Последний апофегей

Мне пять лет. Нашу группу в детском саду собрали в зале, где обычно проходят утренники. Заведующая делает объявление: «Дети! Сегодня умер Леонид Ильич Брежнев». Его портрет с траурной ленточкой висит рядом с портретом Ленина, там, где ещё вчера были вырезанные из ватмана «Аврора» и бумажные красные гвоздики в честь Дня 7 ноября. В моей голове сразу возникает ассоциация: вожди нашей страны — они Ильичи.

Спустя год с небольшим снова нас собирают в том же зале. На стене — портрет Юрия Владимировича Андропова. История повторяется. Правда, под другим отчеством.

Проходит ещё год. Я учусь в первом классе. Мартовским днём учительница объявляет, что завтра в школу приходить не надо — в стране траур.

Когда ушёл из жизни уже третий за моё детство генсек Константин Устинович Черненко, это событие приняло в моём восприятии характер некоего сезонного явления. За окном — холод и хмарь, в телевизоре — «Траурный марш» Шопена. Первые аккорды нагоняют тоску, но потом начинается мажорная серединка — светлая, торжественная, совсем не печальная, что немного удивляет. На экране серый гроб сопровождает серая колонна серых пальто и пыжиковых шапок — телевизор у нас чёрно-белый.

Через несколько дней в музыкальной школе мама и вахтёрша обсуждают нового руководителя страны Горбачёва, а меня радуют начинающиеся весенние каникулы. В эти дни показывают фильм «Гостья из будущего». После каждой серии мы бежим мерить огромную лужу рядом с домом. На многих из детей — резиновые боты со значком «Нижнекамскнефтехима», которые «выбросили» в продажу в магазине «Новинка». Модные, разных цветов — голубые, зелёные, оранжевые.

Мы живём в одной из девятиэтажек-близнецов на проспекте Ямашева, объединённых лозунгом: «Планы партии планы народа». Вот так — без тире. Оно подразумевается, но не в воздухе же его подвешивать. По праздникам на столбах вдоль проспекта красные стяги. Жизнь у нас хорошая. На дворе мир, и это — счастье! В программе «Время» рассказывают о гонке вооружений, а в «Международной панораме» о борьбе с режимом апартеида в ЮАР, арабо-израильском конфликте и ирано-иракской войне.

По понедельникам во всей школе, включая начальные классы, пятнадцать минут «политинформации». Учительница говорит о том, что важного происходит в мире, и на примере судьбы американских бездомных и безработных — о преимуществах социализма перед капитализмом. Со второго класса мы сами должны готовить короткие обзоры новостей из газет.

Все школьники выписывают журналы «Мурзилка», «Пионер», «Костёр», газету «Пионерская правда». Их передовицы сообщают юным читателям, вовлечённым в политический дискурс, о ключевых событиях, например, об очередном съезде КПСС и переговорах Михаила Сергеевича Горбачёва с Рональдом Рейганом на предмет сокращения вооружений. В специальных разделах публикуются рисунки с голубями, перечёркнутыми ракетами и детишками разных рас, мечтающих о мире во всём мире.

Очень скоро в жизнь врываются слова: перестройка, ускорение, гласность. Детская пресса тоже начинает стремительно перестраиваться. В «Пионере» появляется рубрика «Переходный возраст», авторы которой активно занимаются половым просвещением подростков, на страницах «Костра» — много материалов о рок-группах, а в «Пионерской правде» однажды печатают текст о ночных бабочках — не тех, про которых всегда писал журнал «Юный натуралист», а о том самом явлении, которое показал в своём фильме «Интердевочка» режиссёр Пётр Тодоровский.

На страницах «Пионера» появляется повесть Лии Симоновой «Круг» о московских подростках, об их конфликте со школой, родителями и о внутреннем конфликте поколения взрослых, переживших разоблачение лицемерия эпохи культа личности, но бессильных перед новой «молодой шпаной». Вообще слово «подросток» начинает ассоциироваться почти что с девиацией. На экраны выходят ленты о «потерянном поколении» — «Меня зовут Арлекино», «Курь­ер», «Маленькая Вера», так созвучные настроениям ускользания из-под ног почвы старых представлений о том, что же такое хорошо и что такое плохо. Да и сама страна как будто бы окунается в пубертат со всеми его «побочками» и дерзкими выходками. Перестройка, позже окрещённая «катастройкой», действительно сопровождается серией социальных и природных катаклизмов. Чернобыль, Карабах, Сумгаит, землетрясение в Армении — всё происходит уже на нашей пока ещё родине, а не в условных Мозамбике или Руанде.

Родители, выписывающие «толстые» журналы, обсуждают на кухне публикации Солженицына. На страницах «Юности» и «Огонька» печатаются Лев Разгон, Фридрих Горенштейн, Василий Аксёнов, Анатолий Гладилин. Это «новая» для того времени проза проглатывается мной-подростком залпом, сильно переворачивая мировоззрение. И тогда же появляется страсть к жанру публицистики, жажда читать о культуре андеграунда, художниках-концептуалистах, опальных поэтах и русских рокерах.

В журнале «Костёр» было опубликовано интервью с лидером «АукцЫона» Олегом Гаркушей, в котором одна его фраза заменила бы тысячи дефиниций такого явления, как «рок» на отечественном поле. Смысл его высказывания был в том, что из того, кто слушает рок — вырастает личность, а из того, кто слушает попсу — толпа. Справедливость этого тезиса не требовала доказательств: гопники слушали «Ласковый май» и «Мираж», а представители интеллектуальной молодёжи — «Аквариум», «Кино», «Наутилус Помпилиус», «Зоопарк». Последние, как правило, учились в немногочисленных в советские времена в Казани школах «с уклоном». Особо среди всех выделялась физико-математическая школа № 131, уже тогда слывшая настоящим рассадником вольнодумства. Там разрешали ходить в свободной форме, и среди учащихся было немало неформалов. Мне не пришлось в ней учиться, зато её окончили мои сёстры. Подготовка к олимпиадам и решение задач «со звёздочкой» из сборника Сканави проходили у них под шуршащий звук магнитофонных бобин с записями Гребенщикова: «Деееесять стрееел на десятиии ветра-аах...» И вот что характерно — я не помню, чтобы кто-то из учащихся 131-й вступал в комсомол, хотя организация в поздние 80-е ещё функционировала. Галстуков они тоже не носили, хотя в моей рядовой школе наличие его при входе каждое утро проверяли дежурные.

Что касается пионерского галстука: лично для меня это некий символ так называемого generation gap — поколенческого разрыва — ничтожного, казалось бы, по историческим меркам временного отрезка в два-три года, который сильно отделил во взглядах, ценностях и представлениях о прошлом тех, кто успел походить в нём и тех, кто не успел. Для меня эта разница очень чувствительна.

В пионеры в 1986 году мы вступали с радостью. В «первом эшелоне» шли отличники и активисты. Их кандидатуры обсуждались и утверждались во время классного часа. Пионерская клятва произносилась на сцене Театра имени Джалиля, в потом мы смотрели оперу «Кошкин дом». Галстук нужно было каждый день гладить и затем повязать правильным узлом — «квадратиком». Однажды по дороге в музыкальную школу я вдруг засомневалась: выключила ли утюг? Пришлось вернуться и пропустить занятие, а то мог бы выйти «Тили-бом! Тили-бом!», как в той детской опере. Утюг был выключен, конечно же.

Сцена из года 1989-го. 29 октября — День рождения Комсомола. К нам, шестиклассникам, пришла выступить по этому поводу завуч. Она рассказывает об ответственности, которая ждёт каждого, кто решит стать комсомольцем. Задаёт вопрос: готовы ли мы к такому важному шагу? В её идеальном представлении (если бы не брать в расчёт всё, что в это время творилось за окном, — это, напомню, уже 1989 год!) комсомольцами мы должны были стать в восьмом классе. А тут — прямо манипуляция какая-то: «Готовы ли мы?!» На этом месте я подняла руку, встала, открыла рот и все присутствующие в классе услышали: «Нет, я не готова вступать в комсомол», а завуч и классная руководительница оказались не готовы к такому повороту. Сегодня мне видится это странным, ведь буквально из всех утюгов уже говорили об экономическом кризисе социализма, а накануне летом страна наблюдала за ходом I Cъезда народных депутатов СССР и сопереживала, испытывая настоящий испанский стыд, совести новой эпохи — Андрею Сахарову, которого распекала с трибуны какая-то делегатка…

…Очнувшись после незапланированной паузы, классные дамы поинтересовались: «Это почему?» «Недостойна! — продолжала я провоцировать. — Такой ответственный шаг будет лицемерием».

Меня, конечно, не сильно пожурили. Но на всякий случай применили санкции. В конце четверти за поведение втихаря поставили «уд.» — что значит «удовле­творительно». В эквиваленте пятибалльной системы это был трояк. Так себе оценка — хуже только «неуд.», за который могли и из школы исключить.

Когда много лет спустя я встречала на улице свою бывшую классную, то она вспоминала тот случай с восхищением: «Ну вот ведь! Как ты тогда встала и говоришь: “Не буду вступать в комсомол!”»

Сегодня я совсем не испытываю гордости за тот поступок. Мне кажется, в нём было больше желания выпендриться и наивное непонимание того, что элиты редко меняют своих персонажей, а скорее наименования и вывески, проявляя удивительную способность эволюционировать, мимикрировать и «не теряться в сложных обстоятельствах». Это очень своеобразно описал в своём романе «Редкие земли» Василий Аксёнов, сделав бывшего комсомольского лидера Гена Стратова успешным олигархом. Потом, правда, опальным. Прототип его более чем узнаваем.

Летом 1991 года на даче мы читали напечатанные в «Юности» повести Юрия Полякова «Апофегей» и «Парижская любовь Кости Гуманкова». Обе — о любви. В первой героиня придумала специальное словечко — гибрид апогея с апофеозом, которым выражала высшую степень восторга, удивления, восхищения, а иногда — и полного офигевания от происходящего. Главный герой повести оказался личностью ничтожной. Променял возлюбленную на карьеру и власть. «Парижская любовь» — история-перевёртыш о судьбе простого советского программиста, его заграничном романе с прекрасной женщиной, которая выбрала в итоге его однокашника-карьериста, бывшего представителя той самой «комсы».

Читая эти грустные в общем-то истории, мы от души смеялись над уморительным слогом автора, мастерски разоблачавшего нравы и персонажей опостылевшего «совка».

В тех же номерах «Юности» было напечатано эссе Виктора Славкина «Расскажи, о чём тоскует саксофон» про советских стиляг. Он писал о появлении первых в Союзе неформалов, слушавших джаз и не признававших идеологических условностей. Всё это искрящее праздничными пузырьками свободы чтиво созвучно ложилось на воспитанные слушаньем русского рока души и крепило внутреннюю убеждённость: как хорошо, что прошлое закончилось и впереди нас ждёт светлое — в настоящем, а не фальшивом смысле этого слова — будущее!

Оно наступило молниеносно. Одним прекрасным утром мы проснулись и родители сообщили, что в стране переворот. Об этом первым узнал сосед, слушавший радио. И конечно, стало страшно: что, опять будет как раньше? Нельзя будет слушать запретную западную музыку? И не будет такой чудесной хулиганской прозы? И рок-фестивалей? А ведь первый — грандиозный Московский международный фестиваль мира — уже прошёл в 1989 году в Лужниках.

Мы быстро собрались и поехали в Казань — там ведь телевизор.

В телевизоре танцевали маленькие лебеди, и только на четвёртый день мы увидели съёмки того, как по улицам Москвы двигаются танки.

Когда трёхдневное противостояние путчистов и народа, который действительно проявил себя народом, завершилось, было настоящее ликование, ощущение торжества справедливости. Полный апофегей и точка невозврата. В свежем номере «Огонька» появились репортаж событий тех трёх дней и интервью с Александром Яковлевым под заголовком «Наши сыновья были на баррикадах». На одном из снимков — девочка‑подросток, старшеклассница казанской 131-й школы Ирина Зырина, что вызвало солидарную гордость за свой круг и поколение. Недавно я списалась с ней на «Фейсбуке». Она рассказала, что оказалась среди защитников Белого дома по пути из Ленинграда, где услышала новости о происходящем в стране: «Был страх, что остановят поезда и перекроют дороги, поэтому срочно двинулась в сторону дома. В Москве, когда всё закончилось, было ощущение единения и радости…»

Сегодня голова нашего соотечественника устроена каким-то удивительным образом. В ней, как в разношёрстной коммуналке, одновременно уживаются самые разнообразные идеологии и убеждения. Естественно, как в настоящей коммуналке, не обходится без конфликтов и холиваров, приводящих в пределах одной личности к настоящему неврозу. Иной раз послушаешь кого-то, так СССР был душным и ужасающим местом, империей зла, буквально, где не достать ни колбасы, ни джинсов, ни секса (зачёркнуто) свободы. Контрапунк­том звучит голос ого оппонента (частенько — альтер эго): «Позор! Развалили державу! Разменяли ракеты на жвачку, как папуасы — золото на бусы!»

Эпилог этой истории до сих пор неоднозначен. Наверно, не может быть единой версии прошлого. Для каждого оно будет окрашено персонально, как единственная жизнь.

В оформлении использованы сканы материалов  журнала "Огонёк", сентябрь, № 36, 1991