы шагаем земле, Марго! Что за мужчины проживают тут!

Флоренция поглотила сразу и целиком. Улицы сами вывели сначала на Пьяцца дель Дуомо к огромной базилике Санта‑Мария дель-Фьоре, той, что снаружи не окинуть взглядом, к её видному в центре города отовсюду, просто висящему над головами гигантскому куполу Брунеллески, к Баптистерию Сан‑Джованни - древнеримскому храму Марса, позже щедро расписанному изнутри золотом. Едва пробившись к его позолоченным райским вратам ювелирной работы Гиберти, они поняли, что в дневной толпе тут ничего не увидеть, разумнее прий­ти в час дворников, на рассвете.

Дальше карта города оказалась не­нужной. Поток туристов подхватил их и понёс по улице Кальцайоли, чтобы через несколько кварталов выплеснуть на площадь Синьории к Палаццо Веккьо, Лоджии Ланци и копии статуи Давида Микеланджело.

- Как нужно настрадаться за десять веков средневековой тьмы, чтобы символом свободы Флорентийской респуб­лики провозгласить статую обнажённого юноши с камнем в руке!

- Изголодаться, именно изголодаться, синьора! По естеству человеческому. Полагаю, что флорентийцам помог хороший опыт,- их город был римским ещё в минус первом веке, ко­гда статуи обнажённых героев никого сильно не смущали. Тут у людей изначально хороший вкус.

- Не хотите ли вы сказать, что долгожданная эпоха Возрождения возгорелась в этом городе на тлевших углях древнеримской культуры? Римляне владели половиной Европы и Передней Азии, а первые гении Ренессанса почему‑то флорентийцы. Тут что‑то ещё. В этой точке планеты слишком многое сошлось. Во всём они опередили. Этот купол Брунеллески, Леонардо да Винчи, Боттичелли, Донателло, Микеланджело, Челлини, Рафаэль, Данте, Боккаччо. Всё, молчу…

- Их жажда свободы личности началась с провозглашения Флорентийской респуб­лики в начале двена­дцатого века. И затем возьмите вперёд ещё пять веков демократии и свободы. Что было у нас в десятом веке? Даже в пятна­дцатом. А флорентийские Медичи в эти годы имели сеть банков в городах Европы, выдавали кредиты и дорожные чеки, город неустанно украшал себя, за что десятилетиями платил своим художникам огромные суммы.

У статуи Давида люди, делавшие селфи на фоне его стоп, казались лилипутами. Красавец, юный обнажённый иудей, вот‑вот готовый камнем убить одетого в броню противника‑гиганта, стоял у входа во дворец флорентийской синьории уверенный, свободный, без конвульсий предстоящей схватки. Лишь лицо гневно.

- Давид победил верой в своё предназначение и народ Израиля, ждавший исхода этого поединка, чтобы или исчезнуть, или начать жить заново. Хороший символ для вольной Флорентийской респуб­лики, лакомого средневекового кусочка: праведный поражает врага не только силой оружия.

- Но и им тоже, профессор. Гонку вооружений с первобытных времён пока что ничем так и не заменили. Вы обратили внимание,- Давид самый миролюбивый персонаж среди скульп­тур на этой исторической площади. Чем заняты все остальные изваяния Донателло, Челлини, Джомболоньи? Геркулес приканчивает кентавра. Римлянин похищает сабинянку. Персей только что отрубил голову медузы. Патрокл истекает кровью. Похищенная бедняжка Поликсена ждёт участи.

- По всему, греки на всякий случай её всё же закололи на могиле их героя Ахилла. А ведь дама была совершенно ни причём.

- Массовый зритель выше мирных вздохов все­гда ценил насилие. Любители опер до сих пор поджидают кончину героев не позже, чем в треть­ем акте.

- Что же делать, эти статуи очень давнишние. Жестокое время - жестокое искусство. Зато вот эта пятитонная золотая черепха с лилипутом на спине уравновешивает эмоции,- профессор и Марго стояли у новейшего изваяния.- Увы, кроме удивления, пожалуй, ничего… Блестит.

- Как ничего? Она заняла четверть площади. В будущее - верхом на черепахе?! Вон тому бравому герцогу Козимо Медичи на коне за ней уже не угнаться.

- Марго! Вы слишком дотошны! Люди с удовольствием расхаживают тут, фотографируются, и им в голову не приходит, сколько казней и костров инквизиции видело это место, и что оно по колени залито кровью!

- Все древние площади ей залиты. Наша Красная неужто чище? Одних стрельцов сколько развешали по стенам! И тут в окнах дворца Веккьо казнённых флорентийцев вывешивали напоказ. Акт наглядного воспитания народа.

- Видимо, я в детстве по­чти коснулся такого события. Мой детский сад № 29 в вой­ну был на площади Свободы, на углу Театральной и Карла Маркса, напротив стройки оперного те­атра. К концу вой­ны стройку огородили, и на работу приходила колонна пленных японцев, позднее немцев. Почти ничего не осталось в памяти, кроме образа воспитательницы, ласковой Ады Израилевны, а также одного из дней сорок четвёртого года, ко­гда нас не выпустили играть во двор, а выходящие на площадь окна плотно закрыли одеялами. Я, малыш, ощутил в голосах и глазах взрослых тяжёлое и гнетущее, что и запо­мнил навсе­гда. Говорили, что на площади вешали предателей. Да и позднее эта версия не была опровергнута. Наглядное воспитание.

Лавируя между туристами, они шли мимо фонтана Нептуна Бартоломео Амманнати.

- Посмотрите, Марго, на чём приплясывает эта японка с большим «Кодаком»!

Надпись на отшлифованной подошвами красной мраморной плите гласила, что на этом месте в 1498 году был сожжён Джироламо Савонарола.

- Ей плевать! Ей не до итальянского фанатика, строившего из себя реформатора и борца за народную справедливость. Он же рвался к папскому престолу. А попади туда, сколько бы ещё душ поджарил! Хотя о нём до сих пор спорят и есть почитатели. Толпа, взведённая проповедями до бешенства, сожжённые грешники, «грабь награбленное!», шастающие по домам отряды молодых реквизиторов, «костры суеты» на этой, кстати, площади. Сколько шедевров искусства, рукописей, книг, даже музыкальных инструментов в них сгорело? Не счесть! Боттичелли сам швырнул в огонь свои картины. Сам! Вам это ничего не напоминает из ближайшей истории?! К примеру, в 1920 году в Казани у жителей в пользу народа реквизировали пианино и рояли. Потом их на барже отвезли народу в уездный город Козьмодемьянск, сгрузили, и так они стояли несколько лет на берегу, десяток «Шрёдеров» и «Беккеров», пока не развалились. Просто в городе Козьмодемьянске к тому времени уже убили тех троих человек, что умели играть на пианино.

- «Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья». А нам с вами пора бы найти приют, где в тишине можно отведать тосканской говядины или макарончики паппарделе с кроликом, и пригубить, наконец, из бутылочки настоящего «Кьянти Классико» с чёрным петухом на этикетке!

- «Кьянти Классико»? То­гда мне только сыр, «марцолино» из молока утреннего надоя или уж овечий «пекорино»!

- Сколько раз толковал себе, что надо МНОГО читать про места, кои собираешься посетить. Я уйму всего прочёл про Флоренцию, и всё равно на месте узнаёшь массу нового.

- Признайтесь, что этот город застал вас врасплох! Увидеть сразу и столько великого искусства! У меня пока что всё смешалось в одном мажорном аккорде, и уже чуть покачивает от впечатлений! - профессор и Марго быстрым шагом шли на встречу с Данте Алигьери на площадь Санта‑Кроче.

- «Зорю бьют… из рук моих ветхий Данте выпадает»…- Вот уж кто из русских оценил бы Фиренцу, так это Александр Сергеевич. Не Михаил Юрьевич, нет! Именно этот жизнелюб! Сие место со­здано для творчества и наслаждений, подтверждаю. Хотя, в эпикурействе меня уличить нечем.

- Вы знаете истинное имя Данте? Дуранте Алигьери. По‑нашему не очень… Правильно, что Данте.

- «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу!». Как вы полагаете, Марго, почему Дант так начал свою «Комедию»? Видимо, формула: идущий - поплутает.

- А лежащий и сидящий - нет?

- Нет! Не дано! Камни на дороге!

- Кто‑кто, а Дант ценил движение. В «Комедии» трёх минут не стоишь на месте. А вот это? «То горестный удел тех жалких душ, что прожили, не зная ни славы, ни позора смертных дел». Как вам этот гимн человеческой деятельности без учёта её вектора?!

- А что же вы хотите? Были бы только хорошие, пришлось бы ранжировать и их, делить на более и менее хороших. Азарт единства и борьбы противоположностей движет миром. Дант абсолютно прав. Да мы и при­шли. Там, слева у собора, со львами у ног, видимо, и есть его статуя.

- Одного не пройму, почему Данта столько веков изображают яростным и угрюмым обличителем? - Марго дважды обошла статую, выбирая свет для фотосъёмки.- Ну, просто громы и молнии из глаз! Великий Инквизитор. А он ведь был дипломатом, философом, поэтом, и, к тому же, деятельным поклонником небесной возлюбленной. Случайно ли он «Комедию» свою завершил главным, любовью: «Но страсть и волю мне уже стремила, Как если колесу дан ровный ход, Любовь, что движет солнце и светила»! После долгого пути от ада к раю и любого выбора там он остаётся только с любовью! Неужели не заслужил для вечности ни одной своей улыбки?

- Не исключу, что первых Дантовых порт­ретистов сбил с толку его угловатый профиль, да так и пошло.

- Профиль не мешает свету на ли­це. Увы, но здешний громовержец Дант - не мой герой. Посмотрите, он сейчас из‑под плаща выкинет руку пальцем вниз.

- И укажет не на гладиаторов, а как раз на торгашей у своих ног! Успокойтесь, дорогая синьора,- очень даже фактурный Данте Алигьери. Он тут гневается не на всё человечество, а на флорентийцев, что навсе­гда изгнали его из родного города, а теперь столетия торгуются с равеннскими монахами за его прах.

- Вот бы ломанулся народ в Фиренцу, если бы сторговались!..

- К слову, позвольте, сударыня, вас посмешить,- новейшая иллюстрация к Дантову аду, только что выловил в сети: «Если в аду будет Интернет, многие даже не заметят, что они умерли».

У ног недовольного Данте на пороге базилики Санта‑Кроче они вдруг развернулись и скрылись в узкой улице справа от площади, чтобы через два квартала очутиться уже вдалеке от гама и толкотни, в той Фиренце, куда не ступает нога туриста.

- Вы правы, Марго! Никакого желания поклониться в этом соборе Дантову кенотафу. А на могилу Микеланджело придём в конце концов,- его Флоренция этим завершается. А мы пока что в самом её начале!

- Вы уверены, командор, что ведёте правильно? Не поклонник ли вы Ивана Сусанина? - Едва удалившись от площади, улицы быстро опустели и потеряли нарядность.- Дом‑музей Микеланджело может ли пребывать в такой глуши?

- Окститесь, szanowna pani! Слева в двух кварталах Дуомо! Сейчас свернём на via Ghibellina, там нумер семьдесят Каза Буонарроти. По карте где‑то в двух шагах.

Виа Гибеллина была длинна, пустынна и уныла. На ней в 1508 году Микеланджело Буонарроти приобрёл для семьи дом. Сам он в нём не жил, но потомки собрали коллекцию работ и документов своего великого предка, его порт­реты, что‑то из мебели, заказали живопись хорошим художникам, интерьеры известным архитекторам, и, в конце концов, через три века открыли музей и подарили его Флоренции.

Как и улица Гибеллина, музей встретил безмолвием и безлюдьем,- в небольшом дворце семьи Буонарроти профессор и Марго оказались единственными посетителями.

- Всегда ли у вас так многолюдно, синь­ориты? - профессор полудетской улыбкой с ямочкой на правой щеке заставил молодых длинноногих смотрительниц заулыбаться, зашевелиться и раскрыть двери. Пока он непринуждённо поддерживал по‑итальянски громкий разговор обо всём сразу, Марго, пройдя по небольшим залам, нашла, наконец, то, что так ждала увидеть тут,- на белой стене в свете обычной лампочки пребывала «Мадонна‑делла‑Скала» - «Мадонна у лестницы». В 1490 году в этом городе в школе Лоренцо Великолепного в саду монастыря Сан Марко Микеланджело изваял этот рельеф из куска рыжеватого каррарского мрамора. Его первая большая работа. На шестна­дцатом году. Искусствоведы до сих пор не уняли голосов, решают, он ли, не он, кому подражал, почему Мадонна сидит на лестнице и боком, а её младенец вообще спиной к зрителям, перегружена ли её спина складками материи, и почему она босую стопу выгнула по‑крестьянски. В восемна­дцать Микеланджело принесёт домой завёрнутый в холст мрамор - «Битву кентавров». В девятна­дцать, сразу после смерти Лоренцо Медичи, появится «Геркулес» высотой по­чти в два с половиной метра, аллегория Великолепного - учителя и покровителя Микеланджело. В два­дцать готовы скульп­туры для Арки святого Доминика в соборе Болоньи, «Святой Йоханнес», «Спящий Купидон». Трёхлетний труд над божественной «Пьетой» - «Оплакиванием Христа» скульп­тор завершит в два­дцать пять. «Вакха» и «Мадонну из Брюгге» покажет пуб­лике в два­дцать шесть. Гигантского «Давида» восторженная Флоренция будет приветствовать на его два­дцать девятом. И в таком темпе по­чти до девяноста. Да! Гениям многое дано сразу. Но они являются на Землю для непрерывного труда.

- Уже поднимаетесь на небеса по этой лестнице, мадам? - профессор стоял за спиной Марго и тоже любовался Мадонной.- Есть чудесная новость: вам разрешено снизу, вот тут, прикоснуться к обрезу мрамора, я только что имел беседу с главным научным сотрудником музея. Кончиками пальцев, символически.

- Блаженный день! В полной тишине побыть с глазу на глаз с этим…

После того, как они постояли у «Битвы кентавров», осмотрели скульп­турные модели, рисунки, проекты зданий руки Микеланджело, поклонились его живописным и скульп­турным порт­ретам, со­зданным современниками и учениками, профессор, загадочно улыбаясь, за руку повлёк свою спутницу в неприметную дверь второго этажа и артистично распахнул её. От не­ожи­данности Марго отшатнулась: в полутёмной по­чти пустой комнате на столе, разведя ноги, лежал тёмно‑коричневый гигантский мужчина без головы и рук. Сбоку в свете луча небольшой лампы женщина в белом халате, обмакивая кисточки в жидкости, обрабатывала внутреннюю поверхность его атлетического терракотового бедра. Больше, чем мастерскую реставратора, это напоминало кабинет уролога.

Женщина поверх очков посмотрела с улыбкой:

- Это «Штудия торса» Микеланджело, синьора! Прикоснитесь и к ней, я потом почищу.

Ко­гда снизу из фойе послышались оживлённые голоса двоих американцев, Марго и профессор переглянулись:

- Что‑то тут становится многолюдно! Похоже, нам пора!

Вечером в отеле они по очереди вслух читали с ноутбука «Муки и радости» Ирвинга Стоуна, а рано утром уже стояли под дождём в длинной очереди в Галерею Академии изящных искусств. Покупка быстрых билетов в Интернете подвела, они были по­чти у всех терпеливо стоявших под зонтами на узком тротуаре вдоль стены. Полтора часа - удачный результат для штурмующих сию заветную дверь.

Тут взоры пришедших бегло скользят по полотнам великих флорентийцев, четверым «Пленникам», «Статуе Святого Матвея» и «Палестринской Пьете» Микеланджело, чтобы неизбежно упереться в «Давида». Он виден издалека. Сюда приходят к нему, в его округлую Трибуну с верхним рассеянным светом, подолгу стоят рядом, пытаясь понять, какие силы извлекли, вырвали этого совершенного юношу из куска итальянской горы, из белой мраморной глыбы. Да, увидеть его широкие зрачки, гневную складку на переносице, набухшие вены на сжавшей камень кисти удаётся только тут. Только тут понимаешь, что две его удачные копии на улицах Фиренцы, действительно, только копии. От этого «Давида», обласканного взором и руками его создателя, струится энергия Творца. В её неиссякающие лучи хоть ненадолго важно попасть в этом городе, на этой планете, в этом Мироздании.

- Вы обратили внимание, Марго, они деток сюда аж на колясках приво­зят! - Профессор с умилением улыбался малышам, бегавшим и валявшимся на полу у скульп­тур.- Вот так в этом городе сызмальства заряжают население высшей гармонией!

- Конечно! Не будь во Флоренции античных статуй, Донателло, Липпи, Гирландайо и остальных, не будь первых Медичи, щедро плативших талантливым, мальчик Микеланджело Буонарроти остался бы хорошим камнетёсом в Сеттиньяно. На них тут работают века, незыблемые пласты созидания под ногами каждого нового поколения. И что вырастет в стране, регулярно под корень уничтожающей свою культуру? В России сто лет назад её начали громить и продавать, а остановиться нет сил, разогнались хозяева. Наш с вами старинный город походя, под сурдинку снесли в перестройку, расхватали опустевшую землю и лепят новодел!

- В этом есть одно важное преимущество: следующим хозяевам в борьбе за обладание сим имуществом придётся ночами сносить уже не шедевры, что много проще.

- …«Они не стоят слов: взгляни - и мимо!». Данте Алигьери, трина­дцатый век.

- Белла синьора, для посещения флорентийского Центрального рынка Mercato Centrale в сети почерпнуты два совета: отправиться голодными сразу на третий этаж и там предаться гурманству, или сытыми посетить на первом лавки с тосканскими продуктами. Предупреждают, что голодные туристы от вкусного вида еды падают там в обморок. Что выбираете?

- Оба!!! Сначала третий, потом первый.

- То­гда обедаем там в одинна­дцать, ибо ровно в четырна­дцать нуль‑нуль этот пир там завершается.

- Гигантоманы! Как им удалось сто пятьдесят лет назад втиснуть в эту непроходимую средневековую тесноту такое сооружение? Всё им нужно самое большое! - Марго и профессор проталкивались по рядам торговцев флорентийской кожей к заветному эскалатору, возносящему в чрево огромного Mercato Centrale, на его третий этаж, где в десятках пиццерий, тратторий и лавок ежедневно бурлит праздник флорентийской еды, за длинными столами шумно обедают местные и приезжие, жар и аромат десятков кухонь и тысяч блюд вместе с гулом поднимается высоко вверх к железным конструкциям свода и не мешает обонянию и слуху.

- Как условились, сэр, их любимое лампредотто из коровьей требухи вы не станете мне предлагать ни под каким познавательным соусом. Знаю, знаю, у Гиляровского именно этим питались босяки на московских рынках.

- В Москве не было здешнего особого соуса. А как насчёт панино кон боллито, варёного мяса с хлебом и специями? - Профессор показал на высокую чёрную доску, где мелом были написаны цены.- По этим школьным доскам мы с вами се­го­дня пройдём отменный урок флорентийской кухни! О, обратите внимание, витрина с трюфелями! Белые, чёрные… Хорошенькие цены… Вы готовили ко­гда‑нибудь из свежих трюфелей? Жаль.

- Для чего у них такие толстые копчёные колбасы? С ведро на срезе! Окорока, понятно, большущие. Но колбасы… И завёрнуты в суконные полотенчики.

- А это по вашей части, мадам, сладенькое,- булочки, рулеты, печенья. Возьмём миндального?

Они дважды обошли весь этаж, где у каждого прилавка хотелось остановиться и что‑то заказать, подолгу любовались элегантными поварами в высоких колпаках, на глазах пуб­лики у больших плит сновавшими между сверкающими кастрюлями, сковородами и дуршлагами. Эти - солисты. Их помощники, кордебалет, артистично подхватывали из рук шефов шипящие сотейники и блюда, наполняли тарелки едой, гарниром, сбрызгивали соусами, подавали с тёртым пармезаном. Кулинарное аппетит‑шоу.

- Ну, нельзя же так, синьор! Я уже не знаю, на чём остановиться… Выбор для нашего человека дело непосильное. Наверное, я буду салат.

- А как насчёт поркетты - поросёнка на гриле? Салат присовокупим.

- И на сладкое миндальные печеньица кантуччи! Если влезет. Идёт!

Приятно в полдень в центре весенней Флоренции, сидя у длинного стола, среди толкотни и шума наслаждаться едой и смотреть вокруг! Где ещё сразу столько увидишь! Мужчина поставил малыша на пианино и надевает комбинезончик. Надев, сажает ребёнка на верх инструмента, открывает клавиши и что‑то ему играет и поёт. Тот от восторга в такт бьёт ногами. Шестеро упитанных немцев подносят и подносят на стол кушанья, гору, сверху тарелка с пастой и чернейшим соусом из чернил каракатицы. Через пять минут на их столе уже пусто. Компания весёлых старушек, умяв полуметровую пиццу, побросала в бокалы с вином миндальные печенья, воркуя и облизываясь, поедает их длинными чайными ложками. Женщины с грудными младенцами, мужчины с послушными собаками, большие семейства с выводками, деловые пары,- куда ни глянь, везде сюжет.

{gallery}parki1{/gallery}

- Как вы были правы, как правы, профессор! Этот первый этаж - главное испытание! Счастье, что мы сначала подзаправились.

Марго молча прошла у высоченных, в несколько этажей прилавков с мясными и рыбными деликатесами, сырами, макаронами, пряностями, винами, и лицо её с каждым шагом становилось всё мрачней и печальней. У сыров она остановилась.

- Мало того, что тут просто ломятся прилавки, так ведь абсолютно всё ещё и съедобно… Почему у них все­гда так, а нас вот уже век потчуют эрзацем, сырными продуктами - солёной глиной с красителями и соей, плесневеющей через два дня… Удивительно, ведь наши люди покупают это и едят. Просто они давно забыли вкус настоящего сыра. А что же, сами виноваты, век уничтожали своих сыроваров.

- Ну, зря вы так грозно! В СССР ка­кое‑то время сыры были ничего. Швейцарский, советский, пошехонский, яро­славский, смоленский, голландский, все с настоящим вкусом. Другое дело, что они не все­гда бывали в провинции.

- Да, папа со стариком профессором Норденом ездили на поезде за сырами в Москву, на добычу. Там был магазинчик «Сыр» на Горького напротив Главпоч­тамта. Выстаивали очереди по несколько раз, нагружались десятком разных головок. На них все друзья слетались!

- Как же, как же, незабываемые трапезы у Норденов!

- Папа любил латвийский, вонюченький, упаси достать кусок в поезде. Бабушка тоже им баловалась, но вечно пошучивала из‑за амбре в холодильнике.

- Мне кажется, синьора, вы уже справились с шоком и готовы к сырному шопингу! Как раз! Выбираем на зубок?

Профессор вступил в объяснения с сияющим продавцом в белоснежном халате. С высоты прилавка тот ласково взирал на маленького синьора внизу и, выслушав его тираду, развёл руками.

- Полный провал, Марго. Они не дают пробовать…

- Правильно делают. Туристы у них мигом всё испробуют до корок. А итальянцы знают сорта, так берут,- она блаженно окинула взглядом всю лавку.

- А я бы перепробовала всё, и в конце - крохотный кусочек самого вонюченького на пососание!

- Синьор venditore сказал, что тут около двухсот марок сыров.

- Не влезет за раз… Коли уж мы такие ослы, положимся на вкус и совесть вендиторе,- по чуть‑чуть три зрелых на вечер. А кусище пармезана домой возьмём, в конце концов.

Через полчаса довольная парочка шагала в сторону площади Сан‑Лоренцо с пакетом, где рядом с драгоценными Пекорино гротта, что выдерживают исключительно в каменных помещениях, Грана Падано, Горгонзолой и свёртком с миндальным печеньем кантуччи чуть бултыхалась и поплёскивала бутылка «Кьянти».

Скоро они были у базилики Сан‑Ло­ренцо, семейного храма Медичи. Снаружи здание в простом камне и без окон больше походило на крепость. Но внутри… Просторный храм, ризницы, биб­лио­тека, построенные и украшенные Бунеллески, Донателло, Микеланджело. В усыпальнице Медичи, шедевре Микеланджело, Марго и профессор долго стояли молча. Уже повидавший всякое взрослый мастер не случайно в этой большой работе воздержался от чрезмерных траурных эмоций. Иное ощущаешь в вытянутом вверх, замкнутом, скупо освещённом пространстве то ли храма, то ли склепа. «Утро», «День», «Вечер», «Ночь», «Мадонна» - ничего нет на земле, кроме бега времени и человека, пытающегося остановить его хоть ненадолго. Остальное приходит и уходит разрушенное временем и человеком.

Они прошли по лестницам Микеланджело в его биб­лио­теку Лауренциана, восхитились её деревянными интерьерами, поднялись в капеллу Принцев и, вконец переполненные строгими и светлыми чувствами этого места, вышли в сад, где среди апельсиновых деревьев и кустов буйно цветущих рододендронов уселись прямо на каменный парапет. Уходить отсюда не хотелось. В эти дни они не раз уже беседовали о том, как в нескольких поколениях сумела одна средневековая флорентийская семья создать финансовую империю, возвысить свой город‑респуб­лику как самый благополучный и первый в Европе, подтолк­нуть европейскую историю к свету Высокого Возрождения, назвать цену её шедеврам, оплатить, собрать и сохранить их.

- Лоренцо Великолепный был великолепно образован. Что и позволило ему так распорядиться деньгами семьи.

- Как же мы не купили цветов по пути! Пришли к нему с пустыми руками…

- Не с пустыми! - Марго покачала полным пакетом.- С тосканскими лакомствами. Он бы оценил.

Вечером в отеле под отобранные профессором для такого случая Adagio и Lento из бетховенских квартетов они подняли бокалы за цветущую Флоренцию, за «крёстного отца Ренессанса» Лоренцо Великолепного, за его воспитанника Микеланджело Буонарроти.

- Кстати, Марго,- шаловливые искры мельк­нули в глазах профессора,- Лоренцо Медичи хоть и имел от Клариче Орсини десять законных детей, свои рыцарские турниры и шумные праздники посвящал чужой жене, Лукреции Донати.

- Ещё один! То­гда за доблестных мужчин Флоренции! - Марго приподняла бокал и подмигнула собеседнику.- Завтра в Галерее Уффици увидим, наконец, порт­рет Лоренцо кисти Джорджо Вазари.

- Значит, как договорились, на всё два часа, не более. В таких местах быстро переполняют впечатления, и мои возможности воспринимать истощаются. На треть­ем часу уже просто тяжело. По этой причине в иных больших собраниях мне не пришлось взглянуть на многое любопытное. Увы.- Марго и профессор в числе первых стояли в очереди на вход в Галерею Уффици. Они появились тут за час до открытия в то раннее время, ко­гда туристы в отелях только просыпались и завтракали.

- Правильнее поселиться у большого музея на месяц и не спеша его осваивать.

- Увы, Марго! Это теперь уж для наших молодых. Мы с вами такую возможность упустили безвозвратно. Остаётся разумная секуляризация аппетитов, иначе не успеем наверстать. Так что смотрим?

- Первый коридор.- Марго уточняла маршрут по плану галереи.

Уффици - великое со­здание гордых флорентийцев, прекрасно знавших себе цену. Четыреста лет назад по решению эрцгерцога Козимо I Медичи они воздвигли это здание для офисов чиновников и экспозиций, для прославления флорентийского гения внесли в него картины и статуи. Публичность частных и городских коллекций, и даже само слово «музей» - место, посвящённое музам - прорастает отсюда. Ко­гда‑то этим античным словечком Лоренцо Великолепный назвал своё собрание древних скульп­тур в саду церкви Святого Марка, где то­гда и подрастал, осязал и лицезрел чужие и первые свои мраморы сын флорентийского дворянина мальчик Микеланджело ди Лодовико ди Леонардо ди Буонарроти Симони.

- Великолепие, Марго! Никакие фотографии и фильмы не передают удовольствия от пребывания не только у картин, а даже в этих коридорах! - переходя из зала в зал, они всякий раз возвращались в коридор, любовались им и видами Флоренции из высоких окон. Река Арно с мостом Веккьо, черепичные крыши, башни, узкий глубокий двор галереи с цветущими кустами,- всё им нравилось. Довольные улыбки не покидали их лиц.

- В этом городе всё - музей! Вы правы, тут бы пожить.

В зале Боттичелли посетители не спешили, рассматривали знакомые по массовым репродукциям «Рождение Венеры», «Весну», их огромные полотна с массой фигур и деталей, и то, что увидишь нечасто, десятки завораживающих картин. Родители, размахивая руками, что‑то объясняли детям. Старики безмолвно стояли, опершись на костыли. Молодёжь с наушниками лицезрела, сидя на полу перед картинами. Никто никому не мешал.

Обойдя зал несколько раз, Марго и профессор насладились тут всем,- пластикой неугловатых, чуть удлинённых фигур, нежными цветом и светом, точностью композиций, с удовольствием узнавали в каждом центральном женском лице на полотнах Симонетту Веспуччи, и радовались выбору художника - эта нежная, светлая женщина ласкала и душу, и глаз.

- Боттичелли - это же прозвище, «Бочонок». Он ли, брат ли его в детстве были толстяками, а к Сандро это незаслуженно пристало на всю жизнь. Хотя он был длинным и тонким. Не потому ли рисовал все­гда чуть удлинённые фигуры людей?

- Возможно и так. Всё божественно и узнаваемо у него, прозрачно, везде есть воздух.

- Это пока в 1490 году он не стал савонароловцем. Такое ощущение, что пепел от его сожжённых на «костре тщеславия» картин навсе­гда лёг на его палитру. Поздний Боттичелли тёмный и угрюмый. И такого же Данте изобразил.

- Возможно, в чём‑то он после казни Савонаролы и прозрел. Его «Клевета» - какова сатира, посмотрите! Прочтите комментарий к картине.

- Всё понятно! Суд вершит царь Мидас с ослиными ушами. Невежество, Подозрение, Клевета, Коварство, Зависть, Обман - все весьма благополучны и уж больно шустры, волокут попавшегося им беднягу. Зато Раскаяние, смотрите, траурная недовольная старуха без тени раскаяния. А Истина вообще до неприличия нагая, и даже чуть посинела от холода. Стоит от всех подальше столбом - руки кверху, никому до неё дела нет.

- Это, видимо, у Боттичелли отголоски тех костров.

Так, беседуя, не торопясь, они прошли залы с чудесными Джотто, Дюрером, Брейгелем, Рафаэлем, Леонардо да Винчи, Тицианом. И ко­гда в одном из коридоров наткнулись на большую группу японцев, толкавшихся за возможность сфотографировать себя на фоне тициановской «Венеры Урбинской», одновременно рассмеялись. Экскурсовод понимающе глянула на них, стоящих поодаль от вакханалии, и усилием сдержала свою улыбку.

- Вы обратили внимание, Марго, как много в городе туристов из Индокитая? Каждый второй, как минимум.

- У них хороший вкус, профессор.

Было далеко за полдень, ко­гда на эскалаторе они поднялись на крышу галереи и ещё долго обсуждали се­го­дняшний день, попивая кофе со сливками в кафе высоко над Флоренцией.

- Четыре с половиной часа как один. Как ваше восприятие, мой друг?

- Вот, в Сети цифры: к ним приходит до двух миллионов посетителей в год со всех концов планеты.

- Прибавьте се­го­дня ещё двоих с берегов Волги.

Как и обещал профессор, наконец из‑за угла, из Африки, подул южный ветер, и сразу потеплело. Это был важнейший повод отправиться в Ольтрарно, район Флоренции за рекой. Всё одинаково близко и далеко в этом городе, в старинной части по­чти лишённом транспорта.

- Пройдём вперёд по набережной, где, по словам классика, «разбившись попарно, населенье гуляет над обмелевшим Арно». По курсу пара любопытных церквей с чудесными фресками и улицы, полные разнообразных впечатлений,- профессор держал наготове карту.

Ольтрарно понравился Марго. На длинных улицах параллельно реке то и дело встречались магазины антикваров с массой вещиц и вещей, ресторанчики с открытыми напоказ кирпичными сводами потолков трина­дцатого века, крошечные кафе на тротуарах. Чуть дальше улицы поднимались вверх на холм, где в зелени парков виднелись виллы.

- Теперь я чувствую, почему Флоренцию давно облюбовали русские. Тут, среди этого прославляющего жизнь и вседоступного великого искусства, происходит некий переворот в душе.

- Арсений Тарковский называл Флоренцию городом, возвращающим надежду. Его «Ностальгия» отсюда родом. Фёдор Михайлович «Идиота» тут написал. А после революции тут сколько‑то жили Борис Зайцев, Лев Карсавин, Николай Бердяев.

- Почему‑то все они старались поселиться в Ольтрарно.- Подальше от духоты и клаустрофобии того берега. Российские города раскидисты и зелены, другая у нас привычка.

- Внимание, сударыня, мы свернули на виа Сан‑Леонардо, и вы сейчас идёте по той самой стороне улицы, где осенью 1878 года целый месяц без устали дважды в день прогуливалась милейшая Надежда Филаретовна фон Мекк. А из окон виллы Бончиани, снятой ею для композитора, за ней наверняка из‑за портьеры подсматривал Пётр Ильич. Сама она проживала рядом на вилле банкира Оппенгейма. Пётр Ильич был в настроении, писал «Орлеанскую деву». Да вот и этот нумер, шестьдесят четыре.

- Это итальянцы! Такое на мемориальной доске! Поэма! У нас было бы шесть слов и дата. Вы сможете перевести?

- Мадам, для этого у нас имеется в руках ГУГЛ! Так вот: «В этой вилле в 1878 году жил и трудился Пётр Ильич Чайковский, который, прибыв к нежным тосканским холмам с просторной русской равнины, претворил бессмертные гармонии обоих краёв». И вот ещё сообщают, что в январе 1890 года Пётр Ильич во Флоренции в оте­ле «Вашингтон», дом № 8 по набережной Веспуччи, за сорок четыре дня написал свою флорентийскую оперу «Пиковая дама» и там же начал Секстет «Воспоминание о Флоренции» для двух скрипок, двух альтов и двух виолончелей. Послушаем вечером.

- Набережная Веспуччи? Мы с вами дважды в день проходим мимо.

- Как вам их повсеместный общественный дизайн? Избыточное во всём отражение пересыщенной Тосканы. Фонтанирует через край! - Марго разглядывала на малиновых стенах траттории на площади у Дуомо яркие лубочные картинки, фарфоровые колокольчики с бантами, корзинки, кукол, пустые бутылки и коробки, гроздья пластмассового винограда и массу других безделушек, по отдельности годных лишь для мусорного мешка.

- Похоже, итальянцы без этого стимул‑шоу теряют аппетит.

- При виде тосканского праздника органов чувств в вас пробудилась советская комсомолка в столовой «Красный вымпел», во всём пустой по определению.

- Как пустой? А красный вымпел на стене! Нашу норму большинством утвер­дил гегемон‑пролетариат,- всем одинаково, по‑пролетарски пустенько на стенах и в тарелках. И в мозгах. Оторовали, оторвали напрочь от лучших человеческих образцов! Инквизиторы. Советское средневековье. Поколения духовных кастратов без фантазии и гормонов. Вы же знаете, что с рождения работа органов чувств развивает у человека и мозги, и эндокринку. Выхолащивали большевики советский народ. Не знаю, как остальные, но я долго жила в этой коммунистической схиме, полагая, что всё правильно. Откуда мне было знать про рынок в Фиренце! Они же пре­ду­смотрительно расстреляли всех, кто до их переворота побывал за границей. Да и едавших в Москве у Яра тоже.

- То­гда как в солнечной Тоскане, тоже, кстати, познавшей немало классовой борьбы, на стенах пролетарских тратторий красовались вот эти весёлые вещицы! И почему‑то не переводились настоящие колбасы, сыры и разноцветные широкие макароны.

- Свой Савонарола в благополучном месте все­гда найдётся, на зависти разозлит толпу. Дворец Медичи, его великие коллекции после его смерти савонароловцы в одночасье разграбили. Но как удачно, что тосканцы - не мы! Всё‑таки свободная Фиренца за своё держалась. Ну, было, поплясали в оргиях на площади, покидали в костры всё небедняцкое, а потом и монаха‑подстрекателя туда же. Возьми он верх, Италия опять ушла бы в средневековый ужас. А кто знает, может, и вся Европа. Дурные примеры, знаете ли… Страшно представить. Эти борцы первым делом уничтожили бы плоды Возрождения и его мастеров.

- И мы с вами се­го­дня не узнали бы сладостного головокружения от избыточной красоты этого города. Да и собрались бы мы сюда из такой дали?

- Вот уж не знал, что вы собаконенавистница,- профессор, юно сверкнув зрачками, показывал взглядом на очередного пса, без эмоций шагавшего за хозяином в густом лесу туристических коленок и бутс, и Марго жала на спуск фотокамеры.- Мне казалось, что вы добрее к животным. У вас же все­гда были собаки…

- Были. Но я не водила их делать пи‑пи людям под ноги.

- Как вам не стыдно, синьора! Во Флоренции, пардон, в Фирензе - и о таком простом…

Собак в старой части города, на его узеньких улицах, гигантских площадях и крошечных плазеттах размером с советскую хрущёвку гуляло очень много. Местный житель легко узнавался по наличию у ноги пса, а то двух или трёх сразу. Привыкшие к многолюдью улиц, в любом месте собаки задирали лапы или присаживались на каменных тротуарах шириной в полметра. Хозяева, как принято в некоторых культурных странах, за ними и не думали убирать. Марго кипела.

- Тоже мне, гринписец! Собачкам всё! А людям под ноги остальное! Это же не на газон, в этом каменном городе нет газонов!

- Видимо, больше просто некуда вывести этих животных.

- Некуда? Так у них же есть дворы. В самом центре речка Арно с заливными лугами. Так нет, плевать им на туристов, на чьи денежки, кстати, и живут. Турьё это, видите ли!

Профессор усмехался. Однако, спо­ткнувшись между столиками в недешёвом ресторане о развалившегося старого дога, потом с тремя беспокойными крупными собаками в бутике Труссарди, где Марго мучительно долго выбирала джинсы, ещё с какой‑то огромной собакой, пришедшей пообедать вместе с хозяйкой в шумную пиццерию на Центральном рынке, он стал пре­ду­смотрительно отводить глаза от встречных собак. Шуточки его приостыли. Да и Марго флорентийские псы надоели. Пусть гуляют. Просто приходилось больше, чем хотелось бы, смотреть под ноги, а не по сторонам. Через неделю, прогуливаясь вечером по набережной Арно, они в первый раз увидели‑таки эрделя, игравшего с хозяином в мяч на плоском, заросшем травой берегу.

- Вы меня убедили, синьора! Борьба за права среднестатистического человека неблагодарное дело в обществе, самолично создавшем приоритет других прав. Например, прав кошек и собак гадить где попало. Полагаю, вы не одиноки. Вот так, madame, столкнувшись с неразрешимым вопросом собачьего merde, заядлый собачник становится собаконенавистником. И правильно.

- Белла синьора Ма! Известно ли вам, что мы ужинаем се­го­дня в самой экзотической траттории Флоренции! Заказано! Отгадаете, как она называется?

- Знать бы, что тут считают экзотикой.

- То, чего у них в самом центре города нет и быть не может.

- В Фирензе есть всё, кроме моря и большевиков. Сдаюсь.

- Мы идём в «Трамвай»! От отеля по прямой через Арно кварталов шесть, небольших.

Траттория на грязноватой плохо освещённой площади у подножия холма оказалась действительно на вид по­чти трамваем: узкий, тесный зал, два ряда крошечных столиков на двоих, стойка в торце с двумя фарами - кабина вагоновожатого, шустрого седовласого хозяина в поварском колпаке. Тут ужинали местные, изобильно, недорого и шумно. В такой дали туристы редки. На профессора и его спутницу внимания не обращали, и Марго то и дело щёлкала фотоаппаратом. В объектив попадали весёлые пары, картинки старых трамваев, румяный хозяин, с удивительной ловкостью сновавший в тесноте своего вагона. С прибаутками он ловко бросал на столики подносы с горшками лукового или фасолевого супа, блюда с горами зажаренной крупными кусками цветной капусты, тарелки с разноцветными спагетти и пастой, маленькими пирожками с ливером, скворчащей в масле рыбой, ещё чем‑то аппетитным мясным. Его помощник то и дело подносил пузатые, оплетённые соломой фляги‑фьяски с годовалым, и потому недорогим красным тосканским вином. Похоже, тут все друг друга знали. Шум и веселье постепенно нарастали. И хотя свободных мест давно не было, вновь пришедшие, осмотревшись у двери, кому‑то махали рукой, кричали и умудрялись куда‑то втиснуться. Столы со смехом сдвигали ещё теснее, хозяин вносил и ставил очередные. Трамвай в час пик.

За столиками близко друг к другу ужинали пары. Супруги они или друзья, понять было невозможно,- все смотрели одинаково просто и откровенно, шутили, подкладывали друг другу в тарелки еду, подливали вино в пузатые бокалы. Расплатившись, они вставали и, взявшись за руки, со смехом выбирались из переполненного местного транспорта.

- Профессор, признайтесь, вы хоть разочек решились пуб­лич­но на виду у всех пройтись со своей дамой рука об руку? Не под ручку, а как все местные в Фирензе, ладонь в ладонь? Они так ходят в любом возрасте.- Марго смотрела на него поверх очков с ехидной улыбкой.- Спорю на полную фьяску, что нико­гда!

- Вот так вам всё на девятом десятке и выложи! Хотя, по‑видимому, для этого и стоило посетить сей вольный град. Нет, Марго, я нико­гда не ходил по улицам СССР со своей любимой женщиной за ручку! Нико­гда! В большевистской стране это порицалось. Мы же не французы какие‑нибудь… Под руку ходил.

- Вы, старый диссидент, испугались общественного мнения?

- Ну что вы! Вопрос комфортности. Понимаете, как бы вам это растолковать… Законы статистики в психологии масс… Ко­гда все делают одно и то же, это не привлекает внимания. А выбившийся из ряда сразу у всех на виду.

- Как раздетый?

- Ну, если изволите, пусть так.

- А как же несогласные? Они сначала все­гда одиночки.

- Боюсь, дорогая Марго, вы выбрали пример мелковатый. Ходили в России после большевистской революции по улицам в неглиже. Увы, не прижилось.

- У нас так ходить холодно и грязно. И куча консультантов вокруг. Это вам не победители Олимпийских игр в древней Элладе - в одних лавровых венках мотались по городам, чтобы греки ими любовались.

- Смею вам напо­мнить, что в наши дни в Эмиратах заезжие парочки оказываются на десяток лет в тюрьме за пуб­лич­ную ходьбу под руку.

- Одна из причин, почему мы здесь, а не там! Согласитесь, тут живут красивые, естественные люди. Умеют быть вдвоём, и дела им нет до чужих взглядов. Живут свою жизнь. А вино в «Трамвае» настоящее!

- Тепло и солнце, день чудесный! Не знаю, как глицинии, но геральдический цветок Флоренции ирис, как сообщило местное телевидение, расцвёл. Едем? Предлагаю в гору такси, обратно посмотрим.

Дорога, петляя по холму между вилл и садов, привела на высокий склон над Арно к площади с бронзовой копией «Давида» Микеланджело.

- Ба! Старые знакомые! - у ног чуть позеленевшего в патине «Давида» по четырём углам вальяжно расположились на свежем воздухе копии четырёх аллегорий из усыпальницы Медичи в Сан‑Лоренцо.- Явный перебор. То, что в склепе напоминало о вечности и беге времени, тут выглядит нелепо и даже вульгарно. Странная идея.

- Я бы назвал это результатом головокружения от успехов сего почтенного города. Зато посмотрите, как Фиренза хороша с этой высоты.- Они стояли у парапета высоко на холме. С этой точки видны все мосты через Арно, рыжие крыши, купола, башни и зелёные холмы вокруг Фиренцы.

- «Там все­гда протекает река под шестью мостами»,- сказал классик, имея в виду то, что вы наблюдаете сейчас перед собой.

- Знакомое ощущение, такое же, как перед университетом в Москве на Воробьёвых горах. Где‑то тут вход в «Сад Ирисов».

Вход был рядом. То, что Марго и профессор узнали и увидели там, озадачило не меньше, чем весь этот город, так похожий только на самого себя. В 1954 году Флоренция проводила международный конкурса ирисов,- он украшает герб города. Две дамы, члены итальянского общества «Друзья цветов», как теперь говорят, вышли с инициативой к городским властям об организации к этому событию сада ирисов. И что же? Город дал цветоводам бесплатно два с половиной гектара старых оливковых плантаций на склоне над Арно на границе с площадью Микеланджело, бесценной городской земли с видом на всю Флоренцию, на хорошей дороге, рядом с монументальными лестницами, ведущими вниз к городу, там, где виллы дороже домов в центре. Бесплатно! С условием, что активисты создадут там сад, и желающие будут посещать его тоже бесплатно. С тех пор это любимое место горожан весной в месяцы цветения ирисов. Полторы тысячи сортов!

У небольшого павильончика при входе профессор тут же завёл знакомство с немолодыми дамами, бойко торговавшими делёнками ирисов, открытками, книжками и нехитрыми сувенирами. Эти пенсионерки оказались членами общественной организации сада. Узнав, что их гости с далёкой реки Волги, дамы ещё больше оживились, стали наперебой рассказывать про свои цветы, повели по мощёным камнем дорожкам.

- На какие же средства всё это содержится? Это же огромные расходы? - профессор недоумевал, оглядывая сбегающий по склону огромный ухоженный сад в ковре цветущих ирисов. Бывшая учительница с улыбкой кинозвезды начала загибать пальцы:

- Во‑первых, маслины мы удобряем, и они хорошо плодоносят. Осенью урожай собираем, отправляем на масло и его оптом продаём. Во‑вторых, мы вносим в дело часть своих пенсий, это есть в Уставе. Немножко дохода дают книжки и сувениры. Хватает как раз на оплату работников, ино­гда на небольшой ремонт и покупку новых растений. Но чаще просто меняемся ирисами с коллекционерами, у нас есть очень редкие сорта.

- А кто же платит за аренду земли?

- Как кто? Флоренция! Мы же своим бесплатным трудом украшаем город!

- Скажите, мой друг, вы в состоянии представить, что в нашем благополучном городе вдруг Обществу цветоводов бесплатно выделят хорошую землю в центре для райского городского сада? - спросила грустно Марго, ко­гда старушки, наконец, оставили их в одиночестве.

Сквозь серебристые ветви олив, подбитых яркими грядами разноцветных ирисов, Флоренция смотрелась картинно, как в постановочном кадре,- слишком много этой живой красоты обрамило её каменные постройки и улицы без единого дерева. По саду гуляло множество людей. На каменных ступенях лестниц сидели в обнимку пары. Лежали на газонах и на скамьях у дорожек. Школьники с учительницей, сидя на траве, рисовали. Взоры всех в саду были обращены вдаль, где в голубой дымке виднелся золотисто‑коричневый город.

- Посмотрите, профессор, вот тот школьник с кудрями, это же будущий «Давид»! До чего же красивый народ!

- Какое счастье, Марго, что мы всё‑таки тут! Наш последний день в городе богини Флоры завершается в правильном месте! - Профессор фотографировал Марго на фоне увитого бежевыми розами забора.

- Это потому, что вовремя подул южный ветер. Жаль, конечно, что он чуток задержался, и глицинии в Фирензе так и не зацвели.

Утром их встречала Венеция, город наоборот, где каждый дом отражается в воде, кроме детских колясок нет другого транспорта на колёсах, где вместо улиц каналы с мостами, автомобили - моторные катера, автобусы - водные трамвайчики вапоретто, грузовики - небольшие баржи с подъёмными кранами. Они проберутся к каждому дому, по колено стоящему в воде бухты. А если не проберутся, это уж дело хозяина. Тут «скорая помощь» прибывает к месту в виде катера с надписью «Амбуланза». Так же водой летит по каналам полиция. Гандольеры в полосатых свитерах поджидают у каждого поворота. Тут сладостно бесшумно скользить на гондоле между цветными дворцами, ресторанами, магазинами, громко поющими за деньги итальянские песни баритонами, и вдруг повернуть в узкий канальчик, чтобы вскоре попасть на неприглядную окраину, где, не дай господь, очутиться в темноте. И так же приятно встать потом на берегу, ощутив подошвами прочную почву. Тут толпами гуляет приезжий народ, веселится, тратит немыслимые деньги на карнавальные маски и местные сувениры из стекла. Тут теперь не любят жить молодые,- они выбирают сушу с широкими дорогами и автомобилями. Тут, посреди бухты на острове мёртвых «Сан Мишель», лежат несколько русских. Один из них воспел этот город в прозе, что читается как стихи.

Вопаретто, как любой приличный автобус останавливаясь на каждом углу, от площади Святого Марка дошёл на остров за час.

Евангелическую территорию кладбища и тоненький белый обелиск с полукруглым верхом, кустом роз и массой других цветов, с надписью «Иосиф Бродский Joseph Brodsky», они увидели издалека. Солнце уже нагрело землю достаточно для того, чтобы, усевшись на густую короткую травку в россыпи крошечных маргариток, быть тут, рядом, слушать тишину, птичий гомон и ленивые всплески волн за высокой стеной, думать о таинстве человеческой жизни, её назначении и итогах, о движущей ею любви, о таланте, о создающем и тут же разрушающем времени, о неизбежно поджидающей вечности. Тут понимаешь, что это не страшно, поскольку на обратной стороне тонкого белого обелиска чёрным на белом светятся слова из элегии Проперция «Letum non omnia finit» - «Со смертью не всё кончается».

ПОСЛЕСЛОВИЕ

- Наше путешествие удалось, не правда ли, Марго! Главное всё хорошо продумать и спланировать,- профессор сорвал белую маргаритку у самого памятника, как пёрышко птицы держал её на ладони и разглядывал. Солнце взошло уже высоко и грело не по‑весеннему. Профессор улыбался, он был доволен.

- Конечно, мой друг! Всё получилось на редкость удачно, шаг в шаг по вашему плану. Если не считать того, что за две недели до нашего вылета вы облюбовали себе вечный приют в сосновом лесу на высоком берегу Волги, и задуманный вами долгожданный путь по Италии я прошла одна, с вашим бывалым «Никоном» и в постоянных, таких привычных долгих беседах с вами. Ведь со смертью не всё кончается.