Незаживающая рана

Журнал "Казань", № 3, 2015

Память. Как сохранить то, что время неумолимо стирает из нашей жизни?

Каждый раз, когда заходит разговор об этом, я с огромной благодарностью вспоминаю нашу маму, которая сберегла всё, что написано было рукой папы - от крошечных записок на обрывках бумаги в годы репрессий до писем военных лет. А после папиной гибели мама заносила в маленькие блокнотики, самодельные тетрадки свои воспоминания, разные эпизоды из их жизни, его высказывания. Когда ей было особенно плохо, она аккуратно переписывала папины и свои письма. Так она как бы снова погружалась в общение с ним.

Когда я была школьницей, мама и мне поручала переписывать драгоценные строки. Если бы не это, я бы очень многого не знала.

Дело в том, что для нашей семьи чёрные дни начались ещё задолго до начала войны - с 1937 года. В том страшном году я и появилась на свет одиннадцатого ноября. В этот же день моей сестре Аде исполнилось два года.

Наша мама Кадрия Гайнетдиновна Ишукова была детской писательницей, переводчицей. Отец Фатых Валеевич Каримов приобрёл к тому времени известность как молодой поэт, журналист, он был членом Союза писателей СССР, заведовал сектором детской юношеской редакции Татгосиздата.

И вот отца увольняют с работы. Ему предъявили нелепейшие, надуманные обвинения, основанные на доносах и так называемых «экспертизах» его произведений.

3 января 1938 года отца арестовали. Мы тогда жили на улице Чернышевского в доме № 21, напротив главпочтамта. Теперь это улица Кремлёвская, а на доме установлена мемориальная доска.

Четыре года отец провёл в тюрьмах и лагерях НКВД. Так что все лишения и унижения мы познали с самого раннего детства.

Но ни мама, ни отец не смирились с ложными обвинениями и вместе с друзьями писателями добились пересмотра дела, по которому он был осуждён на десять лет по «политической» 58‑й статье. Новый суд признал его полную невиновность (редчайший случай в те годы), и 3 декабря 1941 года он возвратился домой. Мы жили тогда уже на улице Миславского в доме № 8 / 1, куда нас переселили после ареста отца.

В тот день я впервые увидела своего папу. Мне было четыре года. Не помню его лица, но знаю, что он вернулся худым, простуженным, измождённым человеком, который прошёл все ужасы гулаговской жизни.

Конец 1941 года. Дикий холод, голод, немцы уже под Москвой, и наш отец со словами «Родина в огне, моё место на фронте» восстанавливается во всех своих правах, получает пас­порт и военный билет и, не ссылаясь на своё физическое состояние, 30 декабря идёт в военкомат. В тот день он уже не вернулся домой.

Первого января нового года мама отправилась в военкомат на улице Свердлова (теперь Петербургская), но не нашла отца и очень огорчённая вернулась домой.

- Народу там видимо‑невидимо,- рассказала мама.- Молодые, юноши и девушки, и уже в годах, и пожилые - вся улица перед военкоматом запружена людьми. Пришли туда кто по призыву, а кто сам рвётся на фронт, особенно мальчишки четырнадцати‑пятна­дцати лет.

Через два‑три дня папа вдруг сам забежал домой: попрощаться. Он пробыл с нами не больше двадцати‑тридцати минут. Эшелон отправлялся на фронт. Папа был уже в военной зимней форме.

Я прижималась к отцу и вспоминала, как совсем недавно, где‑то в середине декабря, несмотря на свою занятость, он водил нас с Адой в цирк, который находился почти напротив нашего дома, на улице Дзержинского. Вместе с нами по вечерней затемнённой Казани шла туда толпа людей: цирк был одним из центров культурной жизни города наряду с театрами и кино. Сюда были эвакуированы самые знаменитые советские артисты, в том числе группа дрессировщиков во главе с Владимиром Дуровым.

В цирке мы сидели, вцепившись в папины руки. Наверное, боялись, что он снова может исчезнуть, и я на всю жизнь запомнила ощущение - его горячие руки в моих ладошках.

Ещё до возвращения папы из заключения маме удалось устроиться на работу в детский садик № 41 воспитательницей. Тогда это было очень трудно - с семьёй «врага народа» общаться боялись.

Потом в садик определили Аду, а меня, двухлетнюю, запирали дома одну. Затем взяли и меня в младшую группу. Так детский сад стал спасением нашей жизни.

А когда началась вой­на и по­чти все мужчины ушли на фронт, вся тяжесть жизни легла на женские плечи. Работа на заводах и в колхозах, копание окопов и рвов, заготовка дров, разведение огородов и многое‑многое другое.

Взрослым помогали маленькие дети. Мы с мамой пилили мёрзлые дрова (достать которые было большой радостью), на санках везли их домой, с большим трудом растапливали в печке. Тогда все дома отапливались печками. На углях готовили кое‑какую еду, воду таскали из колонок в вёдрах. Колонки были далеко. Горячими углями кипятили воду в самоваре, углями же нагревали большой тяжёлый утюг, чтобы погладить бельё.

В первые годы войны наш быт был очень скуден. Вечные очереди за керосином (летом готовили на примусах), за хлебом по карточкам, за мылом… Чтобы помыться в бане, по три‑четыре часа стояли в очереди. Возвращались домой со своими узелками уже обессиленные, в кромешной тьме.

Постоянно хотелось есть. Мы, дети, жевали вар, бегали за железнодорожный вокзал в луга, где росли дикий лук и разные травы. Зимой собирали семена липы - орешки с «крылышками». Вкусным угощением был жмых.

В детском саду воспитатели делали всё, чтобы скрасить наше детство: устраивали праздники, очень много читали, ино­гда водили в ТЮЗ на детские спектакли, учили вышивать и обвязывать платочки из разных лоскутков, по­чти из ничего мастерить ёлочные игрушки. Из обрывков бумаги сшивали альбомчики для рисования, искали и приносили глину для лепки. Мы с удовольствием грызли капустные кочерыжки, турнепс, пили «суфле» из разведённого молока и ненавистный рыбий жир.

Казань была крупным тыловым городом. Эвакуированных из самых разных оккупированных территорий расселяли в любые более‑менее пригодные (и даже непригодные) для жилья помещения. В больших зданиях размещались госпитали для раненых. Их было очень много, и искалеченными красноармейцами были забиты все палаты, коридоры и проходы. Мы - детсадовцы, а потом и ученики начальных классов, выступали перед ранеными бойцами. Читали стихи, плясали и пели, дарили им сшитые детскими руками кисеты, платочки, свои рисунки. А они и смеялись, глядя на нас, и плакали.

В ответ на призыв «Всё для фронта, всё для Победы!» люди отдавали всё, что у них было. Подписывались на государственные займы, собирали деньги на строительство танков и самолётов. Наши воспитатели тоже не отставали от других. Мама писала отцу на фронт, что её группа шеститилеток стала инициатором сбора средств на постройку эскадрильи самолётов «Пионер». Родители через детей передавали деньги, кто сколько может. А мама отдала свой месячный заработок.

- Лишь бы скорее истребить этих проклятых фашистов! - сказала она. В глазах её стояли слёзы.

От папы с фронта долго не было никаких вестей, кроме письма с дороги. И вот в апреле 1942 года пришло извещение о том, что он после крупного сражения 14 апреля пропал без вести, и теперь мама может оформлять документы на получение пенсии. Мы не верили и не хотели верить в случившееся, ведь папа, уходя, обещал: «Мы разобьём фашистов, и я вернусь с победой домой!».

И чудо случилось.

Первого мая очень рано утром раздался стук в дверь. У нас была одна кровать, на которой мы спали втроём. В испуге вскочили: кто там мог быть? Мама открыла дверь. На пороге стоял ПАПА! В длинной шинели, с палкой в руках, худой, обросший. Мы бросились к отцу, повисли на нём. Какое счастье, вернулся!

Оказывается, отца, тяжело раненного, всё‑таки вытащили с поля боя. Он попал в полевой госпиталь, потом долечивался в одном из казанских госпиталей.

Госпиталь находился в Соцгороде. Мы с мамой туда ездили, иногда ходили пешком от Кремля: трамваи были редки и всегда переполнены. Тогда у мамы не было даже приличного платья, выручали соседки - сёстры тётя Роза и Кафия Шигаевы, давали свою одежду.

После лечения папа снова отправился на фронт.

Его уникальной отличительной чертой было то, что он, находясь в самых экстремальных ситуациях, находил возможность писать зревшие в нём стихи, поэмы, баллады, послания домой и друзьям писателям.

Писал на прикладе автомата, на сапоге, на подвернувшейся доске - в перерывах между боями, ночью при свете луны или коптилки. Его интересовало всё: есть ли у нас дрова, выросла ли в огороде картошка, как мы себя ведём, чему научились, как готовимся к школе.

С мамой в каждом письме вёл разговор о творчестве. Его стихи печатались во многих газетах, татарских журналах, звучали на радио, композиторы писали на них музыку.

В те годы поэзия была главным, к чему люди тянулись и на фронте, и в тылу. Они ждали стихов, зачитывались ими. Из фронтовых газет, боевых листков стихи вырезали, переписывали, передавали друг другу, заучивали наизусть. А какие песни рождались во время войны! Многие из них народ любит и поёт до сих пор.

Адресованное лично мне папино письмо и стихотворение, видимо, произвели на меня огромное впечатление. Мама рассказывала, что я его никому не давала в руки. Ложась спать, прятала под подушку:

- Папочка, миленький мой, хороший мой, прислал мне! письмо.

И в ответ диктовала маме, что «на празднике в честь Красной Армии танцевала краснофлотский танец и лезгинку, а когда вырасту, я буду моряком. Папочка, приезжай скорей, мы тебя очень ждём. Почему моряком, я до сих пор не знаю. Мы посылали на фронт свои рисунки и корявыми буквами писали пожелания.

Да, письма во время войны имели огромное значение. Как мы их ждали в тылу! А как их ждали на фронте!!! Каждое письмо было событием - значит, жив, значит, есть надежда ждать новых вестей. Вечером, при горящей лучине или при свете керосиновой лампы, при затенённых окнах по сто раз перечитывали каждое новое письмо и писали ответ.

Я часто с ужасом и болью вспоминаю рассказ моей подруги Шуры Мокеевой (монтажница Александра Алексеевна Мокеева - ветеран Казанского завода ЭВМ, награждена двумя орденами Трудовой Славы) о том, как её мама берегла письма своего мужа - отца Шуры. Он погиб в самом начале войны. И она, когда вспоминала о нём, доставала эти письма и, читая их, горько плакала. И вот младший брат Шуры однажды украдкой взял эти письма и сжёг их, чтобы мама больше НЕ ПЛАКАЛА. Маленький мальчик очень жалел свою маму и, конечно, не понимал, что уничтожил самое дорогое, что бережно хранила его мать.

Снова и снова я благодарю своих родителей за то, что они, находясь в разлуке долгие годы (почти восемь лет), так много писали и сохранили все письма. Мамины письма были на фронте, отец держал их в руках, читал, сберёг, и они вернулись. Главное в них - отец безоговорочно верил в победу. Ещё в 1942 году, попав на фронт, он утверждал, что «фашизм не имеет права жить».

Поэт, находившийся в самом пекле войны, находил время (и бумагу, которая была дефицитом), чтобы написать обо всём увиденном и пережитом, о героизме наших воинов, фронтовой дружбе, преданности Родине.

В 1943 году отец снова был ранен. Лечился в полевом госпитале. И - опять на фронт, на передовую. В конце года ещё одно ранение. После лечения ему удалось приехать в Казань на очень короткий срок.

Папа был очень занят своими литературными делами, встречался со своими друзьями писателями (многие из них были фронтовыми корреспондентами). Вечером в последний свой день в Казани прибежал домой.

- Скорее собирайся,- заторопил он маму,- вместе с девочками пойдём в фотографию.

Когда мы пришли туда, оказалось, что фотоателье уже закрылось, мы опоздали. Так у нас на память не осталось даже фотографии вместе с отцом. В своих воспоминаниях мама потом писала, что из‑за этого у неё сердце болит и разрывается. Теперь и у меня тоже.

Через какое‑то время после отъезда папы мама сфотографировалась с нами. Это было в 1944 году. Снимок мама послала папе на фронт. Получив письмо с этой фотографией, папа с ней уже не расставался.

Фронтовой путь нашего папы начался от Москвы. Менялись воинские части, номера полевых почт. Он прошёл с боями через Украину и Белоруссию. При форсировании Днепра чуть не погиб, спасли фронтовые друзья.

Во второй половине 1944 года командование направило отца на краткосрочные курсы Ленинградского военно‑инженерного училища, которое находилось в Костроме. Папа писал: учение было настолько трудным и напряжённым, что на сон и отдых почти не оставалось времени. «Мы занимались по 36 часов в сутки»,- образно обрисовал он обстановку. В декабре отец с отличием оканчивает курсы по специальности «сапёр‑подводник», получает звание младшего лейтенанта и назначение в район Восточно‑прусской наступательной операции, в этот кровавый страшный котёл войны:

До сих пор нет точной цифры (возможно, её и не удастся установить) погибших воинов в Восточной Пруссии - это сотни и сотни тысяч.

А мы с Адой с сентября 1944 года уже учились в первом классе средней женской школы № 39. Она находилась на улице Банковской между Баумана и Булаком. Мне не было семи лет, но я пошла вслед за своей старшей сестрой, ведь мы всё делали вместе.

У нас не было портфелей, не было тетрадей, их шили из узких полос бумаги, отрезанных от каких‑то бланков. У всех отцы были на фронте или уже погибли, а матери трудились с утра до вечера.

Все жили бедно, голодно, но у нас были замечательные учителя. Я до сих пор помню всех по имени‑отчеству. Они заложили в нас прочные знания, которые очень пригодились в жизни.

Однажды маму позвали в Союз писателей. От американских литераторов пришла помощь детям воевавших и погибших на фронте татарских писателей. И нам по ордеру выдали по паре туфель, платья и оленьи шубки. Наша детская радость была неописуема. Эти непромокаемые шубки мы носили почти до десятого класса.

Письма от отца приходили уже из Восточной Пруссии, и в каждом слова: «Я пока ещё жив». А мы жили только им. Его много лет нет с нами, но каждый день разговор о нём: что бы он сказал, что бы сделал. Мысленно он всегда был с нами. В одном из последних писем папа писал: «Бьём врага в его логове. Зверь этот до такой степени коварный, что, удирая от нас, всё превращает в пепел, и, не успев забрать каравай хлеба, оставляет его заминированным. Но мы мощным наступлением идём вперёд и вперёд. Пишу эти строки во время шквала огня, в момент минутного ожидания. Недалёк тот час, когда мы поднимем наше знамя - Знамя Победы!».

Отец погиб в открытом затяжном бою под Кройцбургом, это около тридцати пяти - сорока километров от Кёнигсберга. Бой длился почти сутки с 18 по 19 февраля 1945 года. А до этого он участвовал во взятии городов Инстебург, Фридланд, Алленбург. Сохранились благодарности Верховного Главнокомандующего за отличные боевые действия при овладении этими городами - важными мощными укреплёнными районами обороны немцев на путях к Кёнигсбергу. Командир сапёрного взвода лейтенант Каримов Фатых Валеевич приказом по 144‑й стрелковой Виленской Краснознамённой ордена Суворова дивизии 5‑й армии 3‑го Белорусского фронта 6 февраля 1945 года был награждён орденом Красной Звезды и 12 марта - орденом Отечественной войны I степени.

Недавно я получила наградные листы (их нашёл директор музея истории Оте­че­ственной войны в Казанском Кремле Михаил Валерьевич Черепанов). В них подробно указывается, за какие действия присуждены эти награды.

О гибели отца мы долго ничего не знали. Но вдруг в марте 1945 года возвращаются два маминых письма с припиской «Адресат выбыл», а потом приходит посылка. Открываем - а там шинель, сапоги, записные книжки и сшитые из бумаги маленькие узкие блокноты, аккуратно перевязанные письма, часы, немецко‑русский словарь, портрет Пушкина - его папа носил в кармане гимнастёрки вместе с нашей фотографией.

Мама сразу всё поняла. А я плакала и кричала:

- Не может быть! Ведь папа обещал вернуться, он в каждом письме писал, что мы ещё будем жить вместе! Что он должен написать ещё много новых произведений, которые сложились в его голове, они уже готовы, только нет ни времени, ни бумаги…

Нам нужен был ПАПА!

Я очень долго не могла смириться с его гибелью. Увидев на улице человека в военной форме, догоняла и смотрела: не папа ли это идёт?

Извещение о его гибели пришло намного позже, и только в мае 1945 года в газетах был опубликован некролог, и то­гда же пришло письмо от майора Лагуна - заместителя командира по политчасти в / ч ПП08644 с подробным описанием боя и гибели нашего отца и его однополчан.

Вероятно, поэтому я ничего не помню о Дне победы. В нашей семье было такое несчастье, казалось, что всё рухнуло. Я помню только опухшее от слёз, почерневшее от тоски и непоправимого горя лицо матери.

Гибель нашего любимого папы перед самой победой нанесла и нам глубокую рану и боль. Со временем эта боль только усилилась осознанием того, сколько людей погибло, сожжено, замучено в этой страшной вой­не. Это невозможно забыть и пережить.

Я хорошо по­мню дом‑интернат для инвалидов вой­ны, который находился на углу улиц Карла Маркса и Красина (теперь Япеева), недалеко от нашего дома.

В этом интернате содержались безрукие, безногие, искалеченные в боях люди. На улицах Казани было очень много тех, кто мог как‑то ходить на костылях или клюшках. Страшно было видеть безногих людей, передвигавшихся на самодельных тележках. Они отталкивались от земли деревянными колодками в руках.

Многие из них отказывались вернуться домой калеками, а многим, вероятно, некуда было вернуться. В те далёкие годы эти инвалиды часто просили милостыню, забирались на своих тележках в трамваи, в пригородные поезда, сочиняли и пели песни про судьбу‑злодейку. И погибали уже в мирное время.

Мы, маленькие школьницы, иногда навещали лежачих больных в этом интернате (некоторые были просто обрубками человеческих тел), но так это было жутко, что убегали в слезах. Потом туда уже никого не пускали.

Школу мы с сестрой окончили в 1954 году, поступили учиться в Казанский университет. Ада его окончила, а я ушла с третьего курса и стала работать на производстве.

В последние годы я занимаюсь архивами отца и мамы. Это самое дорогое, что у меня есть. Собираю все публикации, книги, документы. Регулярно езжу в город Багратионовск Калининградской области (бывший Пройсиш‑Эйлау Восточной Пруссии), где на воинском мемориале находится захоронение нашего отца и его боевых товарищей. Могила была найдена через одиннадцать лет после окончания войны - в 1956 году благодаря маленьким алюминиевым дощечкам: на одной из них оставшиеся в живых бойцы высекли надпись:

На второй дощечке имена сержантов и рядовых, павших в этом же бою. Обе эти реликвии хранятся в военно‑историческом отделе Калининградского историко‑художественного музея.

Творчество Фатыха Карима изучают в школах и на филологических факультетах вузов, и меня часто приглашают в лицеи, гимназии, музеи Казани, Калининграда, Уфы, Белебея и других городов.

Рассказываю о сложных судьбах наших отцов и матерей, об их мужестве и непоколебимой вере в победу. Чтобы новые поколения знали, какую цену заплатил наш народ в борьбе с фашизмом, кому мы все обязаны своей жизнью.

Каримова Лейля Фатыховна - ветеран завода ЭВМ; награждена орденом «Знак Почёта», медалями «Ветеран труда» и «В память 1000‑летия Казани».