Марина Подольская. Дед, бабушка, папа и большая война

Из архива журнала "Казань" №6, 2021

Марина Подольская — невролог, реабилитолог, физиотерапевт, доцент КГМА, член редколлегии и давний автор журнала «Казань». Талантливый литератор, пытливый исследователь, журналист по призванию, автор большого количества эксклюзивных публикаций на наших страницах.

Фото Гульнары Сагиевой

Их герои — учёные, коллеги-врачи, художники, артисты, музыканты — составляют живой портрет Казани прошлого, настоящего и будущего.

22 июня страна отмечает скорбную дату — начало Великой Отечественной войны.

О том, как переживали её годы казанские медики, можно узнать со страниц семейных хроник потомственного врача Марины Алексеевны.

В те дни,

когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея…

А. С. Пушкин. Евгений Онегин

Казуистика встреч мне досталась от деда по папе. Он рассказывал, и ему не верили. Как не верят теперь мне. Ко­гда‑то это обижало. Уже давно безразлично, кто что подумал, выслушав меня вполуха. Или пропустив слова мимо ушей.

На третьем курсе заведующего кафедрой неврологии мединститута профессора Якова Юрьевича Попелянского я ещё не встречала,— его предмет начинался через год. Несу ему на кафедру мамину диссертацию для отзыва. Профессора нет. Мамин пакет оставлен лаборанту, а я спешу на трамвай. На остановке «пятёрки» толкаются. Почему‑то взор привязывает к себе немолодой, подвижный, плотно сложённый мужчина в больших очках. Рассматриваю его издалека, он этого не замечает. Трамвай подошёл, давка, все лезут вперёд. Стою. Мужчина повернул голову и, прежде чем последним прыгнул на подножку покатившего вагона, сверкнула его чудесная мимолётная улыбка, мальчишечья, задорная. «Это же Яков Юрьевич Попелянский!» — без сомнения решила я, не подозревая, что так лихо только что укатил мой будущий великий учитель и верный друг. Тот, чьё присутствие в моей жизни три­дцать ближайших лет будет главной удачей, даром Господа, а уход окажется самым ощутимым из череды покинувших меня. Ему было дано лепить из глины человеков и вдувать им души. Хотя, как оказалось, нередко он в этом деле спешил.

Через тридцать лет лечу в Сиэтл. Там на могиле Якова Юрьевича только что установлен памятник. На пересадку в нью‑йоркском аэропорту Кеннеди есть два с лишним часа. Немного, если знать, что каждые три минуты тут приземляется большой самолёт, и очереди на таможне непредсказуемы. Таможня позади. Теперь подняться на эскалаторе этажом выше, в зале регистрации отдать чемодан и налегке отправиться искать нужный выход на посадку. Но в зал не протиснуться,— спрессованная толпа с громадными по‑американски чемоданами, в тревоге не отрывая взглядов от часов на стене, уже давно стоит беспомощно и безмолвно: сломался транспортёр для багажа, и регистрация на рейсы прекращена. Обречённо встаю с краю и прикидываю, успею ли, если транспортёр вдруг оживёт сию минуту. Скорее всего, не успею, тысячи людей впереди, все опаздывают. В аэропорту Сиэтла, не зная, почему меня не окажется в самолёте, будут нервничать супруга Якова Юрьевича Галина Абрамовна и сын Алик. Предупредить их невозможно,— мобильного телефона у меня ещё нет, американских монет пока не разменяла, где поблизости телефонный автомат, не знаю, и страшно отойти на минуту от этого рокового места. Стою. Прокручиваю в уме варианты. Часы тикают. Тишина полнейшая. Вдруг слева от меня маленький вихрь,— с массивными мобильниками у ушей проносятся три сотрудника охраны аэропорта, двое мужчин и чёрная женщина. Они кричат в трубки и машут руками. Женщина пантерой прыгает ко мне, молча хватает мой чемодан и бежит из зала. Я кидаюсь следом. В боковом зрении кадрами мелькает аэропорт. В дальнем его конце пустой зал регистрации с непрерывно бегущим транспортёром. Спасительница за минуту регистрирует мой билет и, вопреки правилам прихватив с собой чемодан в салон, бежим к дальним воротам на посадку. Женщина что‑то кричит в трубку. Я не понимаю ни слова. У выхода на посадку чемодан подхватывает поджидавший сотрудник аэропорта и по коридору‑гармошке несётся в самолёт. Я успеваю взглянуть на партнёршу по марафону и слышу:

— Are you ok, Mа'аm?^[1] — Она улыбается, но я вижу пот на её лбу.

— Thank you! You are my angel savior!^[2] — кричу в ответ уже на бегу и кидаю через парапет плитку бабаевского шоколада, не взглянув, поймала ли его стройная леди в синей обтягивающей форме.

Успела! Их ведь было лишь трое…

В Сиэтле Алик Попелянский просит на обратном пути в Нью‑Йорке проконсультировать пациента с нарастающим параличом ног,— бывший советский профессор‑экономист из Казани нашёл сына великого невролога века Якова Юрьевича Попелянского в интернете. Перед вылетом мы созвонились и договорились о встрече в аэропорту Кеннеди. В Нью‑Йорке у стойки выдачи багажа меня поджидала седо­власая жена бывшего казанца. Ко­гда она резво вырулила большую старую машину на трассу, сидевший справа её муж с улыбкой повернулся ко мне.

— Ваш папа ведь Алексей Подольский?

— Да, я Алексеевна.

— Он жил в Казани на Тельмана?

— На Тельмана.

— И учился в девятна­дцатой школе?

— Да!

— Вы, конечно, этого не знаете, Мариночка, но мы с вашим папой учились в одном классе, и в начале июня 1944 года тайно совершили побег на самодельном плоту вниз по Волге из Казани в Спасск. Там жили ваши родственники Сотниковы. Пока мы с Алёшей шли по Волге, нас иска­ла вся Казань. А уж добрались до Спасска, оттуда Сотниковы сразу догадались дать телеграмму. Переполоха хватило…

Он говорил весело и громко, при этом вяло жестикулируя исхудавшими руками. Как это было здорово, ну просто Том Сойер и Гекльберри Финн! Они с Алёшей делали запас провианта, месяц экономили половину своего хлебного пайка, сушили сухари. Потом тайно строили в камышах на Казанке плот. Соорудили на нём удобный шалаш. А в пути!!! Жарили на костре двустворчатых моллюсков‑беззубок в перламутровых ракушках, вкуснота полнейшая, мясо! Поймали на удочку большую рыбу, она едва не сорвалась, Алёша прыгнул за ней в воду и чуть не утопил свою туфлю. Других у него вообще не было. Пересекали Каму в широком устье, едва не снесло течением к правому берегу Волги.

Машина медленно шла по перегруженной Второй авеню Манхэттена. Забыв, где сейчас и зачем, я слушала, связывая в целое старые семейные байки.

В этом эмигрантском доме с биб­лио­текой по стенам я, похоже, оказалась вовремя. Профессор удивился, услышав, что у него паралич не только в ногах, но и в руках: ему в США и Израиле лечили слабеющие ноги, удалили поясничный межпозвонковый диск, и стало ещё хуже. Но на десятках рентгеновских томограмм было отчётливо видно врождённое суже­ние канала внутри двух шейных позвонков, там, где к рукам и ногам проходит спинной мозг. В молодости человек с этим пороком развития живёт, приспосаб­ливается. С возрастом состояние сосудов ухудшается, пережатый костным кольцом спинной мозг постепенно гибнет от недостатка кровоснабжения, и развивается паралич. Оперировать, расширять позвоночный канал нужно было на шейном уровне и срочно.

— Вас мне Алёша с небес прислал,— шутил профессор.— И Яков Юрьевич Попелянский, конечно.

— А мне вас — папа. Он не дорассказал.

Николай Подольский

7 июня 1944 года на подпись директора Казанского института для усовершенствования врачей профессора И. Ф. Козлова поступила бумага от его зама по учебной части профессора И. И. Русецкого:

«Учебная часть поручила занятия в учебной точке жел. дор. поликлиники ассистенту инфекционной клиники О. И. Гаркави. Вторично ей было извещено в учебной части перед днём занятий. Однако, асс. О. И. Гаркави не провела занятий и сорвала их 7 июня. Прошу объявить ей строгий выговор».

Директор тут же дал добро.

Теперь я знала, почему моя ответственная бабушка Ольга Ильинична Гаркави, пропустив без уважительной причины работу 7 июня 1944 года, сорвала занятия с врачами, которых её кафедра готовила для фронта. По военным временам это была диверсия, и ассистента Гаркави наказали бы очень строго, если бы в городской инфекционной больнице Казани на улице Академической оставались другие опытные врачи, а на кафедре ­ГИДУВа преподаватели. Почти все давно были на фронте.

Эпидемии всегда сопровождают большие вой­ны, умножая потери бойцов и мирных людей. Немцы панически боялись этого в немытой России. Пока они шли вперёд, эпидемиологическая вой­на не входила в планы Вермахта. Отступая, немцы заражали тифом и холерой водоёмы и колодцы, засылали в тыл СССР диверсантов с культурами особо опасных инфекций. Да и без этого причин для массовых вспышек заразных болезней в воюющей, бедствующей стране хватало. Но вся длинная и тяжкая война прошла без больших эпидемий,— так сработали советские эпидемиологи и инфекционисты на фронте, в тылу, на путях перемещения миллионов раненых и эвакуированных. Не будь у казанского врача Ольги Гаркави в начале вой­ны четверых сыновей от двух до десяти лет, и она бы в свои три­дцать пять молча надела куцую врачебную шинельку и шагнула на подножку уходящего на запад санитарного эшелона. Два­дцать третьего июня 1941 года призвали её мужа, доцента кафедры патоанатомии Казанского мединститута Николая Степановича Подольского, моего деда. А его жена Лёля осталась на военном положении в Казани с четырьмя мальчишками и по­чти восьмидесятилетней дворянской мамой, неко­гда деловой и неутомимой дочкой Михаила Александровича Ротта, потомка шведского короля Густава Ваза, одного из создателей Казанского губернского земства, его председателя. Всю вой­ну Екатерина Михайловна старалась незаметно отдать свои триста граммов хлебного пайка иждивенца внукам и быстро слабела. Помощник Лёле она была никудышный.

Николай Подольский на толчке под Кремлём. Казань. 1927

В начале войны мобилизованные медики Казани какое‑то время продолжали работу в институтах и больницах и одновременно служили в казанских эвакогоспиталях. На фронт их отправляли по мере необходимости и подготовки по военно‑полевой медицине. Доцент Подольский совмещал кафедральную работу с госпитальной до февраля 1942 года. С 1809 года Казанский военный госпиталь был крупной тыловой лечебной базой Российской армии. Ка­зань принимала на лечение раненых в вой­ну с Наполеоном. Как и в Германскую 1914 года, в первые же дни вой­ны 1941 года в Ка­зань с фронта начали массово поступать тяжелораненые. В городских школах, клубах, общежитиях, больницах появилось семьдесят с лишним эвакогоспиталей. Казанские патоанатомы экстренно изу­чали новую для мирных врачей военную патологию, пролагая путь к со­зданию эффективных лечебных методов.

На фронт Николая Степановича Подольского отправили в марте 1942 года. Эшелон неделю добирался до Боровичей Ленинградской области, где располагалась госпитальная база Волховского фронта. Приехали и узнали, что вышедший следом из Казани эшелон с казанскими медиками попал под бомбёжку, очень многие погибли. Это были первые военные потери друзей. Начались фронтовые будни, секционная работа без остановки, микроскопия, диагностика, обдумывание патологии, отчёты, доклады, конференции фронтовых врачей.

Алёша Подольский — старший мужчина в доме. 1945

Прощаясь с семьёй, Николай Степанович назначил своим заместителем, старшим мужчиной в доме одиннадцатилетнего Алёшу, Апулея, как он шутливо звал старшего сына. Тогда Николай Степанович, как и все в стране, полагал, что вой­на будет скорой. Оказалось иначе. Почти четыре года в военной безотцовщине будут бултыхаться его четверо мальчишек, и единственной тоненькой ниточкой их связи с отцом окажутся фронтовые письма и открытки. Первую Николай Степанович начал писать сразу же, как только эшелон тронулся от платформы Юдино.

5. 03. 1942. Помчались. Видел ёлочки в Обсерватории. Алёша, пожалуйста, помогай маме и следи за мальчиками. Я вас всех крепко целую. Папа.

Алёша был единственным из братьев, пригодным для переписки. Следующий брат Митя был двумя годами младше и с грамматикой не дружил, рос технарём. При всей любви к дорогому папе, папе‑другу, растившему их, как и сам, активными и разносторонними жизнелюбами, Алёша сочинял ему письма с трудом, не вовремя и покороче. Не до этого было старшему мужчине в семье­. Папа в своём фронтовом далёке прекрасно понимал, как неохота голодному пятикласснику в нетопленом доме вечерами корпеть с пером и чернильницей. Давить на мальчишек и жестоко, и ненадёжно, но выбора у Николая Степановича не было, и он на двух старших давил, пока сыновья ещё не забыли о его присутствии в их жизни, пряником и кнутом старался держать Апулея и Митю в достойной трудовой форме и хоть каком‑то послушании.

13. 04. 1942. Как дела, Апулёк? Скоро экзамены? Начал готовиться? Как дела у Мити? Помогаешь ли маме? Смотришь ли за мальчиками? Я здоров. Много работаю. Условия работы сносные. Очень скучаю о вас всех. Целую. Будь здоров. Не забывай, что ты старший в доме. Папа.

Весной изголодавшиеся за зиму казанцы массово сажали огороды, раскопали под них дворы, парки, клумбы, пустыри. Жители прибрежных улиц осваивали пойму реки Казанки. Подольским с Поповой горы туда было рукой подать. Старший друг Алёши Подольского Алёша Агафонов, сын заведующего кафедрой Ольги Ильиничны и главного врача инфекционной больницы Андрея Фёдоровича, готовил грядки на месте свалки мусора на задах больницы. Алёша Подольский набирался у него опыта и семян. Надо было ещё как‑то сэкономить для посадки на картофельных глазках, вырезать их пошире. Вот ведь, оказывается, какая довоенная роскошь, вырезать из картошек глазки! Не хватит глазков, придётся для посадки покупать на рынке картофельные очистки. Он один раз купил, да не удержался, сварил, и мигом с братьями съели.

Лёля Гаркави. Казань. 1928

04. 05. 1942. Апулёк! Как ты намерен проводить огородную кампанию? Мне кажется, что это необходимо, сам знаешь, не белоручка. Кроме того, у тебя будет помощник — Митя. Митя, ты уж не отказывайся пожалуйста, дело нужное. Главное, взрыть землю и посадить картофель, дальше дело пойдёт глаже: там можно будет использовать резерв в виде Вовы и Серёженьки, конечно, при условии надзора за ними, иначе во время полки они всю картошку повыдёргивают. Ну, если толк от этой рабочей силы будет небольшой, они хотя бы гулять будут. Маму от работы, я думаю, вы освободите, она и так сильно устаёт. Эх, если бы я был с вами, такой бы огородище устроили, что пришлось бы картошку копать до снега. Но я надеюсь, что и без меня вы много сделаете, и я уже, хоть и стыдно будет, приеду к готовому. Как, Апулёк, с экзаменами? Посмотри, чтобы Митя не обижал Вову, а Серёжа маму. Поцелуй их всех. А я тебя крепко целую. Папа.

Ох, уж эти взрослые! Выбрали бы что‑то одно! А ведь им всё сразу подавай, и учёбу, и работу. А погулять, побегать по берегу с луком и стрелами? Порыбачить с удочкой? В одиннадцать лет ужасно охота. С одной стороны, делай, Алёша, весь день что хочешь, мамы всё равно допоздна дома нет. А с другой — папа, как в сказке, «высоко сижу, далеко гляжу», не увернёшься от его глаза, всё знает. И стыдно его подвести, он же воюет.

Братья Подольские. Митя, Серёжа, Алёша, Володя. 1942

3. 06. 1942. Поздравляю тебя, Апулёк, с успешным окончанием учебного года. Я не сомневался ни минуты, что он окончится успешно, но ты всё‑таки, товарищ шестиклассник, напиши, каков результат экзаменов и опиши обстановку испытаний. Ну, теперь ты, кажется, стал свободным человеком, поэтому я думаю, что твоя помощь маме увеличится, и что ты будешь побольше смотреть за маленькими. Имей в виду, что работа на огороде одна из важнейших. Впрочем, ты это сам отлично понимаешь. Не забывай о чтении, и не увлекайся очень походами в лес и на Казанку. Ещё раз поздравляю и крепко целую. Папа.

Семья в Казани смутно догадывалась о фронтовых делах папы. В его открытках и письмах были лишь дозволенные цензурой сведения. То, что читалось между строк, было ведомо только Лёле. Мальчишки знали главное: папа на фронте, он воюет и очень занят. Ему трудно. Редко, но случались и у него удачные дни. Тогда приходили не открытки, а длинные и спокойные письма, свёрнутые в треугольники.

13. 07. 1942. Апулей! Меня много порадовало, что ты успел прочитать почти всего Сенкевича. Эти произведения, которые ты прочитал, я, не преувеличивая, за свою жизнь читал раз 10, а представится случай, прочту ещё. Наваливайся на Дюма! Читай всего! Граф Монте-Кристо хорош, но есть ещё вещи не менее интересные: «Три Мушкетёра», «20 лет спустя», «10 лет спустя» и т. д. Но больше меня радует, что ты по‑настоящему, по‑мужски помогаешь маме. Я знаю, что тебе, может быть, бывает и тяжело, но ты должен почаще вспоминать Тараса Бульбу: «Есть ещё порох в пороховницах, не оскудела силушка казацкая». Когда становится невмоготу, вспоминай пана Заглобу. Пусть он враль, хвастунишка, но он, как ты знаешь, никогда не раскисал, не вешал носа, и всегда выходил сухим из воды в таких положениях, в которых другой бы непременно пузыри пускал. За это я люблю Заглобу. Когда будете конкретнее изучать историю, ты увидишь, что Сенкевич неверно изображает эпоху Богдана Хмельницкого, но ведь он не историк, а писатель, причём писатель, который может научить любить свою страну, стать патриотом. Не забывай и наших великих писателей — Льва Толстого, Пушкина, Лермонтова, Чехова, Тургенева, Гончарова, Некрасова,— всех не перечислишь. Ещё раз могу сказать, что я тебе завидую, потому что тебе предстоит завести столько знакомств с интересными литературными героями, сколько мне уже не встретится в жизни. Не забудь и Диккенса, например «Жизнь и приключения Николаса Никльби». Интереснейшая вещь. Достань что‑нибудь себе и Мите, и пусть он привыкает к книгам.

Володя Подольский во дворе дома на улице Тельмана. 1945

Хотя Лёля исправно отсылала мужу письма, непросто было браться за перо. Цензура не дозволяет жаловаться на трудности, вымарывает, а то и изымает письма. И правильно делает. Сообщать Коле об их тыловом житье‑бытье, о том, что мальчики весь день одни, мотаются куда вздумается, дерутся, что заготовленные мужем перед уходом на фронт дрова давно кончились, окно в спальне младших разбито, у Алёши и Мити разваливаются туфли, других нет… Зачем? В письмах мужу она хвалила его, благодарила, вспоминала былые счастливые дни и шутила. Он всё понимал.

23. 07. 1942. Апулёк, опиши детальнее, что ты делаешь, что читаешь, не забудь написать про маленьких и, главное, опиши, как живёт мама. Она по­чти ничего о себе не пишет. Как её здоровье, много ли работает, бывают ли у неё выходные дни? Мама писала, что ты уже окучивал картошку. Мне доставляет много радости всякое известие о том, что ты работаешь, заботишься о маленьких, то есть ведёшь себя так, как и должен себя вести старший в доме. Запомни, что для дружной и работящей семьи, члены которой любят и помогают друг другу, никакие невзгоды не страшны. А вам всем, в частности и тебе, приходится переносить суровое время. Но настанет время, когда мы снова заживём как следует. Вот тогда ты с удовольствием будешь вспоминать свою работу в качестве главы дома. Крепко тебя целую, Апуленька. Папа.

Казалось бы, для чего нужны патоанатомы на фронте? Всё предельно ясно, война. Конечно, великий хирург Пирогов был прав, сто лет назад назвав войну травматической эпидемией. Теперь массово уничтожает людей новое немецкое оружие, изощрили инженеры методы убийства людей. А военные плюс к этому, как сотни лет назад, болеют на фронте ещё и мирными болезнями.

На Волховском, потом Ленинградском фронте в мёрзлых болотах военные в лёгких шинельках и сапогах болели массово. Зимой с медиков сняли выданные им тулупы и валенки, отдали в окопы на передовую. Мелочи! Всё больше было фатальных пневмоний и, главное, тяжёлого туберкулёза. В истории войн массовые обострения туберкулёза в войсках не новость. Важно быстро организовать помощь заболевшим и их изоляцию. Николай Степанович хорошо знал туберкулёз, обнаружил его у военных, забил тревогу. В госпиталях собирал случаи с рентгенограммами, историями болезней, публиковал в армейских медицинских сборниках, докладывал на врачебных фронтовых конференциях. Не застала эта беда врасплох.

В Казани поток раненых и больных с фронта не иссякал. Госпиталей и больниц в городе уже почти сотня, и везде что‑то постоянно случалось инфекционное, то лихорадка, то сыпь, то желтуха, и срочно требовали консультанта‑инфекциониста. А где его взять? Все на фронте. После занятий с врачами‑курсантами и приёма больных в своей инфекционной больнице Ольга Ильинична отправлялась консультировать по госпиталям, пешком, конечно. Изредка попутно подхватить доктора присылали личный транспорт главных врачей, старомодную повозку с кучером, что‑то между дрожками и пролёткой. Но чаще обходить Казань приходилось пешком. И хотя большинство госпиталей были в центре города, добраться до них с Академической значило преодолеть по пыли, жаре, под снегом, дождём километров по десять. А уж если вызывали за Казанку… Там тоже было несколько госпиталей…

Ольга Ильинична Гаркави (в центре) с сотрудниками инфекционной больницы. Казань. 1945

Довоенные туфли давно износились, и теперь выручали мягкие, ещё дореволюционные сапоги, оставшиеся от брата Жени. Восьмого сентября 1918 года трое Лёлиных старших братьев, студенты Юра с женой Таней и малышом, Саша и Женя ушли из Казани с войсками Учредительного собрания. Таня с ребёнком вскоре вернулась из Уфы. Братья, все трое, погибли в Сибири. А мама Екатерина Михайловна ждала и ждала их, пересыпала нафталином и табаком их вещи, прятала от обысков их фотографии,— красавцы юноши в гимназических, потом студенческих формах… Теперь, в следующую вой­ну, их одежда, святые для семьи памятки, всё, что осталось от трёх взрослых братьев, спасали Ольгу Ильиничну и её сыновей. В двух гимназических башлыках переживали зимы её младшие мальчики Вова и Серёжа. Старшим, Алёше и Мите, достались рубашки и две гимназические тужурки. Бабушка отпорола с них всё старорежимное, но обмануть не удалось, Алёшу в классе прозвали гимназистом. Опасно, да что же сделать. Женины мягкие сапоги уже два года держали на ходу Лёлю. А госпитали держали живыми её четверых все­гда голодных сыновей. Получать в госпиталях деньгами за консультации было невыгодно,— платят копейки раз в месяц, а то и реже, а цены на продукты на рынке растут каждый день. За консультацию любого количества больных Лёле выписывали один врачебный обед. Не обед раненого, треть от него, а то и четверть, без сахара, мяса и жиров. Но если успеешь за вечер в четыре госпиталя, можно получить в сумме четыре тонких куска хлеба, восемь столовых ложек пшённой каши на воде и в верный старорежимный бидончик с плотной крышкой четыре тарелки того, что в войну называли суп. Шутили, что до вой­ны это как раз была первая вода от мытья супной кастрюли. Что ожидало дома, Лёля, плетясь вечером от площади Свободы по Поповой Горе, даже не думала. Лишь бы все были здоровы, и только бы не вши. Бледные мальчишки набрасывались на кашу, размешав её в супе,— так сытнее. А их усталая мама дремала, опершись руками на обеденный стол, и даже не вспоминала, когда же ела. Ещё бы растопить плиту, нагреть воды, вымыть посуду, сварить что‑то на завтра, проверить частым костяным гребешком над газетой мальчишкам их кудрявые гривы и, главное, разделить им и бабушке завтрашний хлеб, всем поровну по триста граммов, плюс по­чти вся её доля, пятьсот граммов, туда же. Вот это самое трудное. Алёша с неё ростом, Серёже — четыре. Алёша сморит на одинаковые для всех куски исподлобья. Он растёт, и в доме за мужика,— пилит, рубит, носит дрова, воду и помои, топит две печи, получает в ЖЭКе пищевые карточки, с шести утра стоит в очередях за хлебом и керосином, варит, водит маленьких в детсад, вечером кормит их и бабушку, да ещё ходит в школу и таскает туда брата Митю. Всегда ли братья добираются до школы, делают ли уроки, надо бы проверить, надо бы проверить… Надо бы принести с колонки воды, растопить выварку, вскипятить, выстирать шесть постелей и два­дцать штанов, полотенец и рубашек, иначе вши, тиф, надо… И, у Вовы на штанах вырван клок, а Серёжа потерял шнурок от ботинка. Они дрались, но молчат. Она это знает. А, письмо, написать мужу… Он там страшно волнуется, тигр в клетке, а помочь семье­ кроме небольших денег нечем. Его триста‑пятьсот руб­лей в месяц — слёзы голодной мухи. Мясо уже восемьдесят руб­лей килограмм, и его не продают… С рук — сто пятьдесят… А ботинки, ботинки… А дрова… Она засыпает, сидя за столом, головой на руки, пока Митя, спотыкаясь, читает ей что‑то из «Родной речи».

Лёля проснулась от неприятного ощущения в руке,— отлежала. В темноте не сразу поняла, что она в столовой. Зажгла свет,— лампочка еле светила. В большом томе инфекционных болезней отыскала главу о менингитах и энцефалитах, завтра лекция врачам‑курсантам. Два года назад рассказывала им об этих заболеваниях как о редкости. Всё быстро изменилось. Только что пришло письмо от мужа. Заразным таёжным энцефалитом, воспалением мозга, болеют на Ленинградском фронте и севернее. Значит, с потоком раненых дойдёт и до Казани, важно изучить заранее, приготовиться и к этому. Сначала головная боль, температура, потом параличи, потеря сознания, чаще — смерть. Мужу на фронт Лёля постоянно посылала гистологические краски для работы и медицинскую литературу.

13. 08. 1942. Боровичи, Ленинградской области, поч­товый ящик 25, п. 29.

Лёля, здесь пришлось столк­нуться с таёжным энцефалитом, которого я не знаю. Если тебе что‑нибудь известно о его этиологии, патогенезе, клинике, патоанатомии, то черкни пожалуйста. Об этом же пишу Ольге Васильевне, так как у ней должен быть № Архива Пат. анат. и физиол. (года 1940 – 1941), в котором весь материал об этом заболевании есть. Я этот № читал, но всё забыл — экзо­тика. А может быть и у нас есть этот журнал? Может быть, у вас в клинике это есть?

В Казанской губернии бруцеллёз домашнего скота был все­гда, уносил стада. Усиленно бороться с ним начала по­чти сто лет назад только что со­зданная земская ветеринарная служба. На Поповой Горе в доме губернского земского ветеринара Ильи Ароновича Гаркави перед Пасхой и Рождеством непременно появлялась гружённая сельскими дарами подвода от помещика из Спасского уезда,— Илья Аронович ещё в начале своей службы спас у него от бруцеллёза молочное стадо. В семье Гаркави об этом шли разговоры, Илья Аронович рассказывал случаи из своей практики. Теперь его дочь Ольга Ильинична лечила по всей Татарии бруцеллёз людей. Он не­ожи­данно вспыхнул в СССР, и в Татарстане, конечно. Причин тому было немало. Главная — на фронт ушли опытные сотрудники животноводческих ферм, ветеринарные врачи. Заняли их места местные подростки и женщины, эвакуированные в село горожане. Но кто их учил грозным признакам бруцеллёза у окотившихся овец! Откуда было им взять дезрастворы или хотя бы мыло для обработки рук? И кипятить молоко стало не на чем. Немало ветеринарных инфекций пришло с запада страны. Оттуда на восток из‑под немца в первые дни вой­ны начали перегонять крупный и мелкий рогатый скот, даже свиней. Летом 1941 года через Москву, напрочь запруживая её проспекты и шоссе, неделями шли стада измождённых долгой дорогой животных. Что несли они в себе, каких дремлющих возбудителей? Оказалось, что как раз перед войной СССР закупил в Дании племенных коров. Почему‑то животные не прошли нужный ветеринарный контроль. Все они оказались бруцеллёзными. Как датчане сбыли заражённые стада? Была ли это бактериологическая вой­на против СССР, акт коррупции крупных советских чиновников или их разгильдяйство, никто не знал, но от датских коров инфекция вспыхнула сразу в разных концах страны. Ольга Ильинична Гаркави знала бруцеллёз лучше других врачей больницы,— была ещё и опытным терапевтом, любимой ученицей казанского профессора Ревекки Израилевны Лепской, и хорошо отличала тяжёлые и многочисленные симптомы этой инфекции от других очень похожих заболеваний. Бруцеллёз — болезнь сельская. К Лёлиным госпиталям добавились бесплатные поездки по районам Татарии то на телеге, то на полуторке. Несколько раз её подсаживали в военный эшелон и останавливали его специально для доктора у деревни, а то и где‑нибудь в лесу или в чистом поле. Из этих изнурительных поездок иногда удавалось привезти молока или яиц, в деревне цены на них были в два раза ниже. Да и обед доктору в сельской больнице подавали настоящий.

С некоторых пор Лёля страшно не любила зеркала, и уже давно не протирала с них пыль,— смотреть в них было противно. Палка. Обносилась напрочь. Зубы выпадают. А ведь была шутницей. Ничего, выдюжим. Третья большая война за её недолгую жизнь.

Лето оказалось плодородным, картошка удалась. Близился сентябрь. В здание Алёшиной школы въехал госпиталь. До октября ребята не знали, где дальше придётся учиться.

28. 08. 1942. Ну вот, Апулей, кончилось лето. Опять осень, снова школа. Я не сомневаюсь ни минуты в том, что ты в этом году серь­ёзнее отнесёшься к учению. 6‑й класс — класс серьёзный и потребует от тебя больше сил и терпения, но твоя работа в пяти предыдущих классах показала, что это у тебя есть в достаточных количествах. В тебя я верил и верю и сейчас. Мне хочется обратить твоё внимание на то, что занятия во время войны не то, что в мирное время. Сейчас необходимо как можно лучше использовать каждый день учения, и особенно первые 3 – 4 месяца. Ведь неизвестно, удастся ли вам нормально закончить этот год. Поэтому нельзя, как раньше лентяи это делали, рассчитывать на то, что в конце года «догоню». Конца года может и не быть, а начало может быть упущено. Поэтому с первого дня — серьёзно за книги и тетради. Не забывай, кроме того, что твоя помощь нужна Мите и маме, не говоря уже о малышках, а твои письма очень нужны мне. Ну, благословляю тебя на твой новый учебный год и целую. Не подкачай, смотри! Целую, папа.

Мальчишки у Лёли росли друг за другом, и если их одежда, пусть с потерями и заплатами, доживала до следующего младшего брата, то обувь — никогда. Алёша носил плачевные ботинки к сапожнику, и прижился там, стоя подолгу за его спиной. Сначала просто смотрел. Потом помогать начал. Худо ли, бедно, сам починил обувь всей семье­, бесплатно! Так и остался в подмастерьях, всё же кусок хлеба. Пока искали школе новое помещение, Алёша по утрам бежал в мастерскую. Домашние дела забуксовали. Папа узнал.

12. 09. 1942. Узнал, Алёша, о твоих успехах в роли Ваньки Жукова. Всё в жизни хорошо и нужно, если относишься к жизни так, как относился молодой Горький. Наблюдай за людьми, учись искать в них хорошее, но не закрывай глаза и на их плохие стороны. Если первое достойно подражания, то имей в себе мужество осудить второе. Я не думаю, что ты ставишь себе цель сделаться сапожником, и, увлекаясь приколачиванием подмёток, забываешь о том, что сейчас самое главное и важное в жизни школа и серьёзное учение. Если в этом будешь иметь успехи, остальное и приложится. Будь здоров. Папа.

19. 09. 1942. Как дела, Апулей? Каковы твои виды на урожай и дровозаготовки? Я сейчас подсчитал свои богатства (ваши письма и открытки), и оказалось, что самый щедрый человек — мама (38 писем) и самый скупой — ты. Тебе не мешает иногда сапоженный молоток менять на перо, иначе ты и писать разучишься. Ко­гда думаешь организовать копку картофеля? Вспомни, как мы в прошлом году копали по снегу картошку, и сравни, что выгоднее и приятнее. Не ленись, пожалуйста, напиши. Как с учебниками у Мити? Ты должен ему помочь достать их. Па.

2. 10. 1942. Получил, Апулёк, твоё сообщение о твоих успехах. Целый праздник для меня! Больше всего радует, что ты понял ответственность, которая падает на тебя в моё отсутствие. Первый заработок, добытый своими руками — событие, запоминающееся на всю жизнь. Теперь ты должен понять, что такое работа. Это благодарное, благородное занятие: если человек не надрывается в труде, интерес к нему живёт всю жизнь. Теперь ты должен понять, что маме одной трудно, она надрывается, ей нужна помощь. Я помочь не могу, поэтому ты, заменяющий меня, обдумай, как это сделать. Покажи, сынку, что старший сын во всём и всегда достойный образец для своих братишек. Будет трудно, но ты не кисейный человек. Заруби на носу (если он подрос немного), что ты должен догнать и перегнать меня и маму. Ты должен быть образованнее нас, так как у тебя условия учения благоприятнее тех, что имели мы с мамой. Ты должен быть профессором, а для этого нужно много и хорошо учиться. Лучше учи немецкий язык. Очень пригодится. П.

«Камо грядеши» — прекрасная вещь! Достань Сенкевича «Крестоносцы»: эта книга не менее интересна. Целую. Папа.

Как бы над ним ни шутили, но пока удавалось, Алёша сапожничал. И вот она, первая получка! Мама похвалилась в письме. А папа всё испортил. Не поймёшь этих родителей,— то помогай семье, то не работай, а учись… Уж выбрали бы что‑то одно.

11. 10. 1942. Узнал, Апулей, о твоих успехах. Первый заработок — это знаменитая дата в жизни, и ты её запо­мнишь навсегда. Но эта память будет подогревать твоё сердце только в том случае, если ты с таким же успехом будешь выполнять своё главное святое дело — учение. Эти вещи нельзя разделять, и уж если такое разделение необходимо, надеюсь, что не сапожничество же ты выберешь! Если это допустить хоть на минуту, то день твоей первой получки превратится в панихидный день на всю твою жизнь. Как дела с занятиями, с учебниками? Пиши ты мне, пожалуйста, чаще. П.

С первыми своими кровными деньгами Алёша направился на толкучий рынок у кремля. Он твёрдо решил не покупать продукты, всё равно ораву не прокормить. Но мама… Она давно в такой ветхой одежде, просто просвечивает насквозь. Она, конечно, оправдывается, говорит, что это не страшно, ведь в больнице сверху белый халат. Для врача такой вид недопустим. Домой Алёша вернулся с завёрнутым в газету отрезом яркого пёстрого шёлка маме на кофточку. Тётеньки на рынке подтвердили, что как раз хватит, если дама не очень полная. Какая там полная!

Мама ещё больше побледнела, когда сын раскинул ткань и приложил к её груди. С самой революции она не имела ничего подобного. И тут же, конечно, похвасталась мужу. Но вот ведь что оказалось…

15. 10. 1942. Ты что же, Апулей, помалкиваешь? Прошло уже 1 / 4 месяца, как вы должны были начать учение, а мне ни слова, начался ли учебный год, и если начался, каковы твои успехи? И, наконец, как решили с мамой, продолжать отхожий промысел или прекратить? Я на многое не претендую, хоть открытки пиши. Ты очень хорошо придумал, подарив маме материал, заработанный тобой. Только смотри, доведи дело до конца. По секрету скажу, что мама эту материю думает «зажать». Следи за ними (и за той, и за другой), и заставь маму сделать кофточку. Внуши ей, что она просто преступницей будет объявлена, если совершит такое злодеяние. Ведь это же первый подарок на свой заработок. Целую тебя и малышей.

Учёба в другом здании школы всё же началась. Алёша не сразу понял, что не справится со всем сразу, и после школы спешил в мастерскую. Ему очень хотелось заработать маме на настоящие женские туфельки,— насмотрелся у сапожника на разную обувь, и для себя решил, что купит лаковые лодочки. Или осенние туфли на толстой подошве, удобные, непромокающие. Вот только как быть с размером? Лучше, конечно, пойти на базар мерить. Да у мамы не бывает выходных. Сапожник дядя Петя сказал, что можно на газете обвести стопу, вырезать мерку и с ней идти покупать. Это даже лучше, будет маме сюрприз.

Теперь Алёша работал по дому поздно вечером. Уроками заниматься было, конечно, совершенно некогда. Начались претензии в школе. И Митя отбился от рук, убегал из класса и, пока днём не мешают маленькие, делал в доме новую электропроводку. У мамы работы всё больше. Как‑то жизнь пошла наперекосяк. И было совершенно не до писем папе. Но мама, она так ослабла, что её ветром качает. Она очень просила Алёшу оставить сапожную мастерскую и помогать дома. И такие грустные у неё были глаза, что Алёша не стал спорить. Уплыли мамины лодочки.

Четверть в школе мигом пролетела. В школе был новогодний праздник с ёлкой. В подарок всем ученикам дали по нескольку конфет. Первую Алёша проглотил почти с обёрткой. Вторую долго сосал, сунув за щёку. Остальное маме! Положит ей в рот и зажмёт его! И никаких малышей! Пусть не отдаёт им свой сахар. Папе он, наконец, сочинил длиннющее письмо.

23. 12. 1942. Крепко целую и поздравляю тебя, Апулёк, с Новым годом! Будем надеяться, что новый год вернёт нам утерянное старое счастье. Нового счастья и не надо — старому спасибо скажем. Мне хочется верить, что в новом году ты будешь ещё серьёзнее относиться к своим обязанностям моего заместителя (кстати, почему вы с Митей до сих пор не распилили дрова? Я не понимаю!) Прежде всего, ты должен думать о маме и о том, как помочь ей. Твоя помощь нужна и маленьким. Сделайте им ёлку непременно. Почему вы ни разу с Митей не написали, как вы учитесь? Целую тебя, моя надежда! Верю в тебя и люблю! Будь здоров и следи за мамой. Папа.

В конце января Алёше стукнуло тринадцать. Мамина сестра тётя Аня Брюно испекла пирог с морковью! Что‑то невероятное! А какие были до вой­ны праздники в его день рождения… Пора про это детство позабыть.

21. 01. 1943. Дорогой Апулёк! Поздравляю тебя с днём рождения. Поцелуй за меня и маму, как я тебя целую по случаю многозначительного дня. «Расти большой, не шали» — так принято говорить маленьким, но к тебе это, к сожалению, не относится. Единственное моё пожелание, это быть здоровым, помогать маме и маленьким и отлично учиться. Впрочем, это уже получилось не единственное, а множественное. Но кому много дано (хотя бы и лет), с того много и спросится. Крепко целую. Весной жду отличный табель. Да здравствует сын мой возлюбленный! Папа.

В конце весны школьников начали записывать на работу в колхоз. Зарплаты там не обещали, но сказали: будут кормить. А в городе сохранятся продуктовые карточки. Говорили, что в колхозе на поле можно досыта есть горох и свёклу, а если повезёт, то и помидоры. Алёша записался, конечно. Но, подумав, решил, что свой огород важнее. Хорошо бы его увеличить в два раза.

Вот это был сюрприз! В марте папе дали пять дней отпуска плюс дорога! Он прислал телеграмму «Ждите!!!» и прикатил московским поездом. Высокий худой офицер, не сразу узнали, весь седой. Во‑первых, он сразу надел свои старые штаны и рубаху,— колол дрова, прочистил трубу в печке на кухне, вставил стёкла в забитые фанерками два окна. Стёкла новые не нашёл и распотрошил раму от большущей бабушкиной гравюры «Вера, Надежда, Любовь»,— их выпускал массово московский галерейщик Третьяков. Вторая такая же гравюра «Три парки» пока на стене, пусть висит запас стекла. Во‑вторых, папа повёл сыновей в баню и в кинотеатр «Пионер» на фильм «Тимур и его команда». Собирались ещё и в киноте­атр «Электро» на улице Баумана, папа упорно называл её Большой Проломной, на новый фильм «Боевой киносборник № 1 2». В‑третьих, все вечера читал вслух «Трёх мушкетёров». А самое главное, свой офицерский аттестат полностью отоварил шоколадом и накормил всех, включая бабушку. Мама плакала,— лучше бы ботинки, или уж масла. Папа растерялся и очень расстроился, но ненадолго, поскольку отпуск уже закончился. Алёша с мамой и Митей провожали его до вокзала пешком. Потом от него пришло длинное письмо маме.

1. 04. 1943

Любимая моя детёнышка! Только что написал открытки всем мальчонкам. Теперь я даже могу представлять, как эти открытки будут лежать на столе и ожидать адресата. Твоё письмо, в котором ты превозносишь мои несуществующие добродетели (умный, спокойный и т. д.), навело на очень грустные размышления. Вообще я очень недоволен собой и своей поездкой. Мне кажется, что я даже и не говорил с тобой, во всяком случае, не сказал того, о чём мечтал говорить. Мамуленька, я вышел из состояния оглушения, вызванным всем виденным у вас (бледные лица и грустные глаза особенно врезались в сознание). Я не могу без боли вспо­мнить особенно тебя, родная моя, любимая! Временами кажется, что дома я даже не был. Кошмарная обстановка, в которой ты живёшь,— приснилось, что поезд мчится дальше. А вспо­мню твои глаза, заноет сердце, и все иллюзии пропадают, так как я не использовал даже возможности рассказать тебе о том, как я тоскую, как не хватает тебя в жизни.

Опять весна, уже вторая военная. Экзамены на носу. И скоро копать огород. Папа, конечно, не дремлет, стимулирует.

18. 04. 1943. Я что‑то, Апулёк, стал путаться, кто из вас что кончает и куда переходит. Помню только, что Сергейка пока середняшка. Напо­мни, кто в каком классе, иначе я совсем и не замечу, как вы вырастете. Как подготовка к экзаменам? Я очень надеюсь, что ты «…то есть, будучи при всём, не ударишь в грязь лицом» как и полагается «старшему умному детине». Какие у тебя планы на огород? Пожалуй, пора уже точить лопату и готовить посадочный материал. Я думаю, что ты со всей серьёзностью отнесёшься к этому благому делу. Было бы идеально, если бы вы совершенно освободили маму от тяжёлой работы. Рыть землю — дело не женское. Целую тебя. Папа.

1. 06. 1943. Алёша! Напиши обо всём, а главным образом об экзаменах. Кремешки, которые ты мне купил, я уже на 2 / 3 израсходовал. Частично истратил сам, а больше раздарил, т. к. их здесь нет. Если будут деньги, купи и попробуй переслать в конверте. Может быть, найдёшь мне парочку воротничков, о которых мы с тобой говорили? Их можно было бы переслать (в длинном самодельном заказном конверте) заказной почтой. Надоело пришивать матерчатые. Будь здоров. Пиши, пожалуйста. Как решил с мамой в отношении колхоза? Папа.

Рыть землю — дело не женское. Алёша вспахал свой участок легко, всё‑таки вырос за год. Посадили с Митей картошку. А пока она худо‑бедно прорастала, прошли экзамены, маленьких с детсадом отправили за город, и Алёша, наконец, по­ехал в колхоз на месяц, на курорт. Там кормили. Потом мама взяла его с собой в Спасск к Сотниковым, это была семья старшего маминого брата Юры, погибшего в революцию. В Спасске два раза ели куриную лапшу! Пока все эти дела накатились, было не до корреспонденций папе. А он обижается.

03. 07. 1943. Алёша! Как вы съездили с мамой? Здоровы ли? Что делаешь, чтобы помочь Мите сдать переэкзаменовку по письму? Имей в виду, что за это несёшь ответственность прежде всего ты, так как ты более свободен, чем мама. Целую тебя. Поцелуй маму и малышей. Папа.

А лето, как все­гда, промчалось на вороных. Урожай получился неплохой. Из Троицкого леса, Алёша ходил туда по берегу Казанки, он приносил маме землянику, а потом семье грибы. Хорошо, что папа научил любить лес. И опять учёба. Седьмой класс. Странно, хотя разговоры о папе были дома постоянно, он настоящий почему‑то стал забываться, напоминал о себе только толстой пачкой исписанных его почерком открыток и фотографией на его письменном столе. На душевный разговор в письмах с этим далёким строгим человеком всегда чего‑то не хватало, то времени, то сил. Тем более что папа всё время требовал, строил его и Митю, и вообще. Знал бы, сколько тут первостепенных дел. Да и письма нередко на почте пропадают. Цензура.

18. 10. 1943. Спасибо, Алёша, за письмо, не очень‑то балуешь меня ими. Очень приятно было читать сообщения о твоих экзаменационных отметках. Не роняй знамени в этом году! Сегодня у вас должна быть Нина Валерьяновна. Я не представляю, какого ты стал роста. Может быть, тебе подойдёт переданное мною офицерское серое сукно, из которого тебе можно сделать пиджак? Внуши, пожалуйста, Мите, что и ему хорошо бы писать письма, хотя бы по очереди с тобой. Целую тебя. Напиши, как ты помогаешь маме. Как живут Вова и Серёженька? Папа.

В декабре от папы пришла не открытка, а большое письмо‑треугольник. Похоже, старик уж совсем там дошёл. Не понимает что ли, что Алёша и Митя выросли, длинные. А младшие ещё детсадовские. Мама их балует, в холодные ночи кладёт с собой в постель спать, отдаёт им свой сахар. Берут сахар маленькие, пусть за это и моют полы сами. У Алёши и Мити давно своя компания, взрослые мальчишки. Некоторые уже курят. А тут им кастрюльки‑мастрюльки! Не мужское дело нянчиться с мелюзгой.

19. 12. 1943

Дорогой Алёша! Милый Митя! Мне давно хочется поговорить с вами по душам, как с взрослыми людьми, т. к. вы уже достаточно взрослые и должны отдавать отчёт в своих поступках. Мне очень больно читать мамины письма, в которых она жалуется на твоё, Алёша, и твоё, Митя, поведение. Мама пишет, что вы часто стали пропускать занятия в школе, не имея на это никаких указаний. Я мог ожидать что угодно от вас, но только не лени. Вы прекрасно видите, что вся наша жизнь с мамой проходит в постоянном напряжённом труде. Этот труд посвящён одному — всем вам. Единственным нашим желанием является мечта о том, как вы встанете на ноги, получите самостоятельность. Самостоятельность же немыслима без образования. Вы уже должны в этом убедиться, наблюдая то, что делается вокруг вас. Неужели вы не видите, сколько приходится работать маме, чтобы вы не погибли от голода и холода? Разве вам не приходила мысль о том, что мама смертельно устала, что ей нужны помощники, что если она не получит помощь, она свалится от переутомления. Разве это вам не видно? Ведь во всём мире мама может рассчитывать только на меня и на вас. Я пока выпал, остаётесь вы. И вся ответственность лежит на вас, вдумайтесь в это.

Попробуйте хоть раз доставить маме удовольствие своим хорошим поведением, и это, я уверен, вам самим понравится. Крепко целую вас всех. Папа.

Лёля заразилась от больного и слегла с тяжёлой диф­терией. Из‑за её полного истощения болезнь пошла сразу с осложнением на сердце. Температура, одышка, синие губы, опухли ноги. Любимого доктора в больнице положили в отдельную палату и выхаживали всем коллективом. А она норовила больничную еду отправить домой. Папе сразу сообщили. Он просил у командования отпуск, но шло наступление наших войск, бои, и его не отпустили.

2. 02. 1944. Дорогой Алёша! Я ясно представляю себе, как трудно вам живётся без мамы, но вы должны понять, что мне, не имею­щему сведений о маме, ещё труднее. Я прошу тебя и Митю писать мне ежедневно по открытке, в которой сообщайте, как чувствует себя мама, что говорит лечащий врач, как живёте вы и маленькие. Я думаю, не стоит говорить о том, как беспокоит меня болезнь мамы: у неё больное сердце, а при дифтерии сердце страдает больше, чем при других болезнях. Кроме того, она долго переутомлялась и плохо питалась. Я здоров, но без известий от вас могу захворать. Целую вас. Папа. Получили ли вы мои деньги 500 рублей? Пишите скорее. Целую вас. Папа.

13. 02. 1 944. Алёша, почему ты не пишешь? Ведь обещал ежедневно писать! После вашей телеграммы я совсем расстроился, тем более, что выехать не могу, а вы совсем замолчали. Вот уже целую неделю не имею от вас писем. Как мама? Что с ней? Как себя она чувствует? Сегодня же напишите. А если есть деньги, то лучше телеграфируйте. Нужно всего 2 – 3 слова, чтобы успокоить меня. Крепко всех вас целую. Папа.

Патоанатомическая выставка. Николай Подольский на балконе. Кёнигсберг. 1945

Болезнь затянулась. Два месяца Лёля была при смерти. Врачи думали, что отёки у неё на ногах от больного сердца, а они были ещё и из‑за голода. Профессор Андрей Фёдорович Агафонов был в Москве, его перевели туда строить большую детскую больницу. Но главврачом в Казани он всё равно оставался. Он приехал, и первым делом ему сообщили о болезни Лёли. В чемодане Андрея Фёдоровича лежал бесценный кремлёвский ленд‑лизовский спецпаёк, сбережённый для голодающей в Казани большой семьи. Все дома у него были как тени. Да и сам главврач на обходах в больнице то и дело падал в голодные обмороки. Медсёстры на этот случай держали наготове шприц с глюкозой. Он вошёл в Лёлину палату со строгим лицом и поллитровой кружкой густого горячего американского какао.

— Если ты умрёшь, мальчикам будет ещё труднее. Лучше пей сама. Я подожду.

Она медленно глотала сладкое какао и солёные слёзы, стекавшие в кружку. Следом Андрей Фёдорович извлёк из кармана халата пузырёк с рыбьим жиром, столовую ложку, и влил дозу Лёле в рот. И так дважды в день, пока его американские запасы не иссякли. Лёля поправилась.

Через два года, когда в конце июня в Москве Андрею Фёдоровичу прооперируют опухоль головного мозга, рядом с ним в те безысходные дни будет Лёля Гаркави. Последний вдох учителя и друга примет она.

20. 04. 1944. Поздравляю тебя, Алёша, с праздником и крепко целую. Как вы живёте, как идут дела в школе? Как помогаешь маме и Мите? Неужели Митя останется на второй год? Если только так случится, то в этом виноват будешь и ты. Какие у тебя планы на лето? Как дела с огородом? Напиши, как чувствует себя мама, много ли приходится ей работать. Было бы лучше, если бы ты на лето остался дома и занялся бы по‑хозяйски огородом. Насколько это важно, ты знаешь не хуже меня, к сожалению. Будем надеяться, что тяжёлая жизнь скоро кончится. Папа.

Папа на фронте разболелся, две недели лежал в лёжку с болью в спине и ноге. Мама еле ползала с одышкой. Да ещё и с деньгами наступил кризис,— за больничный лист почти за три месяца маме заплатили половину её зарплаты. К тому же и госпитальной каши давно не стало. Папа просто с ума сходил, каждый день присылал по открытке.

22. 04. 1944. Алёша! Очень беспокоюсь о вас всех. Не сидите ли вы голодные? Пожалуйста, не забывай маленьких. Аня обещала им выстирать бельё, не забывай менять им каждую неделю. Напиши пока открытку. Я, очевидно, задержусь до начала мая, работы очень много, условия плохие, кончатся не скоро. Если тебе не хватает денег, займи пожалуйста, не сидите голодные, корми бабушку. Всем приветы. Целуй всех мальчиков. Нога опять болит. Привет П. Н.

Второго июня младшие братья на месяц укатили с детсадом на дачу в деревню. Экзамены сданы. Картошка посажена. В колхоз не отпустили. Огород! Дрова! Хозяйство! Ну, когда же своя‑то жизнь начнётся у Алёши! Нет больше терпения! Бежать, бежать куда глаза глядят!

Они давно задумали с другом побег на плоту вниз по Волге сначала до Спасска. А там, может быть, и дальше река забросит. Шестого июня Алёша не вернулся вечером с Казанки,— соседи видели, как он шёл туда с мешком и удочками. Ночью Лёля не спала, бегала по его друзьям. Не нашла. Седьмого июня она провела в милиции, на берегу, в больницах и моргах, металась. Потому и не вышла впервые в жизни на работу без уважительной причины, сорвала занятия с врачами и получила строгий выговор от начальства.

В конце сентября пришла похоронка на двоюродного брата Алёши Игорька Гаркави, сына старшего брата Ольги Ильиничны Михаила Ильича. Игорька призвали в армию в январе сорок первого. Пятнадцатого августа в Польше в его танк попал снаряд. Игорь, командир танка, выталкивал команду наружу, а сам погорел. Руки и лицо, глаза. И в ноге осколок. Двадцать первого сентября он умер в госпитале в Люблине, и там похоронен на солдатском кладбище, могила № 10.

После того, как вся семья — Лёля, её сестра Анна Ильинична Брюно с мужем, Михаил Ильич с женой Надей, старенькая бабушка Екатерина Михайловна до утра, окаменев, молча сидели за столом в большой гостиной, а слёзы стекали и стекали бесшумно, Алёша с братьями надолго приутихли, перестали драться и грубить. Игорёк, старший из братьев, шутник, заводила, умелец‑технарь, не вернётся домой! Он, раненый, болел, мучился где‑то, и никто из своих ему не мог помочь. Страшно, наверное, одному умирать. Это представить было невозможно. Старая бабушка Екатерина Михайловна, в семье­ самая стойкая и несгибаемая, сразу как‑то сдала, ослабла и теперь всё больше молчала. Вновь вой­на отняла у неё любимого, доброго мальчика. Чуть только подрастают, и опять…

Николай Подольский с сотрудниками патоанатомической службы на фронте. 1944

— В России женщины рожают сыновей для вой­ны и гибели. Нет выбора,— сказала бабушка семье, в январе 1945 года собравшейся в гостиной на её зов. Екатерина Михайловна родила трина­дцать, выросли шестеро, проводила на первую германскую четверых, троих навсе­гда. Теперь четвёртого.

В тот день Екатерина Михайловна была торжественна — на столе перед ней лежали документы рода Роттов: родословная, купчие, дипломы, дневники, письма. После революции эти документы никто не видел. Все были уверены, что их давно нет, как и икон в серебряных золочёных окладах, в тяжёлых рамах порт­ретов генералов в орденах и многого другого, что иметь в доме при большевиках было противопоказано. Бумаги бабушка где‑то успешно прятала от обысков и любопытных внуков.

— В родословную я Игорёчка Гаркави, Шурика Брюно и Алёшу записала. Остальных пока не успела. Да и незачем.

Бабушка пустила по кругу старые листы на желтовато‑серой жёсткой бумаге с вензелями, подписями королей, герцогов и царей, толстыми разноцветными печатями, далёкими и незнакомыми мальчишкам именами. Первым в родословной стоял шведский король Густав Ваза, потом шли немецкие, шведские и польские герцоги, потом уже в России генерал от инфантерии Логин Осипович Ротт, герой войны 1812 года. Завершал сей долгий четырёхсотлетний список Алёша Подольский.

— Посмотрели? Ну, и запо­мните! А лучше забудьте,— сказала бабушка своим давнишним, давно забытым командирским голосом, собрала всё и засунула в топку раскалённой печи.— Так всем спокойнее.

На второй день она затемпературила и покрылась сыпью, лицо и руки покраснели. Лёля с ужасом увидела сыпной тиф.

Николай Подольский на Патоанатомической выставке. Кёнигсберг. 1945

— Женя меня позвал,— сказала бабушка с улыбкой и закрыла глаза. Хоронили по морозу на Арском на церковной аллее. Как Екатерина Михайловна и просила, в гроб с ней положили последнюю весть от троих её старших сыновей,— свёрток в мятой газете, что сунул ей в руки в 1923 году незнакомый мужчина и исчез. Внутри газеты оказалась записка от Жени, ушедшего студентом третьего курса медфака: «Мама, я командую санитарным эшелоном. Мы отступаем в Сибирь. Шура погиб. Я похоронил его. Посылаю тебе его фуражку. В нашем эшелоне тиф. Похоже, я заразился. Мама, не ищи наших могил, их нет. Мы очень любим тебя. Женя». Фуражка Шуры была прострелена.

Патоанатомическая выставка. Николай Подольский с маршалом Константином Рокоссовским. Кёнигсберг. 1945

Немало проблем советским врачам доставляли не известные ещё в военной медицине тяжёлые поражения новым немецким оружием,— технологии убийств совершенствовались. Их Николай Степанович видел массово, разные. Решил сохранять макропрепараты для послевоенного изу­чения. Искусством со­здания музейных патоанатомических препаратов он владел в совершенстве,— патоанатом, художник, заядлый столяр все свои редкие находки превращал в наглядные музейные экспонаты. Вот и теперь на каком‑то прифронтовом складе нашлись запасы стекла. Начальник патоанатомической службы фронта взялся за стеклорез. Резал стёкла для ёмкостей, создавал препарат, заливал формалином со спиртом, замуровывал, приклеивал бирку с описанием. Фронты двигались на запад, сменяли друг друга — Волховский, Ленинградский, потом 3‑й Прибалтийский и, наконец, 2‑й Белорусский. Майор Н. С. Подольский в Польшу, потом в Восточную Пруссию вёз полные грузовики своих печальных научных изделий — изуродованных войной человеческих останков. Были и в полный рост человека.

Победа пришла с необузданной радостью и растерянностью: домой из армии и не думали отпускать. После боевых нагрузок и скоростей жизнь в ожидании застыла на месте. То­гда в июле 1945 года неуёмный главный патоанатом Северной группы войск майор Н. С. Подольский организовал врачебную конференцию в центральной больнице Кёнигсберга. Большая старинная больница в чудесном парке, монахини медсёстры. Съехались военные медики с разных фронтов и учёные из Военно‑медицинской академии Ленинграда. Неожиданно открыть конференцию решил сам командующий Северной группой войск маршал Константин Рокоссовский. Высокий, быстрый, со свитой вошёл, влетел в зал выставки и — остановился. Такая война была ему неведома. Маршал выслушал объяснения Николая Степановича, осмотрел склянки, заглянул в окуляры микроскопов, поблагодарил. Потом до вечера шли медицинские доклады, дискуссия. Успех конференции был нежданный. Вскоре майора Подольского вызвали в штаб группы войск, где сообщили, что он назначен заведующим кафедрой патоанатомии Военно‑медицинской академии в Ленинграде и главным патоанатомом Красной армии, должность генеральская. Следом за Николаем Степановичем в Ленинград командование предложило перевезти и первую в истории мировой медицины системную научную патологоанатомическую коллекцию препаратов военных поражений человека.

В Ленинграде майора Подольского представили начальству, показали кафедру и на выбор для большой семьи несколько огромных квартир на Васильевском острове с полной обстановкой, изразцовыми печами, паркетами и лепниной. Дворцы. И попросили начать заполнение документов. Николай Степанович в анкете сообщил то, что с 1922 года хранило в Казанском университете личное дело студента Подольского: из крестьян Самарской губернии, отец учитель. На третий день его пригласили в особый отдел академии. Начальник отдела кадров раскрыл перед собой на букве «П» Бархатную книгу Русского дворянства, потом Павловский гербовник: дворяне Подольские, ближайшие родственники графов Адама и Казимира Вишневецких, вошли в Россию при переделе русско‑польской границы со своими черниговскими землями при царе Алексее Михайловиче в 1667 году. Первая польская ссылка. Показал документы о происхождении от шведского короля Густава Ваза рода тёщи, Лёлиной мамы Екатерины Михайловны Ротт. Хорошо ещё, что чекисты не успели получить материалы из Бузулука, откуда в 1918 году студент первого курса медфака Томского университета Николай Подольский был мобилизован в войска Учредительного собрания. Видимо, найденного в Ленинградском архиве им для начала было достаточно.

Вспомнилось вдруг, как студентом вёз в санитарной повозке раненых. Войска Колчака быстро отступали на восток, бушевал тиф. Вдоль дороги тысячи мёртвых, умирающих раненых и тифозных. Никто на них уже не смотрел. Но почему‑то Николай остановил лошадь и пошёл от дороги метров за сто к человеку, лежавшему на траве вниз лицом. Перевернул его и увидел старшего брата, тифозного, ещё живого. Выходил его, и пути их разошлись.

Николай Степанович думал о том, расстреляют ли вместе с ним жену и сыновей, Алёша уже большой, пятнадцать лет. Может быть, повезёт, и их отправят в лагерь. Но сидевший перед ним немолодой полковник спокойно сказал:

— Товарищ майор, вам лучше всего исчезнуть из армии. Даю десять дней, чтобы комиссоваться по здоровью.

Эвакогоспиталь 2747, которым командовал доцент кафедры гинекологии Казанского ГИДУВа Николай Емельянович Сидоров, друг, с кем они с первого дня шаг в шаг прошли всю войну, стоял в городочке Мариенвердер. Десятого августа там гарнизонной военно‑врачебной комиссией майор Н. С. Подольский был признан негодным к военной службе. На музейных препаратах Николая Степановича, посланных в Ленинград, перед упаковкой их в вагоны были заменены все бирки. Отныне препараты стали безымянными, так посоветовал ленинградский кадровик. В очередной раз припугнутый властью рабочих и крестьян, Николай Степанович, купив на жалование на толкучем рынке Кёнигсберга отличную стальную пилу, завёрнутую в старую скатерть, поспешил в Казань, к семье, выросшим за войну сыновьям, Лёле, в гулкую тишину своей кафедры и безмолвие казанских моргов.

Николай Подольский с внучкой Мариной на кресле в гостиной.

Мой великолепный и непростой дед, «дед‑Барабед» — энциклопедист, эстет, педант, фонтанирующий талантами интроверт, заведующий кафедрой патоанатомии Казанского мединститута. После пятерых сыновей (первый умер в младенчестве) и первого внука — моего брата, дед обрадовался, наконец, девочке, и забрал меня в свою недоступную непосвящённым жизнь, вырастил, вылепил по‑своему. До сих пор обнаруживаю в себе эту старинную работу.

Никогда не видела деда с военными орденами,— главный патоанатом фронта, в конце войны — Северной группы войск, он как никто видел всю обнажённую до костей жестокость военных убийств и считал войну несчастьем, а не поводом рассказывать пионерам о своих геройствах. Он никогда не надевал ордена, даже девятого мая. Только в ночь на двадцать второе июня обычно не мог заснуть, до утра читал в кабинете, а с рассветом садился к мольберту. Тогда сладковатый аромат пинена разносился по гостиной и коридору. Дедовы фронтовые ордена смирно лежали в ящике его большого письменного стола. Теперь лежат в моём, поменьше. Вчера достала их, погладила пальцами и положила на место.

Мы все хоругвеносцы бессмертного полка.

8 мая 2017 

Фото из архива Марины Подольской

^[1] Вы в порядке, мадам? (англ.)

^[2] Благодарю вас! Вы мой ангел‑спаситель! (англ.)