Мужик, подпоясанный ломом. Окончание

Журнал "Казань", № 6, 2014

У Паши было перебито всё тело, а Бурундук сидел на кочке, как буддийский монах, и мотал окровавленным мешком вместо головы. Старая медведица повалила его и лизала шершавым языком. Стоны и проклятия оглашали таёжный уголок. Неожиданно на речке затарахтел мотор. Шумы по воде быстро бегут! Катер с прожектором приближался к месту разыгравшейся трагедии, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к ночным звукам…

Оказалось, что день назад беглецов засёк охотник на куниц. Зеки прошли от его лёжки всего в нескольких метрах. А все охотники и заготовители ягод и трав в этих краях были уже предупреждены. Ориентировки на сбежавших заключённых с их фотографиями разосланы местным участковым милиции, которые полагались даже среди чукчей. А охотник - он настоящий хозяин тайги! Если у вас дома кто‑то передвинет шкаф или повесит на гвоздь незнакомый полуперден, вы ж сразу поймёте, что в квартире побывал незнакомец, так и здесь… След от кострища, объедки, окурки, сломанные ветки по пути следования…- всё это не остаётся незамеченным. Если охотник затаился и ждёт зверя, слух и нюх у него обострены до предела. Под его контролем сразу несколько десятков километров таёжных лесов, где он знает всё от пенька до сучка: где какой зверь живёт, куда ходит на водопой, где охотится, какие повадки имеет… Так что трое ужасно пахучих и громко сквернословящих зеков просто не могли не попасть в окуляры бинокля одного из охотников. В конце концов такой день настал. И можно сказать, что им ужасно повезло. Запоздай конвой на пять минут - и растерзала бы их медведица в клочья. Собирали бы потом для отчётности только кости!

Врача на катере не было, но нашлась аптечка. Ремнями у Паши остановили кровь, спиртом обработали раны и замотали разодранные места бинтами. С Лёхой всё было ясно. Он недвижим лежал на тросах. А вот с Бурундуком не знали что делать. Одному глядевшему на него молодому конвоиру даже стало плохо. У зека не было конечностей, сочились лишь кровью одни жалкие обрубки, а скальп с головы болтался кровавым капюшоном. Но странно, зек был жив! Он стонал и проклинал день, в который родился! Остановили кровотечение, кое‑как запеленали его в разорванную простынь и повезли, как младенца, в медсанчасть к Ивану Тимофеичу. Вот уж старик удивится!..

Луна уползла подальше от этого места, освещать романтические пейзажи - сонного глухаря, который накрыл веером крыла свою озябшую куропатку, дупло на беззвучной сосне с блестящими бусинками чьих‑то глаз внутри и серебрянку реки, где рябь была похожа на разбуженных щукой мальков…

Луна хоть и мёртвая планета, но грелась от тепла Земли, и, быть может, когда‑то давным‑давно тоже была обитаемой, только загубили её лунатики по глупости своей! Заводы, мартены, «лисьи хвосты» над трубами, мазут, истекающий в реку…- это одна беда. Ещё более существенно, когда человеческие злоба и корысть изводят всё живое на планете, гасят луч жизни, как папироску о каблук. Почему мы агнцами чистыми приходим на этот свет, а потом превращаемся в чудовищ? И тогда уж держись! Мы не любим ни себя, ни ближних, ни дальних. Мы не‑на‑ви‑дим всё, что вокруг нас! Зубами скрежещем, не замечая, как отрастают у нас клыки и когти, а когда нам показывают жёлтый снимочек малютки, то не узнаём сами себя. Как могли произойти такие превращения? Это немыслимо! Ладно ещё, если ты сам себя уничтожаешь - водкой, анашой, чёрными мыслями, но ведь каждый мерзавец пытается испачкать всех, кто к нему прикоснётся ненароком, хочет утянуть в смердящее болото… Одному‑то погибать неинтересно, нужна компания!

Такие мысли с похмелья терзали душу начальника медсанчасти Ивана Тимофеича. Он ворочался‑ворочался, потом закутался в одеяло и вылез во двор - на лавочку, которую сам сколотил и покрасил суриком. Луна ослепила его, хоть газету читай, но он не стал читать, а привычным движением руки толкнул незакрытую раму и нащупал за казённой зановесочкой початую бутылку спирта. Тут же на подоконнике лежали останки селёдки с мухами. Взбултыхнув жидкость в бутылке и создав весёлую змейку, он приложился к горлышку. Похрустел головой селёдки, выплюнул солёные глаза в траву. И додумал начатое.

Сильно его поразил свежий номер «Огонька», который принёс вчера почтальон. В нём была опубликована фотография малыша - божьего ангелочка и какие‑то нежные акварели: горы, озёра, леса… Всё бы хорошо, но это был Адольф Гитлер в детстве и его рисунки в юности. Вот если бы это был чертёнок в люльке, а живопись - мазня чёрно‑коричневыми красками, тогда другое дело! Но ведь нет… Где ж справедливость?

Удивительно, как всё запутанно и сложно в этой жизни. Как было бы просто, если бы мир имел всего два цвета - чёрный и белый, а тут выходит какое‑то многоцветие, в котором невозможно не то что на трезвую, но и на пьяную голову разобраться!

Иван Тимофеич растянулся тут же на лавочке, подложив под голову разношенную тапочку. Луна спряталась за ширму тучи, даже сверчок под крыльцом умолк.

И приснился начальнику медсанчасти Коммунизм. Тюрьмы закрыты, так как никаких правонарушений не совершается. Последний зек Бурундук выходит на свободу - и тут же берёт отбойный молоток и спускается в забой. Водка стоит и греется на прилавках, а никто её не берёт. Зато все люди пьют крюшон и лижут эскимо. На лицах улыбки.

А одна статная женщина, от которой пахло сладким одеколоном «Красная Москва», приблизилась к Ивану Тимофеичу вплотную и представилась:

- Тося, я - доярка. Вы меня извините, конечно, я давно уже к вам приглядываюсь, но дала партии зарок надоить столько коров, чтобы молочные реки потекли по стране и утолили жажду русских народов, и вот теперь я свободна. А вы?

- Я тоже,- признался Иван.- Вот сегодня последнего заключённого Бурундука домой отпустили. А в колонии теперь будет устроен пионерлагерь! Выходите за меня замуж, милая моя Тося! Мы будем здесь пионервожатыми…

Иван Тимофеич ухватил её за подол платья.­ Раздался треск ткани. Женщина рванулась вперёд, он - за ней. Клешнёй вцепился в шею и пригнул к земле. А там грязь, и лицо Тоси всё забрызгалось жижей. Она орёт: «Насилуют! Помогите!» И вдруг, откуда ни возьмись, выскочил Бурундук с повязкой дружинника на рукаве и, применив приём самбо, повалил прямо в лужу начальника медсанчасти.

- Ты у меня сядешь, последний урод Советского Союза! - торжествуя, произнёс Бурундук.

Иван Трофимович свалился с лавки и закричал: «Это не я! Это не я!»

Луна стремительно стала приближаться к нему и оказалась просто огромной,- вытяни руку, и обожжёшься от жёлтых кристаллов льда. Неожиданно спутник Земли стал превращаться в обыкновенные фары военного грузовика, который въехал во двор медсанчасти и обдал горячим бензиновым облаком ошарашенного начальника. Когда сгрузили разодранных медведицей беглецов, он вмиг протрезвел от увиденного. За долгие годы врачебной практики всякое ему приходилось видеть, но такое!..

Иван Тимофеевич оказал всю возможную и невозможную первую помощь, которую можно было дать в условиях лагерной больнички. Главное, удалось полностью остановить кровотечение и предотвратить угрозу заражения. Утром изуродованные тела, в которых теплилась жизнь, отправили в город, а третьего зека похоронили в безымянной могиле.

Прошло полтора месяца, когда их вернули обратно в лагерь. Паше, который лишился почки и левой руки по локоть, выездной суд добавил срок за побег, и тот был отправлен в колонию строгого режима в Надым, где через несколько лет его «доел» тубик, так зеки называли туберкулёз. С Бурундуком было сложнее. Суд также добавил ему к старому сроку новый, но…

Перед комиссией предстал не махровый зек, скалящийся железными фиксами, а жалкий обрубок человеческого тела, который внёс в кабинет конвоир‑здоровяк и положил на стол как запелёнутого ребёнка. Комиссия сгрудилась над ним, поцокала языками и через полчаса обсуждений решила комиссовать. Его ждал домашний арест, что означало на деле формальное посещение участковым. Но, скорее всего, доживать свой век Бурундуку придётся в доме для инвалидов, где он будет тихо спиваться и рассказывать своим собутыльникам о своей горькой судьбе.

Язык‑то ему медведица не откусила…

Ночь после выездного суда Бурундук провёл в знакомом кабинете Ивана Тимофеевича. Курили, пили, беседовали. Начальник обслуживал зека, с которым уже долгие годы вёл «дружбу». Откровения заключённого легли в коленкоровую папку с тесёмками, но не как материалы допроса, а как основа будущей книги, которую врач собирался издать и вступить в Союз писателей.

Тюремный мир ему был знаком до самых насекомых. У зоны были свои запахи, звуки, язык… Но Бурундук позволил ему заглянуть в тёмные закутки исковерканной души зека. Кое‑что понять. Ведь проще всего отвергнуть, отмахнуться, повесить ярлык и смотреть на происходящее свысока. Сложнее докопаться до причин нравственного падения. Почему убийц, насильников и воров не смогли искоренить ни учение Христа, ни другие религии, ни даже социализм! Почему корень зла мы не в силах вырвать по сей день?!

Бурундук не смог ответить на эти вопросы, но он раскрывал перед врачом свою больную душу. И в какой‑то момент Иван Тимофеевич стал прозревать, что Добро и Зло идут друг с дружкой под ручку по этой земле. Нет, они не дружны. Скорее наоборот! Но они родные братья и поэтому живут бок‑о‑бок.

Если бы на свете было одно Зло, тогда жизнь сразу бы иссякла, захлебнувшись в крови. Для продления рода нужны любовь, согласие. Добро похоже на ясный день, но солнце не может светить вечно, ведь тогда испепелит траву, деревья, выпьет реки и моря. Земле необходима Ночь. И тогда приходит Зло, чтобы окропить улицы, дома, квартиры кровью. А иные углы просто ею залить! И люди объединяются, чтобы спасти свои жизни, свои семьи. Вершат над убийцами праведный суд, стремясь жить в спокойствии и растить детей, передавать им свой опыт, строить дома, города, писать стихи, романы, рисовать картины, играть на скрипке, фортепьяно, петь романсы, кататься на белой лодочке по голубой воде и признаваться в любви!

В каждом человеке борются эти двое - Добро и Зло, то один, то другой одерживают победу. У одних эта война похожа на конфликт с женой, а у других превращается в настоящую мировую войну! По лицу могут пробегать судороги, рот - издавать стоны, но постороннему наблюдателю до конца так и не понять, что происходит в это время в душе человека. Там армии сходятся в штыковой атаке и вороны кружат над трупами!

Покалеченный Бурундук полулежал в кресле и пыхтел вложенной в губы папиросой. От выпитого спирта порозовели щёки. Пепел осыпался на грудь, он сладко причмокивал. Косой шрам от когтя медведицы прочертил розовую борозду, задев глаз и сместив веко. Верхняя губа была порвана и заштопана.

Они долго молчали. Первым заговорил Бурундук. Из‑за выбитых зубов речь его стала шепелявой.

Он сплюнул бычок:

- Меня как будто бы скрутили, замотали по рукам и ногам верёвками, один глаз подбили, зубы кастетом пересчитали… Но скоро придут, развяжут. Я ведь руки и ноги свои до сих пор чувствую. Блин, угораздило. Кому я теперь такой нужен!..

- Мы матери твоей в Казань написали,- прервал всхлипывания вора начальник.- Она уже выехала. Скоро будет.

- Удружили, спасибо,- хмыкнул Бурундук.- Во, встреча будет! Ладно бы ещё с фронта, а то ведь…

- Ты не хорони себя раньше времени. Сколько тебе сейчас? Тридцать шесть! Медицина, пока ты на нарах сидел да по лесам и болотам бегал, не сидела сложа руки. Ты бы видел, какие протезы научились по немецким технологиям делать! Такая рука и стакан держит, и папиросу, и картишки… Как будто специально для тебя мастерили! А ноги… О‑о, сами пляшут!

- Да, уж мне только смеяться осталось. Но сам во всём виноват… Бедная моя мать!

- Ты ведь всегда мечтал стать инвалидом, чтобы откосить от работы. Стать для настоящего вора мужиком, подпоясанным ломом, хуже смерти. Медведица тебя услышала! Она освободила тебя от тюремных решёток! Теперь гуляй! Ты - волен как ветер!

- Не издевайтесь!

Иван Тимофеич, спохватившись, умолк, разлил остатки спирта. Разбавлять не стал. Водка после многих лет потребления спирта воспринималась как вода и уже не пьянила.

Помешкав, он достал из письменного стола папку с рукописью и развязал тесёмки.

- Бурундук, я ведь тут роман про тебя написал! Все наши с тобой разговоры, споры, мысли, которые оставались после встреч… Всё здесь! - врач похлопал ладонью по стопке исписанной бумаги.

- Это ж сколько бумаги на меня одного извели!..- изумился Бурундук.- Небось из того же леса, что валили зеки. Можно послушать?

- Да, я тебе почитаю отрывки, только не удивляйся, кое‑что мне пришлось подправить, присочинить… Вот издам книгу и вышлю тебе в Казань! - мечтательно произнёс Иван Тимофеич.- А пока прочту‑ка я тебе концовку. Она была написана до твоего побега, и поэтому её придётся переделывать. И вообще, пойми, что здесь ты окончательно исправился, а в жизни… Оно куда сложнее!

- Но почему же не писать как в жизни, чтобы было правдоподобно?!

- Кто ж такое напечатает, чудак‑человек! - удивился писатель‑самоучка.- И потом, ты что‑нибудь слышал про соцреализм? А вот я его изучал подробнейшим образом. Каким бы отпетым вором,

Бурундук, ты ни был, а в конце просто обязан исправиться! В книге должно быть нравственное зерно, чтобы читатель извлёк из неё урок, а иначе какой же смысл? Книга должна учить на хороших примерах.

Так вот, концовка такова: «Помню летний вечер, голубое небо, усеянное крупными звёздами, тишина. Я иду в клуб на собрание. У меня в груди бьётся сердце, я волнуюсь. Я шёл получать первую в жизни награду за свой честный труд. Клуб светится праздничной иллюминацией, лица тоже светятся. Девушки заглядывают мне в лицо и в их глазах написан лишь один вопрос: «Женат или нет?» Красные занавески, красные кресла… В буфете продают вино и пломбир в алюминиевых вазочках, но я беру дюшес. Бокал, шибающий пузырьками в голову, пьянит. Под бурные аплодисменты меня вызывают на сцену и там вручают почётную грамоту и букет с поцелуями. Потом от профкома выносят конверт с путёвкой в крымскую здравницу «Красный Светлячок», и оркестр играет туш.

Директор шахты подходит ко мне, жмёт руку и произносит такую речь: «Все мы знаем, кем раньше был Газизов. Он был вором и тунеядцем, и советская власть много сил положила, чтобы исправить его несознательное мышление. Теперь он гордость нашего дружного коллектива…»

- Прямо сказка получается! - перебил врача Бурундук,- но всё равно приятно. Пусть это будет одна из возможных версий моей жизни. Хотя, думаю, читателю будет интереснее узнать, как молодое тело вора, в котором бунтовала душа‑птица, превратилось в жалкий обрубок! Я ведь даже малую нужду под себя справляю…

- Да, я был вором,- продолжил, не обращая внимания на замечание прототипа, писатель,- и имел, как и всякая собака, кличку Бурундук, но это уже в прошлом. Теперь я снова Михаил, хотя в метрике был записан как Махмуд. Я снова - человек! А ведь раньше я был тунеядцем, когда бригады пилили стволы на делянке, я говорил им с издёвкой: «Природу надо беречь!»

Что бы ни сочинял начальник медсанчасти, а жизнь расписывает сюжеты куда интереснее! Хотя можно ли назвать жизнь вора интересной? Кража, разбой, насилие, убийства, карты, водка, продажные женщины, мордобой, облава, суд, тюрьма… Сценарий один и тот же, хоть при царе, хоть при Советах!

Но советская власть начала не только карать преступность, но и искоренять её причины, заниматься перековкой криминального элемента, чтобы вернуть оступившегося человека в трудовую семью. Для этой благой цели публиковались статьи в газетах, издавались книги, снимались фильмы. В колониях создавались свои театральные труппы, музыкальные коллективы, кружки по интересам. С заключёнными работали замполиты, и, конечно, весь персонал зоны должен был подавать достойный пример поведения советского человека. Процент исправившихся рос, однако много оставалось и «непробиваемых», которые могли бы сказать: «Тюрьма - мой дом родной!» В случае с Бурундуком благодарить надо больше медведицу, нежели замполитов, воспитателей и Ивана Тимофеич. Жаль, он не стал об этом писать в своей книге. В конце концов, его понять можно. Что же теперь, всех зеков направлять на перевоспитание к берлоге?!

На поезде приехала из Казани мать Бурундука Фарида Ахметовна. Первая встреча после многих лет разлуки! Если бы у зека были ноги, он бы убёг, так был ошеломлён. Слёзы катились ручьями у обоих. У зека это были слёзы самоочищения! Бедная старушка ощупывала руками сыночка, пытаясь удостовериться, что это на самом деле он - её кровинушка.

Ивану Тимофеич она, всхлипывая, показывала пожелтевшие снимки, на которых маленький Миша катался на «лисопеде», удил ёршиков в Казанке, сидел на плечах отчима, ныне скончавшегося от болезни сердца.

Фарида Ахметовна умудрилась довезти до зоны домашние пирожки с мясом, капустой и сладкие - с малиной и чёрной смородиной. И опять плакал Миша, вспомнив вкус и запах детства! Самое светлое, самое тёплое хранилось как драгоценность в шкатулке его памяти - Казань, улица Федосеевская под Кремлём, которая выгнулась вдоль берега Казанки. Будь неладен тот день, когда он сбежал из отчего дома и с головой нырнул в воровской омут!

Иван Тимофеич отнёсся к Фариде Ахметовне как к родной. Достал с чердака самовар, который был сослан туда как «пережиток прошлого». Растопил его шишками, и всю троицу обнял сладкий дымок душевности! Спирт получил в тот день отставку, они пили вкусный байховый чай, пачку которого врач хранил на особый случай. Он зачитывал отрывки из своего романа и даже всплакнул в некоторых щепетильных местах скупой мужской слезой.

Они проговорили до рассвета. Миша сказал:

- Если бы у меня были руки, я бы вас обнял, Иван Тимофеич. Но пусть это за меня сделает мама!

Обнялись, расцеловались. На прощанье врач преподнёс своему подопечному сюрприз - тележку, которую изготовил местный умелец.

Грузовик с бывшим зеком тронулся в путь. Миша был обёрнут в одеяло, мать взяла его на колени и крепко держала руками. Вскоре облачко пыли скрыло их из виду…

Иван Тимофеич вернулся за свой письменный стол и принялся дописывать роман о Бурундуке. Тот будто бы обращался во время Первомая к зекам с пламенной речью:

- Товарищи! Мы, заключённые, как паразиты на здоровом теле народа, мы столько им причинили зла, что к нам не должно быть никакой пощады. Но советская власть гуманна, она воспитывает нас, она помогает нам приобщиться к труду. Я сам встал на путь исправления и призываю вас…

Когда поезд прибыл в Казань, город накрыл первый снег. Снежинки запуржили в лицо Мише, и мать оттёрла их. Встречать приехавших было некому, и она не спеша покатила тележку с Мишей в сторону дома, благо он был рядом. Здесь ничего не изменилось, разве что домишки ещё больше вросли в землю и посерели. Но снег всё преобразил! Он навалился шапками и шубами на заборы и наличники окон, заставил цвести старые яблони. От него исходил небесный свет!

Старая церквушка, которую хотели снести, стояла на прежнем месте. И все дома были целы, кроме одного сгоревшего. Люди, конечно, поумирали. Из прежних соседей Миша узнал лишь живучего дедушку Джапара, тот, правда, ослеп, но когда поддавал, то пел всё ту же татарскую песню про родную деревню!

Когда Мишу внесли в дом и уложили на топчан, он онемел от запахов и воспоминаний. Мать гладила его и вытирала ему слёзы.

А потом жизнь пошла своим чередом. Фарида Ахметовна уходила спозаранку на меховую фабрику, а идти приходилось пешком далековато - на самую окраину Яна бистэ. Но весной у неё начались приступы астмы, и она уже не могла работать. Говорят, что во всём виноваты мех и удушливый запах сырых шкур. Мельчайшие частицы меха летали в воздухе вблизи фабрики, местные тоже от него страдали, не могли открывать окна, а когда ходили на колонку, накрывали крышками вёдра, иначе на воде образовывалась тонкая меховая шапка. Все дышали этим отравленным воздухом и рано умирали.

В хорошую погоду мать стала выносить сына за ворота. А что делать? Ему подавали, если не деньгами, то продуктами. Как‑то появились незнакомые ребята и вложили в шапку пачку ассигнаций.

Они назвали его Бурундуком, и он сразу понял, кто это такие и что за деньги принесли. Из воровского общака! Хотел отказаться, но тех уже и след простыл. Мать отнесла деньги участковому. Так они и жили: в бедности, но не в нищете - больная мать и её увечный сын, которого покалечила судьба‑злодейка, но он её сам выбрал.

А может, сценарий его жизни был уже написан заранее? Партия это не признаёт, она говорит, что каждый кузнец своего счастья. Фатализм - это дворянские сказки, в которые даже дети малые не верят. Советские дети, которые вскоре увидят Коммунизм во всём его блеске! Миша его, увы, так и не увидел, даже зарю не смог разглядеть, ведь вскоре он ослеп.

Потом повесился странным образом на своём шарфе. Рук‑то у него не было! Соседка рассказывала участковому, что когда Фарида Ахметовна ушла в бакалею, во двор вошли незнакомые парни в кепках, надвинутых на глаза, а когда вышли, то сняли их. Закурили и рассыпались…