Озорные картинки для народа

Журнал "Казань", № 2, 2014

Кирилл Пономарёв - известный в Казани коллекционер старины.
Его антикварная лавка на улице Профсоюзной - это маленькая научно‑реставрационная лаборатория, где восстанавливают предметы минувших столетий,
устраняют белые пятна в их «биографии».
Вещи, которые сюда попадают, согреты человеческой жизнью, за каждой из них - история человека, семьи, города и страны.

Небольшая коллекция лубков - всего девять оттисков - досталась мне от моего отца Николая Васильевича Пономарёва‑Капучиди, профессионального антиквара. Лубками он не занимался целенаправленно, скорее всего, они попали к нему в составе какой‑то большой коллекции, как довесок. Такое бывает, когда продаётся одно большое собрание целиком, а не враздробь. Но, возможно, что он приобретал их у разных людей. Рассмотрев лубки повнимательнее, отец был, по всей видимости, так восхищён этим ярким народным творчеством, что не стал выставлять на продажу, а оставил у себя - для созерцания! Теперь они украшают мой кабинет.


В патриархальную старину простолюдина из православных сопровождали по жизни два не соприкасающихся из‑за брезгливости мира - высокий божественный и низменный телесный. Церковные своды расписывались чинными библейскими сюжетами. Здесь даже икнуть было неприличным! Придя на богослужение, которое велось на непонятном ему старославянском языке, русский человек поднимал глаза и читал священную книгу о рождении и смерти Христа с последующим воскресением, пытался постичь труднообъяснимое триединство с небесной голубкой, искренне пугался геенны огненной с огромной раскалённой сковородой, на которой его когда‑нибудь поджарят черти окаянные за грехи смертные, и умилялся с детской улыбкой райским кущам с золотыми яблочками. Причастившись, он неизменно шёл в кабак - всё‑таки воскресный день! - и там уже видел совсем другие картинки. Они были ему гораздо ближе, роднее. Кабатчик, дождавшись, когда изба, пропахшая сивухой и самосадом, наполнится народом, начинал демонстрацию новых лубков, купленных на ярмарке, зачитывая нараспев текст. Если он был безграмотным, то сочинял на ходу, привирая, что уже было творчеством. Народ слушал и хохотал! Потом лубок появился на почтовых станциях, где его изучали скучающие путешественники, в провинциальных гостиницах, насмерть напуганных «Ревизором» Гоголя, в высоких избах купцов и приземистых - зажиточных крестьян. Лубок проникал всюду, куда только было можно и даже нельзя!

Сама продажа лубка на городских ярмарках превращалась в балаган. Коробейник приплясывал и балагурил: «Великое божие наказание! Как брат с сестрой обвенчались, как сын у отца оторвал оба яйца, листок, свисток, нательный кресток… Ещё сорвал манишку, а у бабы самоварную шишку, да полфунта жареной колбасы. И всё это за двадцать копеек! Бери - пока есть и быстрее беги!» Ну, как тут устоять? Какой‑нибудь холостой купчик хотел было купить румяных бубликов с маком большую вязанку да сахарную голову, чтобы коротать февральские вечера с собеседником - Самоваром Самоварычем, да делать нечего - картинку купил и на стенку повесил…

Всё нехорошее идёт с Запада

В России ещё с шестнадцатого века из‑под полы продавались «фряжские» или «немецкие потешные листы» со всякими похабными картинками. Это были эстампы на забаву. Зачастую типографские гравёры днём на своих станках печатали Библию и нравоучительные трактаты, а ночью тайком делали «греховный» тираж. У нас «немецкие листы» прижились и быстро обрусели. Мастера стали вырезать свои сюжеты на липовых досках, которые назывались луб (слово «палуба» отсюда произошло) и делать с них оттиски, которые расходились по всей Руси. Ещё не знали в Америке никаких комиксов, а у нас простые мужики да бабы угорали от картинок с подписями! В Москве мастера по изготовлению лубков жили на улице, название которой сегодня ассоциируется не с потехой, а с болью и тревогой…- на Лубянке. Церковники поначалу возмущались, да потом поняли, что лучше эту заразу просто не замечать. Себе дороже!

Забава и сурьёзная вещь

Лубок - с одной стороны вроде бы очень простое искусство (vulgaris даже), а с другой - сложнейший симбиоз, в котором смешалось столько жанров, что только держись! Манера рисования, особенно человека, явно восходит к древнерусским летописям, над которыми корпели монахи‑переписчики, разукрашивая заглавные буквицы и рисуя на полях «Взятие Казани» или «ЖитиеСерафима Саровского», например…

Просматривается здесь сильное влияние балагана - пестротой и нехитрым театрализованным действием. Анекдот и маленький занимательный рассказ о каком‑либо забавном событии родились тоже из лубка! К тому же это была первая «книжка» для крестьян, по которой они учились Аз и Буки различать. Это была забава и даже сурьёзная вещь, когда дело касалось каких‑то новостей из северной столицы или исторических событий, вроде Пугачёвского бунта, перехода Суворова через Альпы, Отечественной войны 1812 года и т.д. И всегда это были красочные истории, а не какие‑то там официальные бюллетени. Лубок ненавязчиво воспитывал патриотические чувства, звал на борьбу с врагом! Вообще вся война с Наполеоном была живо отражена в серии лубков, так что глубинка была в курсе того, что творилось на полях сражений. Таким образом, лубок для народа был вместо газеты, радио и телевизора. Он прививал массам эстетический вкус, предлагал им философски взглянуть на житейские проблемы и учил не унывать - «Кура мёрзла в сарае - кричи ни кричи. Зато быстро согрелась в печи!»

Скабрёзные рисунки

Лубок просвещал тёмный народ, смешил его же пороками, выставляя на блюдечке невежество и всё, что к нему прилипает, но не забывал он и о хороших сторонах: храбрости, удали, смекалке… Он был ярок, понятен, доступен. Та похабщинка, которая смутит современного зрителя, тогда была обыденна. Ведь что естественно, то не срамно!

В Санкт‑Петербурге светское общество веселили стихи с иллюстрациями Баркова и «Гаврилиада» Пушкина, в Казани ходили по рукам разрисованные вручную открытки с короткими притчами «Похождений Хо­джи Насретдина по гаремам Султаната». Муллы отнимали их у шакирдов и прятали в широкий рукав. Цензура попыталась запретить серию «Женская баня», но от этого её популярность выросла в разы! Матерщина для лубка была скорее правилом, чем исключением. Это был сочный народный язык, сам Александр Сергеевич был до него большим охотником. Первым делом, оказавшись на ярмарке какого‑нибудь городка, встретившегося на пути следования, он искал потешные и озорные лубки. На балах он любил шокировать публику скабрёзными рисунками, особенно ему нравилось, когда барышни лишались чувств. Вот кое‑что из его коллекции, которую время от времени извлекают из запасников Пушкинского дома на Мойке:
Суженая встречает мужа, вернувшегося с поля. Он спрашивает её: «Мы ужинать, жена, или покормим петушка сперва? А жена ему: «Ты сам, драгой, изволь избрать, но суп ещё кипит, жаркое не поспело! - И на колени ему села».

Или популярный сюжет с блинщицей, которой мешает парень. Настоящий эротический комикс:

Блинщица, замахиваясь на парня сковородой: «Поди прочь от меня, мне дела нет до тебя. Пришёл, за ж… хватаешь, блинов печь мешаешь!» А парень отвечает: «Твоя воля, изволь бить, дай только за ж… схватить!» (Даём все эти лубковые тексты, подвергнув собственной цензуре! - Прим. ред.)

Но уже в советское время все лубки были изрядно отредактированы и проблемные слова «запиканы» ретушёром. А ведь в первоначальной версии известного сюжета «Мыши кота погребают» был такой сопроводительный текст:

«Мыши‑блудницы хотят печаль утолить - в г…ной яме Казанского кота утопить». Далее на каждую мышь давалась забавная характеристика, вроде этой: «Плачет седая мышь не с того, что сломала очки, у неё кот порвал ж… в клочки!»

Ещё такая картинка - сторож застукал вора, забравшегося в сад за яблоками. Тот, сидя на качающейся ветке, произносит «пламенную» речь:
«Отойди прочь, сам видишь, что мне невмочь. Если штаны спущу, то всего тебя обд…у. Не отойдёшь - увидишь, как по ветру, тебе в шляпу нас... Раз ты не хочешь прочь отступать, вынужден, дядя, тебя обос…ть».

Была, среди прочих, у Пушкина и лубочная серия о двух чудаковатых соседях, отправившихся в лес:

«Фока Андроныч мёду искать, а Сысой Сазоныч - кочки марать». Художник так натуралистически и кучно все кочки «замарал», что зритель, посмеявшись, невольно начинал сочувствовать Сысою - «и чего это старичок скушал?»

Кого‑то сия забава может покоробить, но мы в защиту русского лубка скажем, что древние греки были ничуть не лучше. Вспомним хотя бы «Золотого осла» Апулея. Сколько там мест, от которых даже русский лубок покраснел бы!

А ведь над этим произведением, затем подробно проиллюстрированным, как на амфорах, так и на стенах богатых домов, смеялись египетские фараоны, Клеопатра, Антоний, Юлий Цезарь, Македонский… Скопированные рисунки с «пряными» караванами дошли до Российской империи и долго ещё ходили здесь наряду с озорными лубками. У Пушкина они тоже были…
Мою же скромную коллекцию лубков можно назвать вполне пуританской. Её даже детям и бабушкам показывать не страшно…

Записал Адель Хаиров