Лица Победы (Стихи)

Журнал "Казань", № 5, 2015

Поэт Евгений Евтушенко начал печататься рано. Первое стихотворение было опубликовано в газете «Советский спорт», когда ему исполнилось всего пятнадцать лет.

По сути, возраст его поэтической биографии совпадает с юбилеем Великой Победы.

Война занимает в творчестве Евтушенко особое место - ведь его детство и отрочество совпали с военной порой.

Он не сражался в партизанском отряде, не был сыном полка, не жил на оккупированной фашистами территории.

Но, живя в далёкой от фронтов Сибири, ощущал - как и все - незримое присутствие войны, её тяжёлый далёкий гул. Сводки Информбюро, проводы молодых ребят на фронт, полуголодная тыловая жизнь, инвалиды, вернувшиеся домой, заплаканные лица женщин, получивших похоронки - всё это вошло в детское сердце и осталось в нём навсегда.

Два его стиха о войне известны во всём мире. Оба стали музыкой - песня Эдуарда Колмановского «Хотят ли русские войны» и 13‑я симфония Дмитрия Шостаковича

«Бабий яр» звучат, не теряя своей актуальности.

Другие стихи о вой­не также несут в себе личные переживания и мысли поэта. Да иначе и быть не может, поскольку, как и вся поэзия Евгения Евтушенко, они вдохновлены самой жизнью и судьбой.

Эдуард ТРЕСКИН

Свадьбы

А. Межирову

О, свадьбы в дни военные!

Обманчивый уют,

слова неоткровенные

о том, что не убьют...

Дорогой зимней, снежною,

сквозь ветер, бьющий зло,

лечу на свадьбу спешную

в соседнее село.

Походочкой расслабленной,

с чёлочкой на лбу

вхожу,

плясун прославленный,

в гудящую избу.

Наряженный,

взволнованный,

среди друзей,

родных,

сидит мобилизованный

растерянный жених.

Сидит

с невестой - Верою.

А через пару дней

шинель наденет серую,

на фронт поедет в ней.

Землёй чужой,

не местною,

с винтовкою пойдёт,

под пулею немецкою,

быть может, упадёт.

В стакане брага пенная,

но пить её невмочь.

Быть может, ночь их первая -

последняя их ночь.

Глядит он опечаленно

и - болью всей души

мне через стол отчаянно:

«А ну давай, пляши!»

Забыли все о выпитом,

все смотрят на меня,

и вот иду я с вывертом,

подковками звеня.

То выдам дробь,

то по полу

носки проволоку.

Свищу,

в ладоши хлопаю,

взлетаю к потолку.

Летят по стенкам лозунги,

что Гитлеру капут,

а у невесты

слёзыньки

горючие

текут.

Уже я измочаленный,

уже едва дышу...

«Пляши!..» -

кричат отчаянно,

и я опять пляшу...

Ступни как деревянные,

когда вернусь домой,

но с новой свадьбы

пьяные

являются за мной.

Едва отпущен матерью,

на свадьбы вновь гляжу

и вновь у самой скатерти

вприсядочку хожу.

Невесте горько плачется,

стоят в слезах друзья.

Мне страшно.

Мне не пляшется,

но не плясать -

нельзя.

Мёд

Я расскажу вам быль про мёд.

Пусть кой-кого она проймёт,

пусть кто-то вроде не поймёт,

что разговор о нём идёт.

Итак, я расскажу про мёд.

В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,

где голодало всё и мёрзло,

на снег базарный бочку выставили -

двадцативёдерную! - мёда!

Был продавец из этой сволочи,

что наживается на горе,

и горе выстроилось в очередь,

простое, горькое, нагое.

Он не деньгами брал, а кофтами,

часами или же отрезами.

Рука купеческая с кольцами

гнушалась явными отрепьями.

Он вещи на свету рассматривал.

Художник старый на ботинках

одной рукой шнурки разматывал,

другой - протягивал бутылку.

Глядел, как мёд тягуче цедится,

глядел согбенно и безропотно

и с мёдом - с этой вечной ценностью -

по снегу шёл в носках заштопанных.

Вокруг со взглядами стеклянными

солдат и офицеров жёны

стояли с банками, стаканами,

стояли немо, напряжённо.

И девочка прозрачной ручкой

в каком-то странном полусне

тянула крохотную рюмочку

с колечком маминым на дне.

Но - сани заскрипели мощно.

На спинке расписные розы.

И, важный лоб сановно морща,

сошёл с них некто, грузный, рослый.

Большой, торжественный, как в раме,

без тени жалости малейшей:

«Всю бочку. Заплачу коврами.

Давай сюда её, милейший.

Договоримся там, на месте.

А ну-ка пособите, братцы...»

И укатили они вместе.

Они всегда договорятся.

Стояла очередь угрюмая,

ни в чём как будто не участвуя.

Колечко, выпавши из рюмочки,

упало в след саней умчавшихся...

Далёк тот сорок первый год,

год отступлений и невзгод,

но жив он, медолюбец тот,

и сладко до сих пор живёт.

Когда к трибуне он несёт

самоуверенный живот,

когда он смотрит на часы

и гладит сытые усы,

я вспоминаю этот год,

я вспоминаю этот мёд.

Тот мёд тогда как будто сам

по этим - этим - тёк усам.

С них никогда он не сотрёт

прилипший к ним навеки мёд!

Матч СССР-ФРГ 1955 год.

Репортаж из прошлого века

Вдруг вспомнились

трупы по снежным полям,

бомбёжки и взорванные кариатиды.

Матч с немцами. Кассы ломают. Бедлам.

Простившие родине все их обиды,

катили болеть за неё инвалиды -

войною разрезанные пополам,

ещё не сосланные на Валаам,

историей выброшенные в хлам -

и мрачно цедили: «У, фрицы! У, гниды!

За нами Москва! Проиграть -

это срам!».

Хрущёв, ожидавший в Москву Аденауэра,

в тоске озирался по сторонам:

«Такое нам не распихать по углам…

Эх, мне бы сейчас

фронтовые сто грамм!».

Незримые струпья от ран отдирая,

катили с медалями и орденами,

обрубки войны к стадиону «Динамо» -

в единственный действующий храм,

тогда заменявший религию нам.

Катили и прямо, и наискосок,

как бюсты героев,

кому не пристало

на досках подшипниковых пьедесталов

прихлёбывать, скажем, берёзовый сок

из фронтовых алюминьевых фляжек,

а тянет хлебнуть поскорей, без оттяжек,

лишь то, без чего и футбол был бы тяжек:

напиток барачный, по цвету табачный,

отнюдь не бутылочный,

по вкусу обмылочный,

и может, опилочный -

из табуретов

Страны Советов,

непобедимейший самогон,

который можно,

его отведав,

подзакусить рукавом, сапогом.

И может, египетские пирамиды,

чуть вздрогнув, услышали где-то в песках,

как с грохотом катят в Москве инвалиды

с татуировками на руках.

Увидела даже статуя Либерти -

за фронт припоздавший второй со стыдом,

как грозно движутся инвалиды те -

виденьем отмщения

на стадион.

Билетов не смели спросить контролёрши,

глаза от непрошенных слёз не протёрши,

быть может, со вдовьей печалью своей.

И парни-солдатики,

выказав навыки,

всех инвалидов

подняли на руки,

их усадив попрямей,

побравей,

самого первого ряда первей.

А инвалиды,

как на поверке,-

все наготове держали фанерки

с надписью прыгающей «Бей фрицев!»,

снова в траншеи готовые врыться,

будто на линии фронта лежат,

каждый друг к другу предсмертно прижат.

У них словно нет половины души -

их жёны разбомблены и малыши.

И что же им с ненавистью поделать,

если у них - полдуши

и полтела?

Ещё все трибуны были негромки,

но Боря Татушин,

пробившись по кромке,

пас Паршину дал.

Тот от радости вмиг

мяч вбухнул в ворота,

сам бухнулся в них.

Так счёт был открыт,

и в неистовом гвалте

прошло озаренье по тысячам лиц,

когда Колю Паршина

поднял Фриц Вальтер*,

реабилитировав имя «Фриц».

Фриц дружбой -

не злостью за гол отплатил ему,

он руку пожал с уваженьем ему,

и -

инвалиды зааплодировали

бывшему пленному своему!

Но все мы вдруг сгорбились, постарели,

когда вездесущий тот самый Фриц,

носящий фамилию пистолета,

нам гол запулил, завершая свой «блиц».

Когда нам и гол второй засадили,

наш тренер почувствовал холод Сибири,

и аплодисментов не слышались звуки,

как будто нам всем отсекли даже руки.

И вдруг самый смелый из инвалидов

вздохнул, восхищение горькое выдав:

«Я, братцы,

скажу вам по праву танкиста -

ведь здорово немцы играют и чисто...».

И хлопнул разок, всех других огорошив,

в свои, обожжённые в танке ладоши,

и кореш в тельняшке подхлопывать стал,

качая поскрипывающий пьедестал.

И смылись все мстительные мыслёнки

(все с вами мы чище от чистой игры),

и чувствуя это, Ильин и Маслёнкин

вчистую забили красавцы-голы.

Теперь в инвалидах была перемена -

они бы фанерки свои об колена

сломали,

да не было этих колен,

но всё-таки призрак войны околел.

Нет стран, чья история - лишь безвиновье,

но будет когда-нибудь и безвойновье,

и я этот матч вам на память дарю.

Кто там говорит, что надеждам всем крышка?

По-моему, я - тот же русский мальчишка,

и я как свидетель всем вам говорю,

что брезжило

братство всех наций в зачатке -

когда молодой ещё Яшин перчатки

отдал как просто вратарь вратарю.

Фриц Вальтер, вы где?

Что ж мы пиво пьём розно?

Я с этого матча усвоил серьёзно -

дать руку кому-то не может быть поздно.

А счёт стал 3:2.

В нашу всё-таки пользу.

Но выигрыш общий неразделим.

Вы знаете, немцы, кто лучшие гиды?

Кто соединил две Германии вам?

Вернитесь в тот матч и увидите там.

Кончаются войны не жестом Фемиды,

а только когда, забывая обиды,

войну убивают в себе инвалиды,

войною разрезанные пополам.

Сватовство

В Сибири когда-то был на первый

взгляд варварский, но мудрый обычай.

Во время сватовства невеста должна

была вымыть ноги жениху, а после

выпить эту воду. Лишь в этом случае

невеста считалась достойной, чтобы

её взяли в жёны.

Сорок первого года жених,

на войну уезжавший назавтра в теплушке,

был посажен зиминской роднёй

на поскрипывающий табурет,

и торчали шевровых фартовых сапог

ещё новые бледные ушки

над загибом блатных голенищ,

на которых играл золотой керосиновый свет.

Сорок первого года невеста вошла

с тяжеленным расписанным розами тазом,

где, тихонько дымясь,

колыхалась тревожно вода,

и стянула она с жениха сапоги,

обе рученьки ваксой запачкала разом,

размотала портянки, и делала всё без стыда.

А потом окунула она его ноги босые

в мальчишеских цыпках

так, что, вздрогнув невольно, вода через край

на цветной половик пролилась,

и погладила ноги водой с бабьей нежностью

пальцев девчоночьих зыбких,

за алмазом алмаз в таз роняя из глаз.

На коленях стояла она

перед будущим мужем убитым,

обмывая его наперёд,

чтобы если погиб - то обмытым,

ну, а кончики пальцев её так ласкали

любой у него на ногах волосок,

словно пальцы крестьянки -

на поле любой колосок.

И сидел её будущий муж -

ни живой и ни мёртвый.

Мыла ноги ему,

а щеками и чубом стал мокрый.

Так прошиб его пот,

что вспотели слезами глаза,

и заплакали родичи и образа.

И когда наклонилась невеста,

чтоб выпить с любимого воду,-

он вскочил, её поднял рывком,

усадил её, словно жену,

на колени встал сам, с неё сдёрнул

цветастые чёсанки с ходу,

в таз пихнул её ноги, трясясь,

как в ознобном жару.

Как он мыл её ноги - по пальчику,

по ноготочку!

Как ранетки лодыжек

в ладонях дрожащих катал!

Как он мыл её! Будто свою же

ещё не рождённую дочку,

чьим отцом после собственной гибели

будущей стал!

А потом поднял таз и припал - аж эмаль

захрустела под впившимися зубами

и на шее кадык заплясал -

так он пил эту чашу до дна,

и текла по лицу, по груди, трепеща,

как прозрачное, самое чистое знамя,

с ног любимых вода, с ног любимых вода...

Лицо Победы

У Победы лицо не девчоночье,

а оно как могильный ком.

У Победы лицо не точёное,

А очерченное штыком.

У Победы лицо нарыдавшееся.

Лоб её, как в траншеях бугор.

У Победы лицо настрадавшееся -

Ольги Фёдоровны Берггольц.