Купец и коммунист — ругаются во мне

Из архива журнала "Казань" №10, 2020 г.

Каким дед был человеком и каких убеждений придерживался, говорит моё отчество — Ревович. В отличие от своих односельчан из Ново-Кадеево, что недалеко от провинциального городка Черемшана, он не стал называть детей привычными — Гайфулла, Абубакир, Бибиджамал… Ведь от таких имён пыльной стариной веет и мелкобуржуазностью.

Метаморфозы татарской фамилии

Мой дед, Мухлис, сын муллы Сарвара Хайретдина, был человеком новой формации. Так в деревне появились смуглый Рево и светленькая Люция. Я слышу, как Мухлис, распахнув окошко, громко зовёт своих детей: «Рево-люция! Марш за хлебом!» Когда родился третий, то его записали в метрике Альбертом. Европейские принцы и короли здесь, конечно, ни при чём. В те годы была популярна брошюра американского журналиста и пропагандиста большевистских идей Альберта Вильямса «Ленин. Человек и его дело». Думаю, дед, повышая политграмотность, много выписывал такой литературы. Альберта Вильямса, скорее всего, зачитал до дыр.

Мухлис целыми днями пропадал в бывшем байском доме, приспособленном под мэктэп. В этой школе он был и директором, и учителем всех предметов, и зав­хозом. С утра обучал детишек, а вечером — их родителей. Сельчан, которые при царе считались грамотными и умели читать-писать арабской графикой, пришлось переучивать на латиницу. Но только те освоили новую грамматику, как пришло распоряжение осваивать кириллицу. Учиться, учиться и ещё раз учиться!

Первые коммунисты Бугульминского кантона (ныне Черемшанский район). Мухлис Хаиров второй слева.

Тогда многим дисциплинам, даже такой безобидной, как биология, придавали политическую окраску. Сравнивали трутней с капиталистами, а пчёл с пролетариатом. Любимой фигурой на черчении была пятиконечная звезда. Отрывки из «Как закалялась сталь» заучивали наизусть, и роман этот ставили на один уровень с «Героем нашего времени». История страны и всего мира была перелицована. Гладиатор Спартак был чуть ли не первым коминтерновцем, а разбойники Разин и Пугачёв — первыми коммунистами (правда, без партбилета).

Разрушать до основания старый мир Мухлис начал с самого себя. Пошёл в сельсовет и заявил, что хочет сменить фамилию. Пытались отговорить: «Чем тебе, Мухлис, твоя фамилия-то не нравится?» Тогда он, потрясая кулаком, произнёс пламенную речь. Мол, в то время, когда империалисты… и т. д. Откашлявшись, пояснил, что в фамилию Хайретдин закралось одно нехорошее словечко — «дин», то есть вера. И ему, как человеку, ведущему активную борьбу с этим пережитком на селе, иметь фамилию с таким подтекстом всё равно, что коммунисту подписываться Троцкий. Прошу, говорит, сделайте ей обрезание. Просьбу удовлетворили.

Зашёл в сельсовет Хайретдинов, а вышел Хайров. В тот день Мухлис окончательно порвал с прошлым, с «тёмными» предками, с отцом в каляпуше, который построил вместе с сельчанами мечеть и до конца дней своих был в ней имамом. Теперь здесь организовали сельский клуб, вместо шамаилей повесили портреты вождей и лозунг на кумаче намалевали: «Религия — опиум для народа». До войны грузовички Госкино во­зили по деревням вместе с бобинами «важнейшего из искусств» разного рода пропаганду, которую крутили перед началом сеанса. Под ногами шуршала шелуха семечек (как же не поплевать в божьем храме!), зад­ние ряды дымили махоркой и сквернословили. Пролетариат пришёл просвещаться.

Там, где раньше находился михраб, натянули простыню. Афишки писали от руки кириллицей и латиницей. Например, «Zastava nomer cigez» («Застава номер восемь») или «Valerij Chkalov» («Валерий Чкалов») и т. д. Одним из часто повторяемых пропагандистских роликов был документальный фильм о совместном параде 1939 года вермахта и РККА в Бресте. Киноаппарат трещит как пулемёт, простыня вспыхивает и оживает: на ней мимо украшенной хвойными гирляндами трибуны маршируют «заклятые друзья» с ранцами, на головах сверкают каски с рожками. Немецкий командир вскидывает руку перед генералом Хайнцем Гудерианом и комбригом Семёном Кривошеиным. Сквозь печатный шаг слышно короткое приветствие «Хай!». Потом над крепостью спускают немецкий флаг и поднимают советский. Этот фильм частенько крутили до самого конца советско-немецкой дружбы.

Сельчане начали подтрунивать над Мухлисом, окликая его в подражание командиру-немцу: «Хай‑ров, нихаль?» (как дела?). Кто-то шутки ради даже руку вскидывал. Мухлис это терпел, пока немцы оставались друзьями. И снова он отправился в сельсовет и попросил (нет, потребовал) поменять фамилию. Какой-то пустяк, исправить «й» на «и». Председатель с Мухлисом спорить не стал, себе дороже. Может, просто лезвием сковырнул над буквой галочку, а может, и новые документы выдал, не известно. Но зашёл в сельсовет Хайров, а вышел Хаиров.

Говорить, подбирать нужные слова и убеждать он умел. Это заметили и послали на курсы политруков, по окончании которых выдали петлицы с тремя кубиками (звание «политический руководитель» приравнивалось к старшему лейтенанту) и новенькую форму с планшетом. В 1939 году Мухлиса отправили на строительство железной дороги участка «Казань — Бугульма». В газетах тех лет писали об огромном значении этой дороги для Татарии, о том, что ещё царское правительство делало неуклюжие попытки проложить её, но дальше разговоров дело не пошло. И только при советской власти, наконец, в апреле 1939 года, народным комиссаром путей сообщения Лазарем Кагановичем было утверждено проектное задание на постройку железнодорожной магистрали, и вскоре приступили к строительным работам. Протяжённость дороги — 340 км. Необходимо было выполнить 14,2 миллиона кубометров земляных работ, соединить двадцатью мостами небольшие речки и построить один грандиозный через Каму длиной в 1200 метров. «Колхозники, глубоко осознав всю важность быстрейшего сооружения магистрали, активно участвуют в её строительстве. Было мобилизовано четыреста колхозников-стахановцев и двести лошадей с подводами», — писала газета «Красная Татария». Теперь понятно, что там делали политруки. Железная дорога — это ведь стратегический объект, его строительство можно расценивать как бой! Но Великая Отечественная война нарушила все планы…

Камень из слёз

Когда меня отец взял с собой в деревню Ново-Кадеево, откуда был родом Мухлис, мне было лет пять, не больше. Помню смутно какие-то силуэты, коврик света от керосинки, раскатавшийся по ступенькам крыльца, шершавые ладони бабушек, которые не ласкали, а царапали. Жёлтый самовар, ноющий на краю стола: «Ну, попейте! Ну, давайте!»

После застолья отец, подсадив меня на загривок, шёл довольный, насвистывая, по деревенской улице. Сельчане и кошки выглядывали из-за шторок. И вдруг надо мной просвистел камень и выбил доску в заборе, как зуб. Папа машинально присел, прикрыв мою голову. Огрызнулся в темноту матом… Я думаю, это было послание из прошлого от тех, кого раскулачивал дед. Чьё-то затвердевшее горе, чьи-то окаменевшие слёзы.

Повзрослев, я задумался. Один мой предок по материнской линии, Ибрагим Мамяшев, был купцом, у которого большевики отобрали дом и лавку, а самого с многодетной семьёй отправили в ссылку умирать… Другой, по отцовской линии, Мухлис Хаиров, был одним из тех, кто раскулачивал и опрокидывал минареты. Их фотопортреты стоят у меня в книжном шкафу на одной примирительной полочке. Мысленно я усаживаю предков за праздничный стол, но даже в моих фантазиях разговор у них не клеится. Сидят, потупив взоры, как ножи, в тарелку с шулпой. Слишком велика пропасть между ними… Но я чувствую, что они живут во мне. То один проснётся и начинает торговаться и плутовать, то другой — и тогда я становлюсь коммунистом. Мне хочется сокрушать старое, закостеневшее, и вести за собой массы «вперёд, в никуда!» Так и живём все вместе. Так и живём…

Фото на память перед отправкой на фронт. Мухлис с женой Халимой и детьми: на коленях — младший сын Альберт, 
рядом стоят Рево и Люция. 1941

Фото на память

В 1940 году семья моего отца перебралась в Казань. Пять человек ютились на десяти квадратных метрах в старом купеческом доме на улице Красина. Спали на полу на тюфяках, тулупах и баулах. Первое время в комнатушке ещё пахло избой — сеном и хлебным мякишем, но вскоре их вытеснили городские запахи. В деревне мылись дегтярным мылом, а здесь стали покупать с различными цветочными отдушками. На столе появились кофе, овсяное печенье, мятные конфеты… Бакалея это тебе не сельпо!

Перед самой отправкой Мухлиса на фронт решили сфотографироваться. Конечно, приоделись. Халима, жена и верный товарищ, достала из сундука единственное нарядное платье, в таких раньше барышни ходили, но только с белыми кружевами. Дед долго надраивал хромовые сапоги, чтобы зайчики по голенищам бегали. Поскрипывая, прошёлся по комнате. Надушился «Шипром». Когда надел отглаженные китель и галифе, перетянулся ремнями, то все притихли. Даже голос у него стал каким-то командным. Всех построил и повёл в ближайший фотосалон.

Фотограф, как фокусник, накрылся чёрным балдахином и выпустил «птичку» из большого лакированного ящика. Ожидая, когда он проявит пластину, погуляли по летнему городу, омытому коротким дождём. Зашли в кафе, посидели в тенёчке павильона, отгоняя осу от стаканов с дюшесом.

Папа отправляется на войну! Для детей это был праздник с фотографированием и мороженым в алюминиевых вазочках. Отец в новенькой военной форме поначалу показался чужим, но, видя, какие взгляды на него бросают прохожие, они прижались к нему — к сильному и большому, который всем фашистам шею свернёт — и не хотели отпускать.

Ранним утром он поцеловал их, спящих, ещё раз «сфотографировал» глазами. Оставил ключи на тумбочке. Взял вещмешок и ушёл…

Он погибнет 26 августа 1942 года подо Ржевом. Как тут не вспомнить Твардовского?