Казань моего детства

Ка­зань моего детства — это лишь малая часть города. Большой город все­гда состоит из похожих друг на друга частей, но всё же различных. Причём эти части города могут располагаться в двух шагах друг от друга. Так и в Казани: Проломная и Кремлёвская в центре отличаются от улиц Татарской слободы, хотя до этой слободы от них — рукой подать. Суконная слобода (Суконка в просторечье) — не такая, как Татарская, а они тоже рядом.

Я же рос в десяти - пятна­дцати минутах ходьбы от Суконного рынка в совсем другой округе, возникшей в XIX веке, гораздо позже Татарской и Суконной слобод, и Адмиралтейской, если уж и её вспо­мнить. Это кварталы, появившиеся севернее Суконной слободы и располагавшиеся к югу от Арского поля, где было построено здание духовной академии, вокруг которой расстроилась Академическая слобода.

В этой местности селились преимущественно разночинцы, предшественники российской интеллигенции: небогатые чиновники, университетские и связанные с духовной академией люди, учителя, врачи и прочие казанцы, кормившиеся не физическим, а умственным трудом. Здесь не было производств, вокруг или вблизи которых возникали бы жилые кварталы, как в Суконной или Адмиралтейской слободах. Здесь не возводились богатые городские усадьбы. В этой овражистой местности свои небольшие дома деревенского типа располагали те, кому позволял их скромный достаток. Более состоятельные ставили дома побольше, городского типа, рассчитанные на одну семью. Вели здесь застройку и предприимчивые люди, сооружали двух­этаж­ные бревенчатые мини «доходные дома», обшитые тёсом и поделённые на квартиры, сдавали их внаём.

Так и возникли здесь обширные кварталы сплошь «деревянной Казани». Кирпичными были лишь высокие стены между деревянными строениями, для защиты соседей от весьма возможного пожара. Да иной раз первые этажи зданий складывали из кирпича, но редко. Это были дома купцов, в первых этажах которых устраивали лавки и магазины.

Проходили десятилетия со времени возникновения новых кварталов, а их облик совершенно не менялся. Вот только ко­гда‑то свежесруб­лен­ные и свежеструганные, радовавшие глаз резным, а то и ярко‑крашеным наличником, а где‑то и архитектурным изыском в виде угловой башенки с часами, эти дома постепенно становились всё более серыми, врастали в землю.

Ка­зань вообще внешне практически не изменилась к середине прошлого века - оставалась такой же, как и в начале его, разве что выглядела более обшарпанной. Как у Блока: «Ночь, улица, фонарь аптека… Живи ещё хоть четверть века… Аптека, улица, фонарь…».

До пятидесятых годов прошлого века новостроек в этой округе по­чти не было. Первая из тех, что по­мню - киноте­атр «Мир». Первоначально летний, отопление появилось лишь спустя несколько лет. В основ­ном строились здания учебных заведений, высших и средних. Главное здание медицинского института, а чуть раньше - новое здание финансово‑экономического. В это же примерно время появилось здание инженерно‑строи­тель­ного института. К концу пятидесятых годов возвели между улицами Достоевского и Шмидта здание школы № 96, а чуть позже и здание 131‑й школы.

Я и по­чти все мои ровесники с улицы Волкова и окрестных улиц начинали учёбу в школах, расположенных в одно‑ или двух­этаж­ных деревянных зданиях, которые отапливались дровами. Исключение составляли лишь 18‑я школа, в которой посчастливилось учиться моей маме, и школа у конечной остановки второго номера трамвая, от которой рукой подать до Шамовской больницы. Кстати, в сплошь деревянных кварталах и все прочие общественные учреждения располагались в таких же домах - хлебные и продуктовые магазины, сберкасса, поч­та, биб­лио­тека… Только детские ясли напротив нашего дома на Волкова помещались в двух­этаж­ном оштукатуренном кирпичном здании. Оно появилось ещё до вой­ны.

Примерно в это же время у Чеховского рынка поднялся пяти­этаж­ный красный кирпичный жилой дом. В 1962 году он стал известен тем, что в нём жила лауреат второго конкурса имени Чайковского скрипачка Ирина Бочкова. Я с однокашниками приходил к ней с приглашением выступить в нашей школе. Да напротив 18‑й школы на Бутлерова выстроили ещё один жилой дом. Вот, пожалуй, и все новостройки послереволюционной поры до конца пятидесятых годов в этой части Казани. В целом давно сложившийся облик её они не меняли.

Да, забыл упомянуть ещё один жилой дом, который в самом начале пятидесятых годов появился на Айвазовского, заняв целый квартал этой тихой улочки.

А вот за последние четверть века перемены произошли разительные. Но если центральные улицы остаются узнаваемыми, новая застройка вписывается в ансамбль старых зданий с архитектурными достоинствами или интересным историческим прошлым, то «деревянная Ка­зань» снесена по­чти подчистую. Улицы Волкова, Шмидта и Достоевского, Калинина, Лесгафта и Айвазовского, Чехова и Ульянова‑Ленина выглядят абсолютно не так, как в годы моего детства. Они сохранились только на чёрно‑белых фотографиях. И в памяти тех, кто в те далёкие годы были юными, или совсем детьми. В том числе в моей памяти. И не только улицы и дома, но и их обитатели в первое послевоенное время.

«Мама мыла раму». Большие стирки. Чай из самовара

Мы жили на Волкова в доме № 73, квартире три на первом этаже. Это двух­этаж­ный деревянный дом, обшитый посеревшим от времени тёсом. Дом стоял в квартале между пересекающими Волкова улицами Лесгафта и Достоевского. Мой дед на правах старожила называл нашу улицу прежним её именем - Вторая Гора. Дед со стороны мамы, Дмитрий Лео­нидович Троицкий, был как раз выходцем из разночинной среды: сын мелкого чиновника, выпускник Казанского технического училища.

Ко­гда я учился в первом классе, мне подарили альбом для поч­товых марок, пытаясь склонить к модному то­гда коллекционированию. Пара десятков марок, как начало будущей коллекции, прилагались. Среди них была марка с порт­ретом основателя первого русского общедоступного те­атра Фёдора Волкова. Наверное, её выпустили в самом начале пятидесятых в ознаменование 200‑летней годовщины открытия этого те­атра в Ярославле. После первого посещения те­атра мне нравилось думать, что я живу на улице, носящей имя знаменитого те­атрального деятеля. Значительно позже узнал, что улица названа именем основателя Красной гвардии в Казани.

На Волкова и всех соседних улицах большинство домов были двух­этаж­ными. Но встречались и одно­этаж­ные - совсем маленький хлебный магазин на углу Волкова и Лесгафта, пивная через дом от нашего. В этом тихом заведении нико­гда не толпился народ, редко кто забежит со своей посудой за разливным пивом. Отец иной раз заходил туда за напитком, недоступным мне по малолетству, с кувшином синего стекла. Были на улице и ещё несколько одно­этаж­ных жилых домов.

За каждым домом располагались небольшие дворы с дровяниками - сараями для хранения дров, которыми топили печи в домах. Складывали в них также всякую рухлядь, которую надо бы уже выбросить, да жалко! А за дровяниками - сады и огороды, занимавшие всё внутриквартальное пространство. Поздней весной и ранним летом воздух насыщался ароматами сирени, кусты которой в изобилии произрастали в округе.

В укромных садовых и огородных уголках, в зарослях бузины, крапивы и лопухов прятались помойки для пищевых отходов. Впрочем, попытка спрятать их была не­удачной: в теплынь они безошибочно определялись по громкому жужжанию целого роя сине‑ и зелёнобрюхих навозных мух. Зимой к ним вели обледенелые тропинки, вытоптанные жильцами.

Привилегия содержать сады и огороды принадлежала не всем, а только бывшим хозяевам построенных ещё до 1917 года домов. Кто‑то ухаживал за яблонями, кто‑то предпочитал заготовлять на зиму самостоятельно выращенную картошку. Сажали также капусту, которую солили на зиму. Хранить было где - в каждой из квартир на первых этажах под кухнями были прикрытые люками холодные «подполы» - немаленькие земляные ямы, оборудованные полками, на которые ставились банки и склянки с припасами.

Кто‑то выращивал цветы, но редко. Дохода от них никакого, только удовольствие, но это мало кого устраивало.

В то время сохранялось ещё многое из далёкого прошлого. Быт, например. Он практически не менялся десятки лет - пилка и колка дров, стирка в печках‑прачках, что топились дровами, чистка уборных.

Каждую осень в окна вставлялись вторые рамы. На лето их вынимали и складывали в чулане под лестницей. Лязг проходившего трамвая сразу усиливался и слышался даже в комнатах, что окнами выходили во двор. Осенняя процедура установки вторых рам занимала по­чти весь выходной день. В нашей небольшой квартире - пять окон, десять рам. Надо было сварить клейстер и бумажными полосками тщательно заклеить все щели. Зимой открывались только маленькие форточки. Кроме того, в хозяйственных магазинах покупали специальную замазку в сухом виде, превращали её в кашицу, промазывали все стыки стёкол с деревянной рамой. Между внутренней и внешней рамами на подоконник складывали валики ваты, утрамбовывали их. Весной старую замазку соскабливали, рамы мыли и, при необходимости, красили белой краской. Осенью перед установкой рамы отмывали от летней пыли. Так что фраза из букваря «Мама мыла раму» была для нас, то­гдашних детей, полна глубокого практического смысла.

В каждый двор можно было попасть с улицы не только войдя в «парадное» и вый­дя из дома через «чёрный ход», но и через ворота, которые обычно открывались не чаще двух раз в год. Ворота пропускали транспорт: грузовик с дровами или ассенизаторскую цистерну, очищавшую выгребные ямы уборных. Впрочем, в годы раннего моего детства ворота открывали не автомобилю с гофрированной трубой, которая опускалась в зловонную яму для выкачивания её содержимого, а влекомой лошадью телеге с металлическим ящиком. Наполнялся он парой мрачных личностей, орудовавших вёдрами, прикреплёнными к длинным шестам. Вёдра опускались в выгребные ямы, и их пахучее содержимое выливалось в ящик. По окончании этой довольно длительной процедуры ямы вновь накрывались деревянными щитами. Но ароматы, сопровождавшие действо, исчезали не ранее, чем через пару дней.

Ко­гда приво­зили дрова, запахи были несравненно более приятными. День или два, а то и дольше, брёвна беспорядочными грудами лежали во дворе. Потом приходили нанятые для их пилки и колки люди. Часто это были студенты, которые снимали комнаты у наших соседей по дому или в домах рядом. Устанавливались козлы, студенты орудовали двуручной пилой, разделяя на части длинные берёзовые стволы, а напиленные кололи, складывая готовые дрова в поленницы во дворе и в дровяниках. Потом долго приятно пахло опилками, прелой корой - дрова редко приво­зили сухими.

Летом во дворах устраивались большие стирки. Соседки сговаривались между собой: печки‑прачки, топившиеся дровами, были не у всех, их занимали на время друг у друга. Выносили деревянные корыта, оцинкованные ванночки, гофрированные доски, валики, которыми «катали» бельё по этим доскам. Все имевшиеся ёмкости ещё с вечера наполняли водой, принесённой с водопроводной колонки на углу Волкова и Лесгафта. Укорачивали дрова, чтобы засунуть в печурку печки‑прачки.

С раннего утра начиналась стирка. Пахло хозяйственным мылом, синькой, сыростью, свежестью. Клочья мыльной пены разлетались по двору, оседали на траве, на земле, на поленницах дров, которые ещё не занесли в дровяники. Натягивались верёвки для сушки белья, которые перегораживали весь двор. Гладили бельё летом тоже во дворе. Электрические утюги ещё далеко не у всех были, пользовались чаще по старинке чугунными, которые нагревались углём. К тому же так экономилась «плата за свет». Горячий уголь засыпали в утюг и раздували энергичными махами рук вперёд и назад. Однажды соседская девочка получила по лбу горячим утюгом, неосторожно подойдя к матери сзади, ко­гда та раздувала в нём уголь. Это событие взволновало многих соседей и потом долго обсуждалось.

Стирка зимой была ещё более сложна: ведь значительную часть маленькой кухни занимала огромная русская печь с жерлом, в которую мог и человек залезть. Известно же, что в русских печах в деревнях даже мылись. Мы в печи, конечно, не мылись - для этого были бани на Булаке и «третья баня» на Большой Красной, которые регулярно посещали многие казанцы, и мы в том числе. Но печка тоже использовалась по завершении стирки. У нас и многих наших соседей было несколько чугунных утюгов, которые разогревались не углём, а на горячих кирпичах в печи.

Одним из волнующих моментов после стирки зимой был внос в квартиру простынь, наволочек и другого белья, которое сушилось во дворе на верёвках. Пахнувшие морозом негнущиеся белые полотнища поскрипывали, ко­гда их раскладывали на спинках стуль­ев, на столе; постепенно оттаивая, приобретали обычную для них уступчивость к сгибанию и складыванию и были готовы к глажке.

Нагревание утюгов, конечно, было далеко не самым главным делом русской печки. А в квартире была ещё и «голландка», которую я, по малолетству, называл «галанкой» и не задумывался, что это слово означает. «Галанкой» отапливались спальня родителей и гостиная, которую называли «залой». А русская печка обогревала кухню и комнату, где обитали дедушка, бабушка и я. Так как зимой печи топились каждодневно, в русской печке готовили обеды, по праздникам пекли пироги. У нас, да и всех соседей был набор чугунков разных размеров и ухватов, которыми эти горшки ставились в печь и вынимались из неё.

В тёплое время года, ко­гда печи не затапливали, готовили на электрических плитках, керосинках, керогазах и примусах. Самым «экологически чистым» способом кипячения воды была, конечно, электроплитка, но все экономили деньги - за электроэнергию надо было платить. Значительно дешевле было пойти в керосиновую лавку на Вишневского, между улицами Достоевского и Шмидта, купить там топливо и заправить им керосинку или керогаз. Примусы, заправлявшиеся бензином, использовали реже - о них шла дурная слава: время от времени они имели обыкновение взрываться и вызывать пожары. Страшные истории о взорвавшихся примусах рассказывали часто. Из леденящих душу бытовых историй запо­мнились также рассказы об отравлении шпротами. Якобы, некто из живущих на соседней улице отравился насмерть консервами! Может, так и было.

Во дворах ставили самовары. В любое время года. Разжигали берёзовой корой, мелкими сухими ветками. Как разгорится - засыпали уголь и устанавливали жестяную трубу для лучшей тяги. Закипев, самовар гудел, из трубы валил дым. Чай из самовара, даже при обычной заварке грузинского чая (а другого - поди поищи!), был особенно вкусным!

«Точу‑у‑у ножи, ножницы‑ы‑ы!!!» Вкус «французской булки». Чеховский и Суконка

Время от времени на улице появлялись угольщики с тележками и зычными голосами кричали: «У‑уу‑гля‑а‑а, у‑угля‑а, ко‑ому‑у у‑угля‑а!!!». Сбыт их товару был все­гда обес­пе­чен.

Не реже угольщиков проходили по улицам точильщики, волоча на плече станок. Их клич «Точу‑у‑у ножи, ножницы‑ы‑ы!!!», повторяемый многократно, ино­гда сливался с криками угольщиков. Точильный станок устанавливался у чьих‑либо ворот, из «парадных» высыпали хозяйки с ножами‑ножницами, и ремесленник ножной педалью приводил свой механизм в действие: диски разного диаметра и цвета, различной зернистости начинали бешено вращаться. Ко­гда лезвие ножа касалось диска, раздавалось громкое «з‑з‑з‑з‑з‑з‑з‑з‑з‑з…», разлетались разно­цветные искры. Зрелище завораживало, за ним можно было наблюдать долго.

Точильщик был даже более желанным гостем на улице, чем старьёвщик. Этот также ино­гда появлялся и, катя перед собой тележку, тянул басом: «Старьё берё‑о‑ом. Старьё берё‑о‑ом». За старьё можно было получить надувной шарик со свистулькой «уйди‑уйди», как его называли, «китайский мячик». Такой разно­цветный яркий шарик из плотно скатанной бумаги на резинке: привяжешь её к пальцу, ладонью отправишь мячик вниз - резинка вернёт, опять направишь к земле, и так много раз. Кроме «китайского мячика» давали другую ерунду. Это - ко­гда ненужное старьё выносили дети. Со взрослыми торг вёлся на деньги.

Иногда можно было встретить трубочистов. Профессия была востребована в домах с печным отоплением. Встречались среди них и подростки, по­чти дети, чумазые от следов угля и печной копоти. Взрослые говорили своим нерадивым детям: «Вот будешь плохо учиться, тебя выгонят из школы и станешь таким же трубочистом!» Конечно, логичнее было бы испугать лентяя, посулив ему будущее ассенизатора (для детского воображения профессия трубочиста всё же не лишена некоей романтики), но ведь знаменитый Мойдодыр стыд и срам предрекал именно Трубочистам, и это было общеизвестно. Да и после того, как Владимир Маяковский провозгласил себя ассенизатором и водовозом, революцией мобилизованным и призванным, предрекать детям будущее ассенизатора было бы неполиткорректно!

По булыжной мостовой Волкова и окрестным улицам по­чти не проезжали автомашины. Разве что редко‑редко кто‑то из обитателей улицы по особому случаю вызовет такси, хорошо узнаваемое по зелёному огоньку слева за ветровым стек­лом. Все такси были марки «Победа». Это, пожалуй, единственные легковушки, заруливавшие на Волкова. Начальственный ЗИМ видел у нас только однажды. Маленькие «Москвичи», которые можно было купить в личную собственность, на нашей улице также не водились: обитателям округи своя автомашина была не по карману. И грузовики редко появлялись - дрова везли в какой‑то дом, или вызвали уборные чистить. Иногда залетала, как её называли, «карета скорой помощи». Действительно, похожая на карету, только с радиатором. Проезд красной пожарной машины был праздником для ребятни.

Раз в день на подводе, на которой был установлен фанерный ящик, позже - на грузовой автомашине‑фургоне приво­зили хлеб. Хлебных магазинов было два: кроме названного на углу Волкова и Лесгафта ещё - сразу после того, как свернёшь с Волкова на Достоевского. Хлеб выгружали в больших деревянных лотках. Дразнящий аромат свежевыпеченного хлеба сразу распространялся вокруг. Собиралась очередь. Набор хлеба стандартный: кирпичи чёрного, батоны белого, особенно желанные «французские булки», от которых так вкусно было отколупывать и отправлять в рот гребешки, похожие на верхушки солдатских пилоток. Выстояв очередь, наконец, добираешься до прилавка. Просишь полкирпича чёрного и батон. Продавщица режет кирпич пополам встроенным в прилавок большим ножом. Было интересно смотреть, как ловко продавцы с ним управляются. Детей часто посылали за хлебом. Почти все приносили домой обгрызенные на обратном пути домой буханки.

В хлебном торговали также связками баранок (или сушек, как их ещё называли), сухарями. Особенно ценились ванильные. А однажды, мне было около семи лет, вдруг пронёсся слух: привезли сдобу! Это незнакомое вкусное слово так взволновало! Помчался домой, выклянчил деньги, купил, попробовал. Оказалось - ничего особенного, и конкуренции «французской булке» со стороны сдобы не случилось.

Недалеко от улицы Волкова располагалось два многолюдных рынка - Чеховский и Суконный. Рынки в Казани назывались базарами. Чеховский был там, где и сейчас, а на месте Суконного базара давно, кажется, в 1957‑м, построили киноте­атр «Победа», превращённый потом в Дом офицеров. Чеховский выглядел совершенно не так, как се­го­дня, и обликом своим ничем не отличался от Суконного рынка.

Базары представляли собой несколько деревянных неотапливаемых лабазов, в которых торговали мясом, молочными продуктами, овощами и фруктами, а также ряды деревянных прилавков под открытым небом. С раннего утра здесь кипела жизнь. Скапливались запряжённые лошадьми сани зимой и телеги летом. Выгружали большие бидоны с молоком, мешки с картошкой, морковью и луком, мясные туши. Пока телеги или сани разгружали, к мордам лошадей привешивали мешки с овсом, и лошади громко, смачно жевали, потряхивая головами. Дымился свежий навоз. Кружились громко каркавшие вороны, из‑под ног разлетались курлыкавшие голуби и встревоженно чирикавшие воробьи. Среди больших саней‑розвальней встречались сани поменьше: их приволакивали на рынок впрягшиеся в повозки крестьяне из окрестных деревень, чаще всего женщины. Чтобы к утру быть на рынке, им приходилось вставать не позже четырёх утра и тащить за собой гружёные повозки километров по десять в мороз и метель.

Самые большие толпы людей ранним зимним утром я видел именно на рынках. Толпа серая, многоголосая. Громкая русская речь мешается с татарской. Все приехавшие на базары из деревень на рынок поголовно в телогрейках, мужики в ушанках, бабы в чёрных или тёмно‑коричневых платках, в огромных валенках зимой и в лаптях в тёплое время года. Те, кто вставал за прилавки, обязаны были надевать белые фартуки и нарукавники. Чистота их вызывала сомнение…

Городские покупатели на рынках были одеты не в телогрейки, а в пальто, но по цвету ничем не отличались от продавцов - такие же серые или чёрные, в лучшем случае - тёмно‑коричневые, и эти две толпы сливались в одну тёмную массу.

В ней встречалось много инвалидов. Безногие передвигались на низких гремящих подшипниками тележках, отталкиваясь деревянными держалками. Одноногие часто ходили на костылях. Но были и обладатели протезов, деревянных колод, сужавшихся книзу до толщины палки, на которую надевался резиновый наконечник. А к культе колода крепилась ремнями. Инвалиды торговали скобяными изделиями, вениками, деревянными игрушками, часто разложив свой товар на земле или утоптанном снегу. Они представляли инвалидные артели, которых после вой­ны возникло немало.

«В город» на «двойке». «Горняк» и «Миру - мир!» Дело в шляпе

Через равные короткие промежутки времени по нашей улице громыхал трамвай номер два. Он останавливался на углу Волкова и Достоевского и вёз пассажиров до площади Куйбышева, а дальше - до железнодорожного вокзала. И возвращал их оттуда, из дальних краёв. Соседки сообщали: «Поехала в город», «Се­го­дня в городе была». Хотя часто проезжали только одну остановку, до угла Бутлерова и Комлева, где работал продуктовый магазин «Горняк». Все его так называли. Говорили, что ко­гда‑то давным‑давно в этом магазине отоваривали продуктовые карточки какие‑то горняки. Откуда горняки взялись в Казани, оставалось неясным.

Во второй половине пятидесятых годов небольшой двух­этаж­ный дом с «Горняком» на первом этаже снесли и построили пяти­этаж­ную громаду, как мне то­гда казалось, которая заняла целый квартал. «Горняк» возродился на первом этаже этой громады напротив 18‑й школы. Новый магазин сохранил за собой привычное всем имя. В «Горняке» к его двум прилавкам «бакалея» и «гастрономия» все­гда была очередь. И не мудрено. Каждому что‑то взвесь, сделай из обёрточной бумаги пакет, ссыпь (или заверни) в него покупку, на счётах сосчитай, сколько получить с покупателя, приготовь ему сдачу… Очередь терпеливо ждала. Иногда по очереди, в конец её, проносилась тревожная весть - бумага для пакетов кончилась! Как же продавцу быть?! У покупателей одни «авоськи» и сумки. Кусок колбасы можно и в руки покупателю дать, а что делать с сахарным песком? С крупой?

В конце пятидесятых годов рассказывали такую байку о первом секретаре Татарского обкома КПСС Семёне Денисовиче Игнатьеве, который возглавил обком в 1957 году. Этот товарищ демократично ходил на работу пешком, благо жил недалеко, и по пути любил заглядывать в магазины. Однажды он зашёл в недавно открытый на площади Свободы магазин, который все казанцы называли «Миру мир»: на крыше дома с магазином светился неоновый лозунг «Миру - мир!» (Со временем этот лозунг пропал, но казанцы продолжали называть магазин прежним именем, и сравнительно недавно незабвенный знак достопримечательности Казани восстановили.)

В магазине очереди у прилавка не было, и Семён Денисович решил купить немного конфет.

В ответ на свою просьбу услы­шал от скучающей продавщицы, что, мол, бумаги для пакетов нет. Он к отказам не привык и потребовал всё же конфеты взвесить. Продавщица смерила его взглядом:

- Что я, конфеты в шляпу твою насыплю?

Товарищ Игнатьев удивился, но шляпу снял и передал продавщице, которая и ссыпала ему в головной убор конфеты.

Так, с конфетами в шляпе, он пересёк площадь Свободы, вошёл в обком, который располагался в нынешнем здании консерватории на Большой Красной, и приказал немедленно пригласить к нему руководителей розничной торговли Казани и респуб­лики. Этот день стал чёрным для тех руководителей. Но перебои с обёрточной бумагой в магазинах прекратились.

Рядом со старым «Горняком» на Комлева в маленьком домике располагалась парикмахерская, куда родители водили своих сыновей со всех ближайших улиц. На ручки парикмахерского кресла укладывалась дощечка, на которую усаживали испуганного малолетку, закутывали его в простыню, и дядька в белом халате приступал к экзекуции, орудуя механической машинкой для стрижки. Малолетнему клиенту нередко было больно - стригли, как правило, наголо, а механизм даже в руках опытного мастера иной раз, прежде чем состричь волоски, дёргал их, что называлось «делать пискунчика». Приглашение сесть непосредственно в кресло, а не на дощечку означало признание тебя уже взрослым и обязывало стойко сносить страдания.

Следующая остановка трамвая была перед спуском на площадь Куйбышева. Здесь выходили, чтобы попасть в Дом учёных. Туда меня водили «на ёлку» родители. После новогодних праздников дети на улицах и во дворах рассказывали друг другу, кто на какой ёлке побывал, хвалились - какие конфеты были в подарках и сколько в пакетах было мандаринов, два или три. Кто‑то из детей ходил на ёлку в Дом культуры медработников на углу Бутлерова и Маяковского, кто‑то в Клуб госторговли на Куйбышева, ну, и так далее - смотря где работали родители.

Особенно памятен мне один новогодний утренник в Доме учёных, ко­гда я учился не то во втором, не то в треть­ем классе. Привёл меня папа и обещал забрать по окончании.

Перед представлением дети толклись в коридоре, братаясь с чучелами медведя, лисы, зайца, других зверушек, окружавших Деда Мороза и Снегурочку. Очень красивые были чучела, и под стать им - традиционная новогодняя пара в белоснежных шубах, пушистых шапках, валенках. Дед Мороз опирался на красивый резной посох, который держал правой рукой в рукавице.

Я дотронулся до посоха, и оказалось, что, если его чуть‑чуть приподнять, вроде как сам Дед Мороз приподнимает руку с посохом и потом опускает.

Сделав такое открытие, я немедленно стал лёгким движением руки принуждать Деда Мороза постукивать посохом о пол и при этом «басом» тянуть:

- Здравствуйте, дети! С Новым годом!

Дети захихикали, что меня очень воодушевило.

Но вдруг толпа ребят раздвинулась, и передо мной возник дядька в костюме при галстуке. Он грозно вопросил:

- Это что тут происходит?

Я съёжился.

- Кто тебя привёл? - обратился он ко мне.

- Папа,- отвечал я, ни жив, ни мёртв.

- А кто он, где работает? - продолжился допрос.

- В университете,- выдавил я упавшим голосом.

- Кем? - не отставал дядька.

Я молчал.

- Так кем? Дворником?

- Доцентом,- ещё более съёживаясь, прошептал я.

- Вот я ему расскажу о твоём поведении! - пригрозил дядька, нахмурясь, и посмотрел на меня особенно внимательно, как бы запоминая.

Стоит ли говорить, как я был напуган! Какого страха натерпелся: а вдруг дядька осуществит свою угрозу! Пронесло! Но - запо­мнилось на всю жизнь.

«Виртуальный мир» нашего времени. Встречи с товарищем Сталиным

В Дом учёных ездили и в кино. В вестибюле справа от входа было маленькое окошечко кассы, а перед ним очередь. Детские сеансы в двена­дцать дня по воскресеньям, «взрослые» в семь вечера. Но там не показывали новых фильмов - только старые. Поэтому чаще всего, пока не построили киноте­атр «Мир», ходили в киноте­атр имени Свердлова, устроенный в закрытой Духосошественской церкви напротив Суконного рынка. Потом его сменил киноте­атр «Победа». «В городе» было аж три киноте­атра, куда чаще всего отправлялись обитатели наших мест - «Вузовец», барачного типа сооружение под холмом, на котором ныне возвышается циклопических размеров памятник Муллануру Вахитову, «Татарстан» на Баумана, а чуть дальше - «Родина».

«Татарстан» стал первым широкоэкранным киноте­атром города. Ребят водили туда смотреть первые оте­че­ственные цветные широкоэкранные фильмы «Илья Муромец» и «Хождение за три моря». В «Татарстане» и «Родине» перед вечерними сеансами играла «живая музыка». В начале пятидесятых казанцам посчастливилось слушать оркестр Олега Лундстрема, который в год моего рождения, 1947‑й, в полном составе переехал из Шанхая, где маэ­стро создал этот оркестр, в СССР. Музыкантам разрешили поселиться в Казани, и несколько лет они выступали в киноте­атрах перед сеансами. Виктор Деринг в кинотеа­тре «Электра» (потом «Татарстан») был артистом оркестра «Экран», на основе которого потом создали Государственный оркестр кинематографии Татарстана под его руководством. Повезло казанцам!

В кино ходили часто. Весь то­гдашний «виртуальный мир» был сосредоточен в киноте­атрах. Фильмы, в которых блистали аргентинка Лолита Торрес и индиец Радж Капур, смотрели по нескольку раз. Мальчишки распевали песенку из индийского фильма «Бродяга» с Капуром. Девчонки бегали на «Возраст любви» с Торрес. Да что девчонки! Взрослые тётеньки плакали и с ума сходили! Оте­че­ственные фильмы были на любой вкус: «героика» гражданской («Школа мужества», «Олеко Дундич») и Великой Оте­че­ственной войн («Бессмертный гарнизон», «Звезда»), классика («Попрыгунья» и «Анна на шее» по Чехову), о спекулянтах («За витриной универмага»), детективные истории («Дело пёстрых», «Дело номер 306», «Дело Румянцева»; названия этих фильмов - как под копирку), про любовь («Весна на Заречной улице»), про шпионов и диверсантов («Опасные тропы») - всего не перечислить…

Фотопорт­реты популярных киноактёров, цветные, а чаще чёрно‑белые, широко продавались и пользовались большим спросом, они были развешаны в вестибюлях казанских кинотеа­тров. Кино было качественное. Иной раз приходится слышать, что надо бы делать ремейки с самых хороших фильмов тех далёких лет, чтобы на них воспитывать молодёжь. Возможно. Но все старые ленты се­го­дня выложены в сеть, и их каждый может посмотреть бесплатно. Однако современной молодёжи многие эти фильмы неинтересны. Жизнь уже не та, да и киноязык лент безнадёжно устарел.

После спуска «двойки» с относительно крутой горы была остановка «площадь Куйбышева». Отсюда начинались «город» и его главная улица - Баумана. В просторечье трамвайная остановка называлась «Кольцо» - ко­гда‑то там была конечная остановка вагонов первой в Казани трамвайной линии, и по кольцу трамвай разворачивался.

«В город» ездили не только в кино, но прежде всего в магазины. На площади Куйбышева хорошо по­мню магазин «Рыба - Балык». На прилавке - большие лотки с красной и чёрной икрой, в витринах - пирамиды из консервных банок с крабами. Далеко не каждая семья могла позволить себе эти деликатесы, которые полностью исчезли с прилавков уже в самом начале шестидесятых годов. Но то­гда, в пятидесятые, дефицита продуктов не возникало: денег у покупателей было очень мало. А вот качественную мануфактуру людям при деньгах приходилось «доставать». Мануфактурой называли отрез на платье, костюм или пальто. Или нечто иное, из чего можно было сшить одежду или другие вещи.

Бабушка, случалось, говорила: «Тюль на шторы купить невозможно, придётся идти к спекулянтке». И ходила. Пару раз я её сопровождал. При посещениях предприимчивой особы в одном из домов на Бутлерова соблюдались некие элементы конспирации - времена‑то ещё сталинские. За спекуляцию можно было и срок схлопотать.

В ЦУМ на Баумана бабушка заходила регулярно в надежде, что на прилавки «выбросят» редкий товар, она его удачно купит и идти к спекулянтке не придётся. Каждый раз я плёлся за ней: оставить меня дома было не с кем. Ко­гда мы поднимались по лестнице на второй этаж Центрального универсального магазина, перед моими глазами и взорами прочих покупателей возникал огромный порт­рет товарища Сталина. Вождь народов в маршальском кителе с трубкой в руке задумчиво стоял на фоне ночного окна у стола, на котором видны были некие чертежи (видимо, грандиозных планов) и стакан чая в подстаканнике. За окном сияли звёзды на кремлёвских башнях.

6 марта 1953 года по радио передали сообщение о кончине товарища Сталина. Услышали мы его в одинна­дцать утра. Дома были бабушка и две соседки не из самого близкого круга. Ну, и я, конечно. Скорбный голос Левитана заставил всех трёх женщин вскочить со стуль­ев и застыть, скорбно опустив головы. Бабушка зашипела на меня: «Встань немедленно!» Я тотчас же исполнил приказание, не понимая его смысла: в нашей семье­ восторженного почитания Сталина не было. Ко­гда я немного подрос, мне рассказали, что в 1937 году за дедушкой, директором жирового техникума при жиркомбинате, приходили, чтобы арестовать. Но как раз вечером перед ночным визитом чекистов его положили в больницу с тяжёлым воспалением легких. Случай помог избежать ареста. Второй раз не при­шли - видимо, план по арестам органы выполнили.

Уже взрослым стал думать: почему бабушка при чужих так себя повела? У неё, видимо, пронеслось в голове: вдруг Сталин не умер, а объявление о его кончине - проверка на лояльность? Лучше на людях перестраховаться…

Окончание следует.