От Татарских Юнек до Харбина и обратно

Имам Ахмеди и ученики созданного им Харбинского медресе. Начало 1920-х

* * *
Там, над моей головой, в вышине,
Праздник. Курбан-байрам.
Это так явственно видится мне,
Будто я тоже там.

Это в Тат. Юнках, в деревне, стол,
И на столе — катык.
И занавески льняные в пол,
И за окном — арык.

Бабушка ставит на стол чак-чак,
Мёд, катламу, лапшу.
Гости спешат, ускоряют шаг...

Я им рукой машу.

В 1907 году восемнадцатилет­ний Гиниятулла (Инетулла) Селихметов окончил Стерлитамакское медресе Джиганхира Абизгилди. Юноша родился в деревне Татарские Юнки Краснослободского уезда Пензенской губернии (сегодня — это территория Респуб­лики Мордовия). Село — зажиточное, с крепкими крестьянскими хозяйствами и развитым предпринимательством. По данным 1913 года, в селе было 408 дворов (2659 чел.); 4 мечети, 6 школ (4 мектеба, женское и мужское медресе общим количеством в 332 учащихся). Родные Гиниятуллы вели торговлю мехом далеко за пределами Российской Империи: бывали и в Америке, и в Азии. В 1897 году началось строительство Китайско‑Восточной железной дороги, и возможностей для развития торговли и коммуникаций стало ещё больше. Центральным пунктом развёртывания работ на КВЖД стал новый город Харбин. Татарская диаспора появилась там совсем скоро — истала стремительно разрастаться. А раз так, нужно было строить мечеть!

Первый имам Харбинской мечети Гиниятулла Селихмет. Харбин. 1910-е

Её первым имамом и стал Гиниятулла Селихмет (позже его называли имамом Ахмеди), который был приглашён на этот пост общиной сразу после выпуска из медресе. 
Гиниятулла женился на своей землячке Загиде Деушевой, представительнице знатного рода мурз Деушевых. Уже в Харбине у них родилось четверо детей — дочери Садия, Алима и Халида и сын Рустем (он погиб от несчастного случая в восемь лет). 
Перебрался в Китай и брат Гиниятуллы Кешшаф, у которого был семейный меховой бизнес. ­Уехали и мать Загиды Мукмин, и сестра Загиды Зухра, и их братья…
А одна сестра и её муж остались в Татарских Юнках. Гульсум и Исмаил. Мои прабабушка и прадедушка. 

О сплетении этих судеб — и о том, как по-разному сложились жизни уехавших и оставшихся — отрывок из моего биографического романа «Катлама» (катлама — татарский хворост, но закрученный в спираль. Её пекла моя бабушка, и так пекут там, в Татарских Юнках). Главных героинь зовут Ася и Абика, но, конечно же, это я и моя бабушка Магина Чумарина-Абсалямова.

* * *
Казань, 1992

Магина включила телевизор и услышала, как симпатичный мужчина — в титрах было подписано, что он приехал из США — сказал, что его отец родом из Татарских Юнек. Магина задумалась. Шестьдесят лет она не произносила названия родной деревни вслух, а теперь? Может быть, пришло время? Она набрала телефон оргкомитета Конгресса, представилась. Её узнали, ещё бы! Вдова выдающегося писателя, любимца всех без исключения читателей — и в республике, и за её пределами — она и сама была знаковой фигурой, её знали везде. Магина спросила, где остановился американский гость. Гостиница «Татарстан», пятнадцать минут пешком или две остановки на трамвае «двойка». 
Магина любила трамвай. Ей нельзя было поднимать тяжёлое — сказывались болезни, перенесённые в годы скитаний, — и на «двойке» она ездила на базар, иногда — по два раза в день, то в одну сторону — на Чеховский рынок, то в другую — на Колхозный. Покупала немного, ведь унести могла не больше двух килограммов, но дело было не в объёме покупок — Магина в совершенстве знала узбекский, казахский — и ходила на базар из удовольствия, поторговаться немножко, купить Асе гостинцев, расспросить торговцев, как дела там, в далёких любимых краях. Конечно, Булат мог отвезти её на машине, но поездка на трамвае была радостью. 
Абика, хотя сейчас, пока Ася отдыхала на даче, она была исключительно Магиной Измайловной, надела красивый костюм — чёрную двойку в белый горошек, подарок дочери (она жила в Москве, и Магина скучала), и отправилась в гостиницу «Татарстан». Вспомнила почему-то, как восхищало это здание покойного Абдурахмана, как радовался он, когда строили эту первую городскую высотку, писал о ней очерк и любовался строительством прямо из окна их дома. «Эх, родной, — подумала Магина, — вот бы дожил ты до сегодняшнего дня! То-то бы порадовался! А сколько бы мы узнали...»
Она зашла в холл, набрала внутренний номер, снова представилась. Равиль Селихмет — тот самый гость из Америки, её названный двоюродный брат, которого она увидела впервые, — спустился в вестибюль.
...Огромное, невероятное счастье — узнать, что все уцелели! Равиль подробно рассказывает, Магина слушает и плачет. Загида, Зухра, Ахмед, Инетулла — братья и сёстры Гульсум, её бедной матери. Ни с кем, ни с кем из них не случилось страшного, совсем ничего. «Какое счастье, — шепчет Магина, — какое счастье!..»

* * *
Татарские Юнки, 1930
Казань, начало 1990-х

В старой печке Магину спрятал урядник. Бойкая девчонка, острая на язык, чем-то напомнила ему свою, единственную. Зайтуна утонула прошлой весной, в ледоход — и сейчас, вопреки приказу (всех кулаков немедленно выслать!), он открыл заслонку. Магина просидела в печке сутки — а когда вышла, деревня была пуста. Где её родители, маленькие братья, любимая сестра? Где соседи? Лошади, коровы? Где их дом, наконец? Нет ничего, пепелище. Всех угнали в ссылку, «раскулачили». Урядник держать её больше не может, опасно. Магине двенадцать, она теперь одна. Хочется есть, спать, обнять родных, забыть кошмар. А она идёт в Пензу, пешком. Там, шепнула ей на прощанье мама, живёт троюродная тётка, седьмая вода на киселе. Только б дойти, только б найти... А там, глядишь, и снова всё станет как было...

Гиниятулла Селихмет (сидит в центре) с семьёй. Харбин. 1910-е

Магина идёт и вспоминает бабушкины слова: «Лошадь, которая ест, не устаёт». Есть ей нечего, но и устать она не может, не имеет право, ведь она обещала! Обещала не пропасть, выжить, выучиться, стать человеком. Мысли путаются — кому, кому она могла пообещать всё это? Что за глупость про «стать человеком»? Отец вот был человеком, и что, где он теперь? Вернётся ли, свидимся ли? Куда они все подевались из большой разорённой деревни? Что стало с их домом? Магина помнит, как наскоро закопали семейные сокровища под старой яблоней, как обнимались и плакали, как целовала сестру Розу, братишек Ахмеда, Камиля, как держала за руку мать... И всё теперь, нет ничего. Никого. И нико­гда, никогда не вернуться больше ни в эту деревню, ни в эти края. «Ноги моей здесь не будет», — шепчет Магина. Слово она сдержит, больше не вернётся в Татарские Юнки. Но долго-долго, всю жизнь, будут ей сниться родной дом, лошади, коровы, большая семья, бабушкины кушанья, объятья — и тесная печка в доме урядника, чёрное пепелище. А ещё дорога — вдоль таких же разорённых деревень, мимо речки Шуструй, по холмам, когда очень страшно, ведь по лесам ходят всякие — тёмное, злое время; и зябко, и голодно, и горько, и одиноко...
Это потом она научится не плакать, держать лицо, и снова смеяться, и любить, и почти не вздрагивать. Потом узнает, что маленький братик Камиль не доехал до Сибирской ссылки, а отец, любимый отец навсегда остался где-то там, далеко-далеко. Родной, любимый, самый дорогой; отец, научивший всему, отец, так баловавший своих девочек, Магину и Розу, красавец и франт. Исмаил вёл торговые дела с Японией и Китаем, знал далёкие восточные языки, участвовал в строительстве КВЖД — но категорически не желал окончательно покидать насиженное место и переезжать в Китай насовсем. Ни тогда, когда в Харбин перебрались Загида и Зухра — сёстры его жены Гульсум; ни тогда, когда муж Загиды Инетулла, тот самый, что основал в Харбине мечеть и стал её первым, самым почи­таемым имамом, лично уговаривал его перевезти Гульсум поближе к любимым сёстрам; ни тогда уже, когда на родине стало страшно, но ещё можно было спастись. Потом‑то всё кончилось, связи пропали. Где Загида, Зухра, Инетулла, их дети? Всё поглотила бездна, ни письма, ни привета... Но и тогда Исмаил с Гульсум верили — нужно остаться, здесь наш дом, наши дети, родительские могилы. Мог ли предположить Исмаил, что стать ему скоро врагом народа, сгинуть в Сибири? Да и что та Сибирь? Бывал он там, и не раз... Сибирь он любил, и Китай, и Японию! Привозил жене красивую ткань, чудную посуду. Радовался встречам с родными, поддерживал Инетуллу. Шутка ли — давний друг, односельчанин, свояк — основатель первой в Китае мечети, большой человек! С ним и просто поговорить — радость, а уж о серьёзном, о важном! Много знал Инетулла, многое повидал... Родился в Татарских Юнках, учился в медресе. Сам Исмаил тоже был человеком образованным, но скорее светским, от религии не то чтобы далёким — совсем быть далёким от религии было невозможно — но в проповедники не пошёл бы, всё по торговым делам. Тут у него немало общего с Кешшафом, братом Инетуллы — тот держал в Харбине большой меховой ма­газин, позже торговля расширилась, растянулась сеть. 
Магина перебирает в памяти лица всех этих людей. Живьём она их не видела — ведь родилась на исходе семнадцатого, после которого всё рухнуло, стало иначе, неправильно, невозможно — только на карточках, на тех самых красивых карточках на плотном картоне. Всех она знает по именам, всех любит заочно. «И, Алла! — приговаривает Магина, — и, Алла!» 
«Где-то там живёт шайтан, — думает Магина, проходя мимо вязкого болота, — только что мне Шайтан, раз везде шайтаны? Әйт әле, күбәләк, күбәләк, — запевает Магина, — әйт әле! Вот, любимый Тукай, и я скитаюсь, как ты, и куда я иду? Вот деревня Искиль, там, помнится, жили родные, только что там сейчас? Не пойду, не пойду туда больше, а куда, куда теперь, неизвестна дорога...»
Сколько не пытала её потом внучка Ася, Магина и сама не помнила, как дошла до Пензы, как нашла там тётку.
— Знаешь, Ася, как в сказке — долго ли, коротко ли, вот и я так, моя дорогая.
Ася всё переспрашивала:
— Ну как же, Абика, одна ты шла? Совсем одинёшенька? А волки, а плохие люди? Ты же мне даже из школы идти одной не разрешаешь, а там как же?
— Эх, вот потому и не разрешаю, родная моя, потому и надеваю каждый раз огненное платье, стоит закрыть за тобой дверь...
— Что за огненное платье, Абика? Зачем оно тебе?
— Жаным, жаным! И рада бы не носить я того платья, рада бы не стоять у окна, не смотреть на дорогу, да знаешь... Ах, как же хорошо, что не знаешь!
— Расскажи, расскажи, расскажи!
— Это разве расскажешь?.. Ася, Асенька моя... Темно было в печке у урядника, тесно — да только помнила я тогда ещё объятья маминых рук, запах её... Всё-всё было рядом — на расстоянии одной лишь прошедшей ночи, после которой — пустота... Это я, как в Пензу дошла, не помню, а печку, и маму, и папу, и Камильчика, и Ахмеда, и Розу — разве забудешь? Садись, почитаем Тукая, поплачем вместе, впрочем, кызым, я ведь давно не плачу...
Ася её обнимает, целует, дотрагивается до седой головы. Абика, или бабуля Магина, как называет её Ася, достаёт гребешок, просит Асю расчесать ей волосы, замирает. О чём она думает, куда устремляется, где летает? Она молчит — и Ася перестаёт расспрашивать, вместе молчат. 
В Пензе Магина пошла учиться в школу, даже друзей завела. Вот он, девичий альбом тех лет, у Аси в руках. Ася смотрит и не верит — как так, тяжело тебе, а ты стихи пишешь, шутишь, смеёшься? Это потом уже поймёт Ася, что и в огромном, всепоглощающем горе тоже есть место и любви, и радости, и друзьям, и смеху — а тогда, когда впервые читала эти строки, совсем не понимала, не знала печали!
— Подольше бы тебе тоски не видать, милая Ася, — приговаривала бабушка, а Ася удивлялась — что, мол, за глупости, что за горе-печаль?
Тётка в Пензе умерла, и Магина попала в Казалинск. Тамошняя — даже не тётка, а так — невзлюбила девчонку. «Эх ты, казалинская сволочь!» — до самой смерти приговаривала Магина, хмурилась, но так и не объясняла, что там произошло. Потом были Алма-Ата, где Магина получила аттестат, и Павлодар, где окончила маслотехникум.
— Кааак? Ну как всё это было возможно? — спрашивает Ася уже сейчас, в двадцать первом веке. — Как она всё это делала одна? Перемещалась из города в город? Училась? Ела? Жила? И при этом была удивительной, нежнейшей красавицей? 
Вот они, фотографии её Абики, лежат перед ней, на обороте — 1934, 35, 37 — и сама Абика, тогда ещё — Мага, как называли её друзья, — потрясающей красоты, изящная, тонкая. Никогда не быть такой Асе, не угнаться за ней, хоть и говорила всякий раз ей Абика, что, если спросят тебя, на кого ты похожа, отвечай: «На бабулю Магину, лицом и умом». Ася так и говорила, и до сих пор говорит — но всё-таки не верит, что похожа она на неё хоть каплю: разве есть у Аси столько стойкости, столько мужества? Да и насчёт красоты не уверена, сомневается, тщательно разглядывает себя в зеркало, ищет фамильное сходство. Правда, чужие люди чаще говорят ей, что похожа она больше на дедушку, и тут уж и зеркала не нужно — и так всё ясно: похожа.

* * *
Харбин, 1930

Посыльный снова вернул Загиде письмо. Она пишет сестре Гульсум уже сотый раз, но письма не доходят. Гульсум — младшая, самая тихая, самая нежная. Как она там, в дикой стране? Почему не послушалась, не приехала сразу, в восемнадцатом? Эх, Гульсум!.. Свидимся ли когда-нибудь? 
Загиде не здоровится. Завтра три года, как умер Инетулла, придут люди. А ей так горько, так одиноко — и ведь не покажешь... Зачем, зачем пошёл он в эту тюрьму, неужто не обошлись бы без него заключённые? Ответ ей известен: имам Ахмеди ни за что не отменил бы проповедь. Он ведь верил, что слово Аллаха всесильно, и кому, как не ему, нести это слово? В тюрьме был тиф. Инетулла ушёл в тридцать семь, не закончив строительство новой мечети, о которой так мечтал, не подняв дочерей... Девочки — Садия, Алима и Халида — очень скучают по отцу. 
Загида пересматривает снимки. Средняя сестра, Зухра, говорит, что отправила Гульсум фотокарточку дочери, маленькой Лутфии. Неужели её письмо дойдёт?..
Когда-то их троих — Загиду, Зухру и Гульсум — называли девушками из рода Непокорных...

* * *
Стамбул, июнь 2013

Ася сидит с Равилем Селихметом в номере стамбульской гостиницы, он рисует генеалогическое дерево, а Ася смотрит на него и не верит. 
Он живой? Сидит напротив меня? Рассказывает мне всё это? Про Инетуллу, Кешшафа, Зухру, Загиду, всех их детей, внуков, правнуков? Обещает отвести к ним в гости? Я нашла их? Ответила на все вопросы?
Все эти знания обрушились на Асю, ошеломили, вывернули наизнанку. Она слушает и ничего не отвечает, а потом говорит:
— Равиль, покажи мне Стамбул, свой Стамбул.

Семья Селихмет — Гиниятулла и Загида с дочерьми Садиёй, Халидой и Алимой. Начало 1920-х

И они идут всеми его улицами, а потом выходят на причал, к Галатскому мосту, и с ними Асина мама, и Асина дочка, и они покупают у уличного торговца бублик, а потом садятся на прогулочный корабль и плывут по Босфору, и смотрят по сторонам, а Равиль всё комментирует, и они смеются. И Асина дочка, маленькая Марьям, бегает с фотоаппаратом и фотографирует Равиля, и все пассажиры улыбаются, и сами снимают её, а она позирует и хохочет, и светит солнце.
Они прибывают к крепости Румели и гуляют по тесным улочкам, а потом поднимаются на второй этаж рыбного ресторана, и Равиль угощает их вкуснейшей, только что выловленной рыбой, а Марьям ест арбуз, и сок течёт по подбородку, по шее, по голенькому животу, потому что платье они всё-таки решают с неё снять. Потом они вдруг смотрят на часы и бросают недоеденную рыбу, потому что корабль отходит, а их уже ждут в гостях, и они бегут и успевают, и Марьям снова достаёт фотоаппарат, а Равиль рассказывает сотни занимательных историй.

Гиниятулла Селихмет с представителями татарской диаспоры. 

А потом на палубе появляется торговец айраном, и Марьям просит айран, а к нему сахарную пудру, и сахарная пудра нравится ей больше айрана, и она ест её ложкой, а сам айран отдаёт Асе.
А Равиль рассказывает о своей работе: он был инженером, и работал во всех странах мира, от Ирана до Казахстана, а потом — о своей жене, она была американкой, её нет уже четыре года, и он скучает. Когда-то он работал на Аляске, а жена — в Сан-Франциско, там они жили, и он работал два месяца, а потом всегда был отпуск, и они на две недели летали на Гавайи и каждый раз выбирали разный остров, и так — несколько лет. Он её очень любил — но детей так и не случилось, и вот теперь он путешествует один и хочет купить маленькую дачу в Бодруме — когда-то у него уже была такая, но потом он перебрался в Америку и продал её — а вот теперь решил купить снова и скоро поедет выбирать.
Потом он вдруг мрачнеет и говорит, что вообще-то, это, скорее всего, его прощальное путешествие и ничего он не купит, но потом опять приходит в себя и смеётся — мол, всё-таки стоит купить... Он зовёт Асю, и её маму, и маленькую Марьям присоединиться к нему и тоже пойти на яхте, это так здорово, так интересно, это будет в августе, и Ася соглашается, говорит, что мы постараемся, вот приедем домой и поищем билеты, и если удастся взять, то мы с удовольствием. 
Они выходят на пристани Каракёй, и берут такси, и едут куда‑то вверх, мимо площади Таксим, на которой якобы беспорядки, но на самом деле всё спокойно, и дальше, выше, забираются в глубину богатого района, там их ждут родственники, внучка и правнук Загиды и Инетуллы — Невин и Кемаль, и Ася улыбается и немножко дрожит и хочет, чтобы такси ехало чуточку медленнее. 
Потом они всё-таки выходят, и Равиль не может найти нужный подъезд, набирает номер, уточняет, читает именную табличку на двери подъезда, и они все вместе забиваются в лифт, и едут, и несут с собой подарки, и на пороге их встречают хозяева, и они тут же обнимаются, целуют друг друга и понимают, что круг замкнулся. 

Фото из семейного архива